ИСТОРИЯ СИОНИСТСКОГО ДВИЖЕНИЯ
|
|
|
|
|
|
|
ИСТОРИЯ СИОНИСТСКОГО ДВИЖЕНИЯ
|
|
Как только мы вернулись в Хельмию, полк. Патерсон учредил специальную “команду
вербовщиков”. В нее вошли унтер-офицеры и солдаты, знавшие по-еврейски;
во главе он поставил лейтенанта Липси и приказал ему: “через месяц вы должны
говорить поихнему, как сам пророк Исайя”. Липси происходил из религиозной
семьи в Глазго и молитвы знал наизусть. Наш падре утверждал, что этого совершенно
достаточно, что он берется доказать кому угодно всю важность службы в легионе
при помощи тех исключительно слов, какие имеются в молитве “восемнадцати
благословений”. Тем не менее Липси пришлось заучить еще, по крайней мере,
ту терминологию строевой команды, которую выработал наш “ 16-й взвод” во
время прогулок в окрестностях Винчестера. Правда, согласия штаба на набор
в Палестине еще не было, но Патерсон считал, что будет. По его мнению, “если
Господь Саваоф, Бог Воинств, даже фельдмаршала Китченера не послушался,
то уж он и простого генерала не послушается”.
Незадолго перед Пасхой прибыл второй наш батальон, официально “39-й”, с
полк. Марголиным во главе; половина его состава были американцы. Еще через
неделю прибыла “сионистская комиссия” с Х.Е. Вейцманом во главе; кап. Ормсби-Гор
состоял при ней в качестве officier de liaison между комиссией и ставкой.
К составу комиссии принадлежал также Джэмс Ротшильд, уже в чине майора,
и в то же время он числился офицером в батальоне Марголина. Все это заставило
советников ген. Алленби, наконец, догадаться, что лондонское правительство
действительно заупрямилось и настаивает не только на сионизме, но притом
еще на легионе.
Тем не менее “Гитнадвут” еще надолго осталось движением опальным и потому
“опасным”. Нашлись добрые друзья из окружения ставки, которые дружески советовали
сионистской комиссии держаться подальше от этого шума. У нас, как известно,
советы такого рода всегда охотно принимаются. Чем больше в совете робости,
тем больше мы в нем видим государственной мудрости — хотя бы мы при этом
рисковали повредить важному и полезному делу.
Был такой день, когда я действительно боялся, не повредит ли государственная
осторожность моих милых друзей из палестинской комиссии всему делу “Гитнадвут”.
Смелянский созвал у себя в Реховоте массовый съезд всех волонтеров. Собралось
до тысячи человек, из Яффы, из колоний, даже из Иерусалима — по большей
части пешком, потому что на проезд по железной дороге нужно было разрешение,
а извозчик дорого стоил. Говорю “извозчик”, так как автомобилей в Святой
Земле, кроме военных, еще не было: первый “штатский” автомобиль привезла
с собою сионистская комиссия, и старожилы качали головой, не одобряя такой
роскоши. А пешком из Иерусалима значило: два дня пути по апрельской жаре.
Комитет волонтеров пригласил на съезд всю сионистскую комиссию: никто не
явился. Я, признаюсь, растерялся. Патерсон, конечно, не побоялся бы приехать,
несмотря на то, что Реховот — в двух шагах от штаб-квартиры сердитого генерала
Больса: но Патерсон был в Египте. В полной растерянности я бросился во встречный
автомобиль и уехал в ставку, прямо к ген. Клейтону — тому самому, который
впоследствии был статс-секретарем во время комиссарства Герберта Сэмюэля.
Я попросил его послать в Реховот какого-нибудь офицера чином повыше или
хоть написать ободрительное письмо. Он развел руками беспомощно:
— Не могу. Скажите им устно, что они молодцы, и что я надеюсь...
С этим слабым утешением мне и пришлось поехать в Реховот.
Но там оказалось, что съезду никаких внешних ободрений и не нужно: в них
самих достаточно было электричества. С громовыми овациями самим себе они
снова подтвердили свою волю биться за Палестину. Было даже внесено предложение
— тут же выстроиться в колонну и отправиться в Беэр-Яков на личные переговоры
с Алленби. Едва мне удалось их отговорить: это с моей стороны было весьма
мудро и осторожно, и по сегодняшний день я об этом жалею: уверен теперь,
что поход на ставку увенчался бы успехом и ускорил бы начало набора на несколько
месяцев.
Тем не менее съезд и без того “передался” в штаб-квартиру. Перед самым зданием,
где происходило сборище, стояла палатка офицера осведомительной службы;
это был капитан, имени которого я так и не узнал. После собрания он меня
вызвал к себе в палатку.
— Что это такое?
— Еврейские волонтеры. Ген. Клейтон передал мне для них приветствие.
— Странные люди, — сказал он, — рвутся в армию... здорово живешь, когда
их никто не тащит. И еще на четвертый год войны, когда всем нам она давно
надоела. Сколько их? Целый час они тут маршировали мимо моей палатки. Тысячи
две или больше?
— Ммм... — ответил я “осторожно”, — не успел сосчитать; но много.
— Приличные молодые люди, — сказал он, — и маршируют в ногу. Придется послать
доклад.
Так и “дошли” они до ставки, хотя только на бумаге.
******
В конце концов набор был объявлен, и даже противники признавали, что такого
подъема Палестина не знала ни до того, ни после. Но мне его почти не удалось
видеть. В начале июня мой батальон уже был на фронте, в горах Ефремовых,
на пол дороге между Иерусалимом и древним Шхемом, который арабы называют
Наблус. Меня оттуда вызвали на два-три дня в Иерусалим, произносить какие-то
речи, явно никому не нужные; и там я увидел малый уголок этого, действительно,
незабываемого зрелища. Там ко мне приходили старые и молодые матери, сефардки
и ашкеназийки, жаловаться, что медицинская комиссия “осрамила”, т.е. забраковала
их сыновей. Лейтмотив этих жалоб звучал так: “стыдно глаза на улице показать”.
Больной еврей, по виду родной дед Мафусаила, пришел протестовать, что ему
не дали одурачить доктора: он сказал, что ему 40 лет — “но врач оказался
антисемитом”. С аналогичными жалобами приходили мальчики явно 15-летние.
Скептики шептали мне на ухо, что многих гонит нужда; может быть, — но они
все помнили битву под Газой и знали, на что идут. А мне говорили, что иерусалимская
картина еще была ничто в сравнении с тем “коллективным помешательством”,
которое охватило в те дни Яффу и колонии, особенно рабочую молодежь.
Майор Ротшильд, заведывавший вербовкой, предложил мне на обратном пути сделать
крюк и заехать в Яффу. Там я снова увидел своих друзей из Реховота, но теперь
они глядели победителями. Тут были: Смелянский с молодежью из колоний, Гоз
и Каценельсон с чуть ли не полным составом партии Поалэ-Цион, Свердлов с
еретиками из второй рабочей партии, Явнеэли со своими йеменитами, был тут
молодой Бейлис, сын героя знаменитого процесса; был юный Узиэль, сын раввина
сефардской общины, с эффектной группой сефардской молодежи. Вперемежку с
ними бродили по Яффе члены нашей команды вербовщиков, еще более старые друзья,
проделавшие с нами самые горькие дни одиночества и разочарований: инженер
Аршавский с нашивками капрала, Гарри Фирст в одежде рядового; и, наконец,
самые “старые” из всех, товарищи мои по Габбари и Трумпельдора по Галлиполи
— сержант Нисель Розенберг, волжские “геры”, грузинские “швили”... Все они
собрались во дворе женской школы. Вокруг была вся Яффа с Тель-Авивом, стар
и млад, все разодетые в свои убогие праздничные наряды, девушки с цветами
в волосах, многие с флажками; офицеры английские, офицеры итальянские из
отряда, стоявшего в Тель-Авиве, и зрители-арабы, очевидно, в таком же хорошем
настроении, как и мы.
Перед этими столпами Гитнадвут я произнес нравоучительную проповедь, которая,
может быть, оказалась не столь ненужной, как иерусалимские речи:
— Друзья, учить вас храбрости не за чем. Но не это главное. В жизни солдата
страшнее всего не опасность, а две другие стороны армейской жизни: скука
и грубость. С опасностью встречаешься раз в месяц; но в промежутке между
двумя атаками нужно несколько недель просидеть в траншеях или в тылу, проделывая
нудные, надоевшие поденные работы, в которых нет ни соли, ни перцу — и при
этом сержант, хотя бы из вашей собственной среды, будет еще обзывать вас
bloody fools или эквивалентом этого титула по-еврейски. Научитесь и это
выносить. Лучший солдат не тот, кто лучше стреляет, — лучший тот, кто больше
в силах вынести... Более того: когда английский унтер ругается, не считайте
его хамом. Англичане сегодня наши партнеры в войне — в деле, которое они
называют “игра”. Для нас это не игра, у нас философия жизни другая, —но
и в их философии есть своя красота. В игре человек всегда и честнее, и терпеливее,
чем в жизни. Купец может обсчитать покупателя и глазом не моргнет, — но
за картами он счел бы позором передернуть: ибо, если не в жизни, то хоть
в игре хочется человеку прожить час без страха и упрека. Помните, в детстве
вы играли “на щелчок по носу”: кто проиграл, принимал покорно свой щелчок,
— но попробовал бы тот же мальчик щелкнуть вас по носу в действительной
жизни! Так смотрит на жизнь англичанин: все в ней игра, а война в особенности.
Капрал ругается? Да ведь это просто щелчок по носу, это в правилах игры,
сердиться не полагается. Грязно в траншее? Это просто плохая карта попалась
в игре, потерпи до следующей раздачи. Пуля, граната, рана и смерть — все
это части игры. Вообще я в их философию мало верю, но для войны она хороша.
Играйте по правилам, не считая ни щелчков, ни битых карт...
Перед отъездом я встретил в Тель-Авиве Х.Е.Вейцмана. Он был наполовину в
восторге, а наполовину зол.
— Вы начисто подмели всю страну, — говорил он Джэмсу Ротшильду, — откуда
брать нам теперь рабочих, учителей, служащих?
Потом, однако, перед отъездом волонтеров в лагерь на учение, он им на торжественном
параде передал еврейское знамя и произнес, глубоко взволнованный, слова
красивые и трогательные: поблагодарил их от всего народа за грандиозную
манифестацию, которая поможет укрепить наши права на Палестину, и пожелал
им успеха и победы.
Я этого уже не видел и не слышал, только прочел в письме в наших траншеях
на горе Ефремовой.
******
Одна часть волонтерского движения осталась исключенной из общей радости:
девушки. Говорить с англичанами об “амазонках” было бы, конечно, совсем
напрасно, да и сами они всерьез об этом не думали; но на образование “красного
щита Давидова” они надеялись крепко.
Добились мы и этого, но уже много позже, и в очень малых размерах. Маленькая
группа сестер была в конце концов принята на военно-медицинскую службу;
должен признать, что отбор девушек, имевших нужную подготовку, происходил
в моем присутствии, и только эти немногие и оказались подготовленными. Тем
не менее, группа получила официальное звание “Red Magen-David” и особый
значок; и служили они в том госпитале, куда главным образом и попадали наши
солдаты после перемирия. Госпиталь находился на железнодорожной станции
Била, у самой египетской границы, а в получасе езды оттуда была Рафа, где
почти всегда стоял какой-либо из трех еврейских батальонов.
Сестры они были хорошие; но не этим одним я считаю себя вправе похвастаться.
В нашем народе еще застряло, к сожалению, несколько восточных предрассудков,
и потому я немного боюсь, что иной из читателей найдет неуместным эпизод,
который я сейчас расскажу. Я, однако, его расскажу, так как твердо считаю
“Восток” — в духовном или бытовом смысле — самым обидным из бранных слов,
и думаю, что еврей — древнейший из европейцев. А одно из отличий европейской
культуры — умение гордиться привлекательностью своих женщин. Помню, что
во время первых съездов Лиги наций в Женеве вся печать говорила об умном
трюке англичан: их делегация привезла с собою в Женеву, как на подбор, всех
очень миловидных машинисток. В самой Англии красивых девушек совсем не так
много: тут был именно подбор, и совершенно правильно, ибо это и есть кусок
национальной гордости.
Эпизод произошел в упомянутой Рафе. Неподалеку от нашего лагеря во время
перемирия устроены были скачки: там рядом с нами стояла кавалерия “Анзаков”
(инициалы австралийских и новозеландских войск). Наш батальон был приглашен,
и Патер-сон привез с собою двух из наших сестер, которые были в тот день
свободны от дежурства. “Анзаки”, со своей стороны, пригласили своих дам,
все из того же госпиталя: большинство из них были очень элегантны в своем
форменном платье, много было недурных собою, и почти все, кажется, “из хорошего
общества”. Но в перерыве между началом и концом скачек, именно вокруг наших
двух сестер собралась самая большая толпа: тут был и начальник “Анзаков”
ген. Чейтор, и его штаб с полковниками, майорами и капитанами, человек двадцать,
если не больше. Наших офицеров они совсем оттеснили (за исключением Патерсона,
который считает, что ирландца от молодых дам нельзя оттеснить), и почти
все время перерыва шла там перестрелка остроумия, смеха и комплиментов.
Я был очень рад — издали, потому что и меня оттеснили.
******
Но уж это все было во дни перемирия, а пока речь идет о последних месяцах
войны. Весело тогда было в Палестине, весело, несмотря ни на что.
Еврейское население только что пережило несколько страшных лет. До войны
в Иерусалиме считалось 60 тысяч евреев: теперь осталось около двадцати двух
тысяч; уехать удалось лишь немногим, остальные вымерли от голода и болезней.
До сих пор (говорю о весне 1918 г.) нищета в Иерусалиме чувствовалась на
каждом шагу. Дети подбегали на улице и просили: “Не давайте мне денег, купите
мне хлеба”... В прежние времена только у Стены Плача можно было встретить
еврейских нищих, и то стариков; даже “халуканцы”, жившие заграничной милостыней,
держали своих мальчиков с утра до ночи в школе, девочек дома. Но теперь
дети были на улице — и, говорят, не только за подаянием...
Но и другая, еще горшая трагедия пронеслась, едва за год до того, над палестинскими
евреями. Они ее называли “риггуль”—по-еврейски это значит шпионаж. Сильный,
даровитый и большой человек — большой и в талантах, и в пороках — вывязал,
под самым носом у Джемаля-паши и его турецкого и немецкого штаба, тайную
сеть для помощи английской разведке. Он устроил правильную связь между своим
центром в Палестине и ставкой Алленби в Каире; несколько раз агенты его
перебирались туда и обратно в подводных лодках англичан. Англичане считают,
что эта организация им значительно помогла; но евреи по сей день говорят
о ней с ужасом и отвращением. Кто прав и неправ, не наше дело. Среди лиц,
замешанных в это дело, бесспорно, были фигуры значительного размаха, готовые
рисковать чем угодно вплоть до последней жертвы; еще найдется когда-нибудь
поэт и зарисует эти образы, их грехи и героизм, их легкомыслие и отвагу.
Но еврейское население дорого за все это заплатило.
От Рущука до старой Смирны, От Трапезунда до Тульчи, Скликая псов на праздник
жирный, Толпой ходили палачи...
Сарру Аронсон два дня пытали турки в колонии Зихрон-Яков, били бамбуками
по пяткам, клали горячие яйца под мышки; на третий день она улучила миг
и застрелилась, не назвав ни одного имени. Трех ее товарищей повесили на
площади в Дамаске. Другим выламывали пальцы, выворачивали руки. Страшное
было время.
И вдруг, 2 ноября 1917 года, прогремел под Газой первый пушечный выстрел
нового наступления, и в несколько недель освободился весь юг и вся Иудея,
от Иерихона до Петах-Тиквы и Яффы. И тогда евреям рассказали, что в тот
самый день 2 ноября раздался и в Лондоне другой выстрел, направленный против
древней твердыни Изгнания, — декларация Бальфура; и что “еврейская армия”,
о которой у них давно шептались, уже в пути, идет освобождать Самарию, Галилею,
Заиорданье — времена мессианские настали!
Жителю многолюдных городов трудно будет понять, как воспринял это крохотный
народ еврейской Палестины. Всего их было тысяч пятьдесят. Когда вдруг повеет
великий дух над малой общиной, получаются иногда последствия, не далекие
от чуда: в этом, может быть, разгадка тайны Афин и того непостижимого столетия,
которое породило и Перикла, и Сократа, и Софокла — в городишке с тридцатью
тысячами свободных граждан. Я, конечно, не приравниваю ни талантов, ни значения;
но по сумме чистого идеализма Палестина в те дни могла поспорить с каким
угодно примером. В конце концов, там сосредоточился отбор из двух эпох сионистского
движения, до Герцля и после Герцля; там по улицам часто проходили скромные,
мешковато одетые люди, именами которых, когда они умрут, потомство назовет
эти самые улицы. Они пережили насмешку, равнодушие, сто неудач, пытку и
голод — и теперь у них на глазах совершались первые шаги осуществления древнейшего
из пророчеств. Может быть, я преувеличиваю; но мне кажется, что история
мало знает других страниц, где бы так тесно переплелись, и в такой неслыханной
мере, такая древняя древность, такое величие воспоминаний, такая глубина
падения и горя, такой полет надежды. Может быть, то же было в Греции, сто
лет назад, во время освобождения; а может быть, и там было не так. Притом
сильно чувствовалось, в конце концов, захолустье, где каждый каждого знает,
и всякая мелочь кажется событием; но это, право, не вредило торжественности
общего настроения. Мне это, по крайней мере, было мило. Вся “знать” Иерусалима
и Тель-Авива и колоний волновалась о том, удастся ли уютно расселить членов
“сионистской комиссии”. На автомобиль этой комиссии приходили смотреть из
Экрона, Гедеры и Артуфа, за десятки верст.
Потом прибыла из Нью-Йорка первая партия “Гадассы” с д-ром И.М. Рубиновым
во главе, около тридцати врачей и сестер и пуды всяких лекарств и целый
парк автомобилей, и подо всем ясный намек на те миллионы и миллиарды, которые
вот-вот поплывут из этой Америки на строение Еврейского Государства...
Точно так же преувеличивали они и “опасности”. Девушки ходят гулять с австралийскими
солдатами: не грозит ли это порчей нравов? Несколько предприимчивых бедняков
открыли лавчонки и продают англичанам “кекс”: что ж это такое, неужели Палестина
становится страной рестораторов? Не хотим второй Швейцарии! В обиходе появилось
слово “ол-райт”: берегите национальный язык - идет ассимиляция!
Право, все это не портило впечатления красивой, наивной радости. Я недолго
с ними прожил, больше все налетами, по пути из Египта в штаб или с фронта
в Каир; но никогда в жизни еще не доводилось мне так надышаться воздухом
чистого детского счастья.
... Это все было весною. А в октябре, когда мы вернулись из Заиорданья,
после победы союзников на всех фронтах, уже все было по-иному.
|
|
|
