ИСТОРИЯ СИОНИСТСКОГО ДВИЖЕНИЯ
|
|
|
|
|
|
|
ИСТОРИЯ СИОНИСТСКОГО ДВИЖЕНИЯ
|
|
В начале декабря 1914-го года, на пароходе, шедшем, кажется, из Чивитавеккьи,
приехал я в Александрию. Английский чиновник, вертя в руках мой русский
паспорт и пытаясь выудить среди тридцати с чем-то нагроможденных виз разрешение
на высадку в Египте, в то же время беседовал с офицерами из наших пассажиров
и вдруг сказал:
- А на днях сюда привезли на пароходе из Яффы чуть ли не тысячу сионистов
— турки их выгнали из Палестины.
Шел уже пятый месяц войны, и уже три месяца и больше, в роли корреспондента
"Русских Ведомостей", я скитался по разным углам невеселого тогдашнего
света. Редакция мне поручила не столько писать о самой войне, сколько о
настроениях в связи с войной. В Швеции надо было выяснить, разделяет ли
тамошнее общество новую веру Свен Гедина — будто Россия задумала отобрать
у Норвегии не то Нарвик, не то даже Берген, чтобы этим путем приобрести,
раз не дают ей Константинополя, незамерзающую гавань на теплом Гольфстриме
вместо теплого Босфора; если разделяет, то нет ли опасности, что шведы примкнут
к Германии и объявят России войну. В Англии мне поручено было присмотреться,
нет ли доли правды в остроте, которая бойко тогда ходила по ресторациям
земли русской и прочих земель, — что британский лев "готов воевать
до последней капли русской крови". Во Франции "выяснять"
было нечего — французские настроения даже у остряков не вызывали никаких
сомнений: там нужно было просто приглядеться — если пустят — к быту фронта;
посмотреть Реймс и проверить, действительно ли немцы вконец расстреляли
прекрасный собор; а также сообщить, бодро ли держится Париж или уныло. Но
на месте оказалось, что "Париж" переведен уже в Бордо: правительственным
учреждениям пришлось на время удалиться из угрожаемой столицы; я поехал
в Бордо и там в одно мокрое утро я прочел на стене афишу о том, что Турция
фактически примкнула к центральным державам и начала военные действия.
Признаюсь: до того утра я себя чувствовал, в Бордо и повсюду, просто наблюдателем,
без особенных каких-либо побуждений пламенно желать одной стороне полной
победы и полного разгрома другой. Ориентация моя в то время писалась так:
мир вничью, и как можно скорее. Турецкий жест в одно короткое утро сделал
из меня фанатика войны до конца - сделал эту войну "моею". Еще
в 1909-м году, когда я в Константинополе обер-редактировал (это бывает только
в молодости) сразу четыре сионистских газеты, а в Высокой Порте пановали
младотурки, сложилось у меня незыблемое убеждение: где правит турок, там
ни солнцу не светить, ни траве не расти, и вне распада Оттоманской империи
нет надежды на восстановление Палестины. Теперь в Бордо, прочитав на стене
подмокшую афишу, я сразу сделал единственный логический вывод; и по сей
день не понимаю, почему многим из друзей моих понадобилось столько лет,
чтобы прийти к такому простому заключению. Дело казалось мне ясно, как дважды
два: что будет с евреями России, Польши, Галиции — все это очень важно,
но в размахе исторической перспективы все это — вещь временная по сравнению
с тем переворотом еврейского бытия, какой принесет нам расчленение Турции.
В том, что Турция, раз она только вмешалась в войну, будет разбита и разрезана
в клочья, у меня сомнений не было: опять-таки не понимаю, как могли вообще
у кого бы то ни было зародиться на эту тему сомнения. Тут дело шло не о
гаданиях, а просто о холодной арифметике, числовой и житейской. Рад случаю
сказать это здесь, так как меня в те годы обвиняли в игре на гадательную
ставку. В Турции я прожил долгое время газетным корреспондентом. Я держусь
очень высокого мнения о газетном ремесле: добросовестный корреспондент знает
о стране, откуда пишет, гораздо больше любого посла; по моим наблюдениям
— нередко и больше любого местного профессора. Но в данном случае несложная
правда о Турции была известна не только профессорам, а даже и послам. Конечно,
того, что Германия будет разбита до сдачи на милость, не мог в то время
предвидеть и журналист. Но что по всем счетам этой войны платить будет главным
образом Турция, — об этом у меня и сомнений не было и быть не могло. Камень
и железо могут выдержать пожар - деревянная постройка должна сгореть, и
не спасет ее никакое чудо.
В какой точно момент зародилась у меня мысль о еврейском боевом контингенте
— там ли, в Бордо, перед афишей, или позже - я теперь не помню. Думаю, однако,
что вообще никакого такого момента не было. Где тот человек, какой угодно
веры, который может по совести ткнуть пальцем в определенную дату и сказать:
тут я уверовал? Каждый рождается уже с микробом своей секты где-то в мозгу,
хотя бы этот микроб и не обнаружился до старости, или никогда. Полагаю,
что мне вообще всегда было ясно, так сказать, отроду ясно: если приключится
когда-нибудь война между Англией и Турцией, хорошо было бы евреям составить
свой корпус и принять участие в завоевании Палестины, — хотя до того дня
в Бордо я об этом отчетливо никогда не думал. Дело в том, что эта мысль
— очень нормальная мысль, которая пришла бы в голову, при таких обстоятельствах,
любому нормальному человеку; а я притязаю на чин вполне нормального человека.
У нас в еврейском быту чин этот иногда переводится на разговорный язык при
помощи речения "гойишер коп"; если это верно — тем хуже для нас.
Через несколько дней я телеграфировал редакции в Москву: "Предлагаю
посетить мусульманские страны Северной Африки — выяснить эффект провозглашенной
султаном священной войны на местное население". Редакция ответила:
"Поезжайте".
Начал я с Марокко; но поехал нарочно через Мадрид. Там жил тогда Макс Нордау*;
не тем будь помянута Франция, но в самом начале войны кому-то в Париже пришла
в голову светлая мысль выселить его как "венгерца". Дикие происходили
в то время вещи на свете... Я спросил Нордау:
— Если бы можно было убедить англичан образовать еврейский контингент для
участия в операциях на восточном фронте - палестинском — как бы вы к этому
отнеслись?
Он отнесся скептически. Мысль правильная, но где найти солдат? Английские,
французские, русские евреи служат в местных войсках; в нейтральной части
Европы евреев мало; Америка далеко; и притом есть у евреев какое-то нелепо-сентиментальное
отношение к Турции, к "кузену нашему Измаилу". Правда, с каких
пор стали турки, племя туранское, родней семиту Измаилу, это ни одному ученому
неведомо, но таково настроение, и Нордау самому пришлось с ним столкнуться
после знаменитой его отповеди младотуркам на Гамбургском конгрессе.
— Помню ту вашу речь, — сказал я. — Вы тогда заявили: "Ехать в Туречину,
чтобы там ассимилироваться? Это мы можем найти ближе и дешевле". Я
тогда приехал в Гамбург из Константинополя и бешено аплодировал.
— А у меня, — ответил он, — конца потом не было неприятностям с некоторыми
чувствительными идиотами из нашего окружения: как можно, мол, так резко
выражаться о "кузене"?
— Доктор, — сказал я, — но ведь не держать же нам курс на идиотов. Не только
турок нам не кузен — и с подлинным Измаилом нет у нас ничего общего. Мы,
слава Богу, европейцы: две тысячи лет помогаем мы строить европейскую цивилизацию.
Вот еще одно место из другой вашей речи — я запомнил: "Мы идем в Палестину,
чтобы раздвинуть моральные границы Европы до самого Евфрата". Худший
враг наш в этом деле — турок. Теперь пришел его час. Неужели сидеть нам,
сложа руки?
Глубокое слово сказал мне в ответ старый жизнеиспытатель — лишь много позднее
довелось и пришлось мне понять, какое глубокое слово. Он покачал мудрой
головою и ответил:
— Это, молодой человек, логика; а логика есть искусство греческое, и евреи
терпеть его не могут. Еврей судит не по разуму — он судит по катастрофам.
Он не купит зонтика "только" потому, что в небе появились облака:
он раньше должен промокнуть и схватить воспаление легких — тогда другое
дело.
Много прошло времени, пока я постиг всю правду этого замечания; и тогда,
между прочим, обнаружилось, что есть на земле еще одно племя с точно таким
же отношением к логике, тучам и зонтику — англичане. Только разница та,
что у них и легкие крепче, и больше денег на лекарство.
После этой беседы я побывал в Марокко, Алжире, Тунисе, стараясь "обследовать",
произвел ли турецкий призыв какое-либо впечатление, есть ли действительная
опасность магометанского восстания. Конечно, обращаться за справками к самим
мусульманам было бы совершенно бесполезно. Тамошний туземец — великий дипломат
(в том "классическом" смысле, о котором еще придется мне говорить
по поводу свидания с Делькассэ [Делькассэ (1852-1923) - французский государственный
деятель, дипломат. -Ред.], а особенно — когда он боится. Я сделал проще
— расспросил местных сефардских купцов: они такие же старожилы, но они умнее
и откровеннее; и еврей, если только дело не касается его собственных еврейских
интересов, вполне способен проявить и проницательность и дальнозоркость.
Настроения арабов он знает доподлинно: даже если они ему рассказывают басни,
он способен учесть притворство и понять, чего они не договаривают. Почти
все эти сефарды - купцы, адвокаты, журналисты от Танжера до Туниса — дали
мне один и тот же ответ, и история доказала, что они были правы:
— Призыв к священной войне? Абсурд. О впечатлении смешно и спрашивать. Только
у вас, наивных европейцев, еще верят в то, будто на Востоке во имя солидарности
ислама можно поднять народные массы и двинуть их на серьезный риск. Турки
сами в это не верят: вот уже сто лет, как Европа бьет турок и отнимает у
них лучшие земли одну за другой, и за все это время ни одна мусульманская
нация пальцем не шевельнула в помощь султану, хоть он именуется халифом
правоверных. Немцы, которые так же наивны, как и вся остальная Европа, убедили
турок попробовать еще раз. Безнадежно. Ни одна душа тут за турок не заступится.
После этого, завернув "по дороге" в Рим, я поехал в Египет.
* * *
В Александрии я нашел очень оживленную сионистскую среду. Пароход, о котором
говорил тот офицер, действительно привез больше тысячи беженцев из Яффы.
Они рассказывали так: внезапно, ни с того ни с сего, тамошние власти велели
арабской полиции хватать и тащить "нежелательных" евреев, чуть
ли не по выбору околоточного надзирателя. Полицейские ("брат наш Измаил")
выполнили задание с большим одушевлением, раздавая направо и налево удары,
отбирая у изгоняемых утварь и деньги; а на море, на полдороге от пристани
к пароходу, арабские лодочники часто впридачу опускали весла и требовали
по фунту за каждого "пассажира", грозя в противном случае просто
вывалить их в воду... Я пытался дознаться, за что выселили именно этих евреев,
а не других: в их числе были купцы, торговцы, ремесленники, женщины, младенцы,
врачи и просто бездельники. Так и не понял, что тут была за система.
Английские власти дали нам бараки и открыли денежный кредит; при канцелярии
губернатора был даже устроен особый отдел попечения о беженцах с милым и
дружелюбным человеком во главе — звали его мистер Хорнблоуэр. Помню еще
одно имя: миссис Бродбент, которая заведовала по поручению Хорнблоуэра крупнейшим
из беженских лагерей, в старом загородном дворце Габбари и которую дети
называли "белая дама". Я тоже проработал несколько недель в Габбари.
Было там до 1200 душ, в том числе около трехсот сефардов. Мы устроили две
кухни: одну ашкеназийскую, одну сефардскую. Сначала, по неопытности, кухню
сделали общую, но сефарды вскоре учинили чуть ли не подлинный бунт, жалуясь,
главным образом, на то, что им дают "суп", а это у них, как выяснилось,
считается чуть ли не покушением на отравление порядочного человека. Мы извинились
и дали им особую кухню. Помню, что на первый же завтрак они, в знак примирения,
пригласили и меня и угостили меня тарелкой какого-то варева, чрезвычайно
вкусного, но, по-моему, совершенно похожего — на суп... Кроме того, была
у нас школа, конечно, с преподаванием на еврейском языке; была библиотечка,
аптека, вообще целое самоуправление, даже с отрядом стражи, которую мы назвали
"нотерим". В лагере стоял гам на двенадцати языках — и это не
считая еврейского; хорошо, что почти вся молодежь и половина мужчин знали
по-еврейски, иначе, право, не представляю себе, как можно было бы управляться
с этим микрокосмосом нашего рассеяния. Тут была бухарская палата, марокканская,
грузинская, несколько эспаньольских; и палата учеников Яффской гимназии,
которые отказывались принимать хинин, если аптекарь не умел им предложить
это лекарство на языке Исайи. Также помню, что недели через две после высадки
те же гимназисты организовали футбольную команду и устроили победоносный
матч с александрийскими скаутами.
По утрам приезжали к нам в Габбари большие военные повозки с плечистым австралийским
солдатом на козлах и парой громадных австралийских битюков в упряжи — все
это для того, чтобы покатать младшую детвору. Австралийцы научились созывать
детей по-еврейски: "yeladim henna!" — и в одну минуту повозка
наполнялась стрекочущей массой ребятишек.
Иногда приходил к нам один из австралийских офицеров, лейтенант Лазарь Марголин,
подолгу стоял, присматривался, переговаривался с беженцами на ломаном идиш
и, вероятно, и не мечтал о том, что через несколько лет быть ему полковником
еврейского батальона и что некоторые из этих самых беженцев будут тогда
его солдатами.
Сефардская община Александрии честно и широко раскрыла нам и свое сердце,
и свои кошельки. Главный раввин города Рафаэль Делла Пергола, культурный,
даже высокообразованный флорентиец (к сожалению, ныне уже покойный), его
помощник "Хахам Аврам" Абихзэр, банкир Эдгар Суарес (тоже покойник),
видный негоциант Жозеф де Пиччотто и многие другие — имен уже не помню,
хотя следовало
бы помянуть, — работали в бюро, собирали деньги, одежду, постельное белье,
книги и представительствовали за беженцев перед властями. Были, конечно,
работники и из русских евреев: З.Д.Левонтин, создатель и тогда еще директор
нашей банковой сети в Палестине, добился каких-то кредитов и стал выдавать
небольшие суммы тем из беженцев, у кого были вклады в Яффском банке; В.
Л. Глускин, в то время директор винных погребов Ришон-ле-Циона, ежедневно
объезжал все бараки и следил за порядком; М.А.Марголис, уполномоченный Нобеля
на Ближнем Востоке, состоял казначеем попечительского комитета. Были и нееврейские
волонтеры: особенно я помню красавицу-француженку, жену еврейского барона
Феликса де Менашэ; всякий раз, когда она привозила в Габбари запас свежего
хлеба, я дивился тому, как умно она одета: и просто, и в то же время обдуманно
- словно бы имелся у парижских портных специальный покрой именно для такого
случая...
Там, в Габбари, и зародился еврейский легион. Два человека сыграли при этом
решающую роль: русский консул Петров и Иосиф Владимирович Трумпельдор.
|
|
|
