Иосеф НЕДАВА
ВЛАДИМИР (ЗЕЕВ) ЖАБОТИНСКИЙ

Владимир (Зеев) Жаботинский (1880—1940) — одна из самых ярких фигур в сионизме. Его личность и оригинальное мировоззрение подчас вызывали споры, но даже самые непримиримые противники воздавали должное его исключительным качествам, его идейности, его талантам, литературному и ораторскому. Когда он умер, один из его противников [Шнеур Залман Рубашов (Шазар), один из лидеров рабочего движения в Эрец-Исраэль, впоследствии третий президент Государства Израиль. -Ред.] так оплакал его кончину: "Разбилась многострунная арфа". След его деятельного присутствия заметен в еврейском мире по сей день, и некоторые его идеи восторжествовали в Государстве Израиль, а это лучший ему памятник. Жаботинский считал себя приверженцем политического сионизма, последователем Герцля. Историческое значение его деятельности заключается в том, что он внес в сионизм новую струю: он воскресил идею еврейской военной силы, идею, которая была вытравлена из исторического сознания нашего народа со времен Бар-Кохбы. Он порвал с традицией самозамыкания в библейском общечеловеческом идеале, глубоко укоренившейся в сердце народа: "не воинством и не силою, но Духом Моим... " Неудивительно, что Жаботинский восстановил против себя многих представителей консервативных кругов, он был передовым бойцом, идущим перед армией, он первым зажег светильник, осветивший путь многим.

Жаботинский был сыном русского еврейства. Он почерпнул много из его духовного наследия, и многие его исключительные качества стали важными нитями в сложной ткани души Жаботинского. Однако, он вовсе не был типичным представителем еврейства черты оседлости. С рождения он был свободен от галутных пут, стесняющих дух, от комплекса неполноценности и раболепства, являющихся следствием борьбы за выживание.
Не только сознательно, но и в силу своего семейного происхождения Жаботинский был тесно связан со своим народом. Тот, кто пытался приписать Жаботинскому склонность к ассимиляции, стремясь его примером подтвердить теорию о пришествии "со стороны" вождя и избавителя Израиля, игнорирует основные факты его биографии. Мать Жаботинского педантично соблюдала религиозные предписания ("мицвот"), отец посещал синагогу и он сам сначала усвоил идиш, на котором говорили его родные, и уже в детстве начал изучать иврит.

И это не все: по свидетельству Жаботинского, с момента, когда его мировоззрение определилось, он чувствовал себя "получужаком" в России и сделался безразличен к ней. Он не любил русский климат, его стужи и туманы, и в той же мере неприязненно относился к русскому общественному климату. Он не любил русской литературы с душевной путаницей ее творцов, их самобичеванием и копанием в себе. Много лет спустя, за несколько месяцев до смерти, Жаботинский, клеймя злоумышления советской власти против еврейского возрождения, писал, что, "зная половину Пушкина наизусть, я готов отдать всю модернистскую русскую поэзию лишь за семь букв квадратного еврейского шрифта". Жаботинский не преувеличивал, он просто выражал свои истинные сокровенные думы.

Но иным было его отношение к Одессе, городу, где он родился. Он не уставал воспевать ее, ибо любил ее нежной любовью, любовью, "что вовек не проходила и не пройдет". В его автобиографическом романе "Пятеро" Одесса такая же "героиня" повествования, как сама еврейская семья Милгромов. И действительно, в глазах Жаботинского Одесса, которая стояла на берегу Черного моря, не была частью России. Она была драгоценным вкраплением Средиземноморья, она принадлежала ему географически и психологически, и в прозрачных небесах над нею сияние и волшебные краски сплетались, чтобы выткать веселую и легкую ткань жизни.

Три года (1898—1901) Жаботинский на юридическом факультете Римского университета. Италия пришлась ему по духу: "Если у меня есть духовная родина, — писал он в автобиографии, — то это скорее Италия, чем Россия". В этот период началась его бурная журналистская карьера. Он стал регулярно печатать в газете "Одесские новости" свои фельетоны под псевдонимом Альталена.

В Италии Жаботинский обогатил свое мировоззрение. Изучая историю Италии, он глубоко воспринял ту ее главу, которая рассказывает о национально-освободительном движении. Это оказалось прологом к его сионизму. Знакомясь с трудами ее мыслителей и воинов (особенно ценил он Гарибальди), он выработал принципы собственного либерализма, который принял форму "мечты о порядке и справедливости без насилия, всечеловеческого идеала, вытканного из милосердия, терпения, веры в то, что добро и счастье заложены в человеке".

Весной 1903 года произошел решающий перелом в его жизни: он стал сионистом. Тому способствовали различные факторы, и в немалой мере изучение произведений Пинскера и Ахад-Гаама, но все остальное перевесил "экзистенциальный" фактор: "грозная стихия погромов" обрушилась на еврейство России. Когда евреи Одессы стали опасаться надвигающегося погрома, Жаботинский присоединился к подпольной организации самообороны, и, когда разразился Кишиневский погром, его отправили в "город резни" [так назвал Бялик свою поэму о Кишиневском погроме. В переводе Жаботинского эта поэма называется "Сказание о погроме". -Ред.] раздавать одежду пострадавшим. Он был потрясен до глубины души зрелищем кишиневских зверств. Под впечатлением этого события он перевел на русский язык поэму Бялика "Сказание о погроме" и, выступая в местечках черты оседлости, обычно начинал свою речь чтением этой поэмы.

Отдаваясь делу организации еврейской самообороны, Жаботинский видел, что она не может быть подлинным историческим ответом, избавляющим его народ от хронических бедствий. Самооборона была делом момента, тогда как практическое и историческое решение заключалось в полной ликвидации рассеяния и возвращении в Сион. На клочке пергамента одной из разорванных книг Торы, который затерялся между развалин разрушенной синагоги в Кишиневе, остались лишь слова "в чужой земле" ("Я стал пришельцем в чужой земле"; Исход 2:22). Жаботинский воспринял этот эпизод как символический.

Сионизм Жаботинского основывался на "чуждости" евреев всем странам, в которых они жили в диаспоре, и единственным решением, вытекающим из этого положения. был новый и всеобъемлющий "Исход".

В том же году Жаботинский впервые принял участие в работе Сионистского конгресса (шестого по счету). Главным впечатлением, вынесенным им из нескольких дней блуждания по залам и коридорам здания, где происходил Базельский конгресс, был образ Герцля, личности, проникнутой царственным величием, "человека-князя", излучавшего веру и чувство избранности.

Вместе с тем, среди делегатов конгресса Жаботинский чувствовал себя "чужаком". Не то чтобы он не был демократом, не то чтобы он порывался возражать против системы выборов делегатов, и не то чтобы конгресс, явившийся творением Герцля, не был дорог ему. Но с того момента, когда он попал в общество делегатов, он почувствовал, что в отношении основных сионистских принципов его от них отделяла пропасть. Он нес в себе революционную идею, тогда как они в своем большинстве были склонны продолжать традицию палестинофильства ("Ховевей Цион") которая освящает "день малых дел" в создании поселений в Эрец-Исраэль. Его идеологические часы спешили, словно потому, что времени оставалось в обрез.

Жаботинский говорил о формировании "нового национального еврейского типа", способного вести наступательную войну против самого галута и всего, что тот олицетворяет.

1904-1914 годы прошли для Жаботинского под знаком многогранной и плодотворной деятельности среди еврейства России. Хотя не все были согласны с его взглядами, еврейское общество в России считало его своим "баловнем". Популярен он был необычайно. Публицистический дар и ораторская мощь Жаботинского достигли в этот период наивысшего расцвета. Его статьи и в общероссийской, и в еврейской прессе, вызывали многочисленные отклики, и залы, в которых звучали его речи, во всех городах и местечках черты оседлости были забиты до отказа. Блестящий пропагандист сионистского движения, он всколыхнул сердца еврейской молодежи, и в ряды сионистской организации влились десятки тысяч молодых людей, увидевших в сионизме свой идеал.

Остро и с большим искусством Жаботинский полемизировал с социалистическим Бундом и ассимиляторскими кругами.
В 1906 году Жаботинский был одним из главных докладчиков на Гельсингфорсской конференции (совещание проводилось в столице Финляндии, чтобы ускользнуть от бдительного ока царского режима) и одним из редакторов принятой на ней программы. На первый взгляд, эта его деятельность отклонялась от "монистической" линии, которую он начертал себе, то есть, может показаться, что он был увлечен потоком внутрирусской борьбы и выступил на фронте, который отнюдь не был сионистским. В частности, таким как бы "отклонением" было выставление им своей кандидатуры на выборах в 3-ю Думу в 1907 году: борьба, которая завершилась в нескольких турах поражением.

Но Жаботинский отвергал обвинение в отклонении от сионизма. Он объяснял, что его целью было не завоевание для русского еврейства позиций внутри России, но отыскание той архимедовой точки, опираясь на которую можно было бы развернуть великое движение исхода евреев в Эрец-Исраэль с большим размахом и в организованной форме. Хотя одной из его целей было достижение для евреев России "национальных прав", его намерение заключалось не в этом, а в создании эффективного инструмента для контроля за массовым выездом. Он никогда не верил в то, что у евреев есть будущее в галуте, и полагал, что все попытки овладеть позициями в самой России следует предпринимать лишь из тактических соображений, лишь в качестве текущей меры.

В 1910 году Жаботинский блестяще перевел на русский язык стихи Бялика и таким образом позволил еврейскому и русскому читателю познакомиться с творчеством гения новой ивритской литературы. Эти переводы высоко оценил Максим Горький. Некоторые русские писатели сожалели, что сионизм "похитил" Жаботинского у русской литературы, где ему могло бы принадлежать почетное место, но Жаботинский продолжал пребывать в еврейском "назорействе". Своим переводом он лишь стремился возвеличить иврит среди чужих языков. Жаботинский многое сделал для введения иврита в качестве языка преподавания в еврейских школах на всей территории России.

В годы, предшествующие Первой мировой войне, Владимир Жаботинский прилагал усилия, направленные на воплощение в жизнь идеи создания Еврейского университета в Эрец-Исраэль. Этого требовали интересы десятков тысяч еврейских студентов, которые безуспешно обивали пороги высших учебных заведений России, пытаясь преодолеть "процентную норму"

В 1907 году Жаботинский женился на Иоанне Гальпериной, ставшей верной спутницей на его тернистом и бурном пути еврейского и сионистского лидера. ("Вся жизнь моя — цикл стихов, и в них царишь лишь ты одна" - из мадригала, сочиненного им в ее честь.) В 1910 году в Одессе у них родился единственный сын - Эри-Теодор.

В 1909-1910 годах Жаботинский провел несколько месяцев в Константинополе, занимаясь руководством сионистскими изданиями и определяя тактику сионистской пропаганды. И в этот непродолжительный период ему предоставилась возможность познакомиться вблизи с Оттоманской империей, от которой зависела судьба Эрец-Исраэль и успех сионистского дела на этой земле. Он знал, разумеется, о сизифовом труде Герцля, который стучался в ворота султанского дворца в свое время, чтобы в обмен на финансовую помощь получить от турецкого властителя "чартер", т. е. официальную грамоту, привилегию, разрешающую осуществление еврейского заселения Эрец-Исраэль; как известно, его попытки не увенчались успехом. Жаботинского, который подобно многим сионистам, возлагал надежды на новых турецких правителей - "младотурок", — очень скоро постигло разочарование. После контактов с несколькими новыми турецкими руководителями он убедился в том, что и от них не дождешься никакого добра и никакой милости. Никогда эта больная держава не согласится на осуществление целей сионизма.

Жаботинский предвидел.недалекий распад Оттоманской империи: не может быть, чтобы треть населения одной голой силой управляла многочисленными национальными меньшинствами в течение продолжительного времени. К тому же Жаботинский был уверен в том, что Турции ради собственного блага следует снять с себя бремя народностей, живущих среди турок, и сократиться до естественных границ, ограничившись Анатолийским полуостровом.

Наконец, настал час сионизма. В 1914 году разразилась Первая мировая война, и в октябре 1914 года Турция вступила в войну на стороне Германии против государств Антанты. Жаботинский в это время объезжал страны Западной Европы и Северной Африки в качестве военного корреспондента одной русской московской газеты. Однажды, почти как новое озарение, ему пришла в голову мысль, что сионистское движение должно стать союзником Великобритания чтобы посредством вооруженной борьбы освободить Эрец-Исраэль от турецкого владычества.
Ныне, ретроспективно, трудно постигнуть всю новизну этой идеи. Когда Жаботинский выступил с этим предложением, многие спрашивали: "Что ему, еврею за дело до создания еврейской военной части? Не вытекает ли из сущности истории еврейского народа к многовековом рассеянии занятие нейтральной позиции в любой войне между народами? Да и помимо этого. учреждение еврейского легиона в рамках британской армии не поставит ли под угрозу само существование еврейского ишува в Эрец-Исраэль, который находится под турецким управлением?" Лидеры сионизма пытались отвлечь Жаботинского от его "сумасбродной' программы, а когда им не удалось сломить его "упрямство", они принялись клеймить его как предателя и поносить на всех перекрестках. Они не поколебались объявить ему войну, бойкотировали его и отлучили от общества. Летом 1915 года Жаботинский посетил Россию последний раз в своей жизни и дух его омрачился еще больше. Даже в Одессе он столкнулся с неприязнью и отчуждением. Менахем Усышкин, авторитетный руководитель русских сионистов, однажды, встретив на улице мать Жаботинского, грубо бросил ей: "Вашего сына надо вздернуть на виселицу". Это причинило боль Жаботинскому, но когда он, выразив матери свое сожаление, спросил ее, не отказаться ли ему от своей деятельности, то получил ответ, которым гордился до конца дней: "Если ты уверен, что ты прав, не сдавайся!"

Жаботинский избрал Лондон в качестве центра своей деятельности по созданию легиона, и в течение двух с половиною лет бился за его сформирование с безграничным упорством. Он вел свою борьбу в одиночку. Среди сионистских деятелей того времени только один человек — доктор Хаим Вейцман, сочувствовал идее легиона, но и его поддержка, по многим причинам, была ограниченной. Жаботинский прошел через испытания, которые сломили бы любого другого. Жизнь его превратилась в кошмар, но он не отступил, и в эти дни отчаяния и разочарований он разрабатывал принцип "науки терпения". Главным в этой "науке" было то, что каждое поражение следовало рассматривать как еще один шаг на пути к победе: "Поражение -не поражение; "нет" — не ответ; обожди — и начни сызнова".

И действительно, "наука терпения" привела Жаботинского к успеху: в августе 1917 года английское правительство дало согласие на создание еврейского легиона, и уже летом 1918 года Жаботинский, вместе с другими солдатами 38-го Королевского стрелкового батальона, участвовал в военных тренировках возле Умм-а-Шарта в Заиорданье.

Несмотря на все усилия Владимира Жаботинского обеспечить еврейским подразделениям дальнейшее существование в качестве части гарнизона британской армии в Эрец-Исраэль и после войны, ему не удалось добиться этого. Легион был расформирован. Жаботинский поселился в Эрец-Исраэль и сразу же столкнулся с антисемитским и антисионистским духом, которым веяло от британских административных учреждений, не примирившихся с Декларацией Бальфура. Проанализировав происходящее, Жаботинский воззвал к британским властям и к Правлению Сионистской организации. Он подверг резкой критике первого Верховного комиссара Эрец-Исраэль, Герберта Сэмюэла, который, несмотря на свое еврейское происхождение и симпатии к сионизму, проводил "либеральную" политику в отношении арабов, опасаясь, что его заподозрят в пристрастии. Тем самым он способствовал сплочению арабского националистического движения, которое сразу же развернуло злонамеренную кампанию против еврейского населения.

Жаботинский предупреждал об опасности возможных погромов, но многие деятели еврейского ишува считали, что он сгущает краски в своих предсказаниях бедствий. В 1919 году Эрец-Исраэль посетил выдающийся судья и руководитель сионистов в Соединенных Штатах Луи Брандайз, и когда Жаботинский поделился с ним своими опасениями, тот сказал ему: "Вы преувеличиваете, сударь, это не царская Россия, это территория, занятая англичанами, и здесь погромов не будет". Жаботинский ответил ему не без иронии: "Сударь, мы. выходцы из России, охотничьи собаки, мы чуем кровь издалека".

На Песах 1920 года начались арабские беспорядки. Жаботинский был назначен главой отрядов самообороны и мобилизовал в ее ряды около 800 молодых людей. Вследствие этой акции Жаботинский и девятнадцать его бойцов были арестованы и предстали перед британским военным судом. Жаботинский как зачинщик был приговорен к пятнадцати годам лишения свободы и каторжным работам. Так началась новая глава в его жизни. Он был первым "узником Сиона", арестованным во времена британского мандата, и содержался в крепости Акко.

Сам Жаботинский принял приговор со стоическим спокойствием и призывал еврейскую молодежь извлечь из этого урок: каждое национально-освободительное движение неотвратимо идет дорогой тюрем! Еврейская общественность в Эрец-Исраэль не примирилась с несправедливостью, и в конце концов заставила англичан уступить: через три месяца еврейские заключенные были выпущены на свободу.

Престиж Жаботинского в сионистском лагере резко повысился, ив 1921 году его ввели в Правление Всемирной сионистской организации в результате соглашения, заключенного между ним и президентом организации доктором Вейцманом по поводу политических мер, которые надлежало предпринять. Однако с самого начала между ними обнаружились разногласия и в ходе сотрудничества возникли трения. Они двигались по разным орбитам и находились на противоположных полюсах, вследствие различий темпераментов и представлений о темпах, диктуемых их несхожими сионистскими убеждениями. Доктор Вейцман был умеренным политиком, и в глазах Жаботинского его политический путь был путем просителя-ходатая. Он руководствовался принципом: "Политика — искусство возможного". Жаботинский видел в этой политике наследие Галута и обозначил ее выражением "импрессионизм", подразумевая суетливость в соединении с неспособностью к действию, источником которых было неверие в силы народа. По его мнению, это был присяжный оптимизм, в котором крылось нечто от самообмана, "все образуется". Недаром в первые двадцать лет широкое распространение получил как бы пароль сионизма: "положение дел удовлетворительное" (satisfactory).

Жаботинский был уверен, что он видел народившееся явление в реальном свете. Он опасался, что в Эрец-Исраэль происходят и нагромождаются прецеденты, которые угрожают в какой-то мере самому существованию "еврейского национального очага". Он не щадил усилий, уговаривая своих коллег по Правлению предпринять необходимые действия, чтобы предотвратить упадок движения. Но тщетно. Опубликование Белой книги в 1922 году и запрет евреям селиться восточнее Иордана были в его глазах предзнаменованиями бедствий. Он отчетливо и болезненно осознавал провалы в деятельности Сионистской организации. И потому отказался в дальнейшем присутствовать на заседаниях Правления и вышел в отставку в январе 1923 года.

Выйдя из состава Правления, Жаботинский намеревался замкнуться в своей частной жизни. Анализируя свою прошлую общественную деятельность, он с грустью пришел к выводу, что либо он не пригоден для борьбы на общественном поприще в Израиле, либо само поколение еще неспособно принять его "исключительные" идеи. Во всяком случае, Жаботинский пытался, никого не обвиняя, оставить политическое поприще и начать зондировать почву в поисках источников средств к существованию. На первый взгляд казалось, что ему будет нетрудно прокормить себя и семью журналистским трудом, и казалось бы, Париж был особенно подходящим местом для его новой деятельности. В конце 1923 года этот город был центром русской эмиграции, поскольку большая часть "старой" интеллигенции осела именно там, покинув Россию после октябрьской революции. Жаботинскому было легко войти в эмигрантскую прессу русской колонии, но такая мысль даже не пришла ему в голову. В годы своего пребывания в Париже Жаботинский свел личное знакомство с некоторыми лидерами русской эмиграции, но никогда не пытался сойтись с ними ближе. К русским делам он продолжал оставаться совершенно равнодушным. Уже в юные годы, примкнув к сионистскому движению, он "перешел Рубикон" и сжег за собой все мосты, ведущие в страну своего рождения. Его мало занимала судьба России. В его многочисленных статьях найдется не много строк, посвященных советской России.

Советский режим был неприемлем для него ни в каком отношении, и "красный" опыт погасил в его душе последние слабые искры симпатии к социализму и к социалистическому учению о равенстве, которым он отдал дань в дни своей молодости. Отношение к России и ее строю было прямым следствием его монистического мировоззрения. Он довольствовался сионистским идеалом и не испытывал потребности в "сопутствующих" идеалах. Напротив, он безоговорочно отвергал "широту еврейского сердца", которая выражалась в стремлении внести лепту также в "гуманизм" и "универсализм" чужих народов. Он был убежден в том, что всякий взгляд, украдкой брошенный в сторону чужого мира, должен в конце концов привести к раздвоению личности еврея-сиониста и к утечке энергии, которая целиком необходима для осуществления идеи национального возрождения. Художественно этот тезис воплотился в образе одного из героев его повести "Пятеро" Марко. Вот символический эпизод. Однажды ночью в Петербурге, на исходе зимы юноша-еврей переходил по льду Неву и услышал душераздирающий женский вопль. Ему показалось, что женщина тонет и зовет на помощь. Переполненный жалостью и стремлением спасти, Марко сорвался с места с ответным криком: "Я иду!" Он бежал изо всех сил, но подтаявший лед обломился под ним, и он провалился под воду. Тело его не было выброшено рекой на берег; он бесследно исчез. Впоследствии выяснилось, что отчаянные крики раздавались вовсе не со стороны реки. Кричала на берегу женщина, которую бил смертным боем ее благоверный. Хотя драка была нешуточной, они оба прогоняли, пуская в ход кулаки, всякого "чужого", пытавшегося разнять их. "Бестолковый Божий дурак бежал не туда... "

В конце 1923 года Жаботинский вошел в редакцию сионистского еженедельника "Рассвет", издававшегося на русском языке в Берлине (некоторое время спустя еженедельник переместился в Париж и стал выходить в свет под редакцией Жаботинского). Он предпринял лекционное турне по Латвии, собирая деньги с целью улучшить финансовое положение журнала. В результате этой поездки в его жизни снова произошла перемена. Жаботинский был вынужден покинуть свою "башню из слоновой кости". Группа молодых активистов в Риге очаровала его. Он увидел в них подходящий человеческий материал, из которого можно было вылепить новый национальный еврейский тип. Они явились первой закладкой фундамента для создания Бетара (Союза молодежи имени Иосефа Трумпельдора [Бетар — оплот Бар-Кохбы, воадя последнего восстания против Рима (132-135 н.э.); на иврите акроним: Брит Иосеф Трумпельдор. Ред.], молодежного движения сионистов-ревизионистов). Это движение Жаботинский впоследствии стал считать своим лучшим творением.

В апреле 1925 года в Париже сионисты-ревизионисты оформили свое движение как партию, и в своей программе четко сформулировали воспринятые ими основные положения Жаботинского. Суть была в том, что предстояло произвести "ревизию" путей сионизма то есть пересмотр его облика.

Вскоре новая партия расправила крылья, и число присоединившихся к ней сионистов во всем мире росло в особенности в Восточной Европе и внутри Эрец-Исраэль. На 14 сионистском конгрессе (1925), в которое партия участвовала впервые, она была представлена лишь одним делегатом, на 15 конгрессе (1927) — 10 делегатами, на 16 конгрессе (1929) —21, а на 17 конгрессе (1932) — 52. Линией водораздела послужили погромы 1929 года — один из наиболее тяжелых кризисов, пережитых сионизмом за всю его историю. Полагают, что в 1931 году ревизионизм был близок к тому, чтобы овладеть Сионистской организацией. 17 конгресс был одним из наиболее бурных из всех конгрессов, и на нем Жаботинский потребовал принять декларацию о том, что цель сионизма - подготовительная работа по созданию еврейского государства с еврейским большинством на территории Эрец-Исраэль по обе стороны Иордана. Доктор Вейцман отмежевался от этих "максималистских принципов", но он не был переизбран президентом движения, и, оставляя свой пост, сам договорился о передаче его главе оппозиции, своему великому противнику Жаботинскому. Однако из-за колебаний "гражданских кругов" и неустанной борьбы сионистского рабочего движения ревизионисты в последнюю минуту не были допущены к руководству движением. Жаботинский на глазах у делегатов порвал свой делегатский мандат. С этого момента он стремился лишь к одному: выйти из международной Сионистской организации и основать новую Сионист скую организацию.

Но осуществление этого решения растянулось на четыре года из-за резко обострившихся отношений между рабочим движением и ревизионистами в Эрец-Исраэль, вследствие чего образовалась реальная угроза братоубийственной войны. Рабочие партии и Гистадруд осуществляли гегемонию, и право членов Бетара на въезд в страну было сильно урезано. В 1933 году, когда был убит один из руководителей рабочего движения Хаим Арлозоров, вокруг движения Жаботинского создалась зловещая атмосфера "кровавого навета". Ревизионистов обвиняли в убийстве Арлозорова. Разжигание ненависти и распространение впоследствии оказавшегося ложным обвинения дали результаты. (На выборах делегатов конгресса в 1933 году рабочая партия получила 42% голосов, тогда как на предыдущем конгрессе она располагала 29%, а ревизионисты потерпели жестокое поражение, и их доля снизилась с 21% до 14%!)

В 1935 году Жаботинский основал новую сионистскую организацию. С обновленными силами он приступил к многогранной деятельности по осуществлению своей программы. В области внешних отношений он провозгласил "политику союзов" с целью обеспечения поддержки со стороны таких государств, как Польша, Румыния и Чехословакия, на территории которых было сосредоточено большое еврейское население и которые были заинтересованы по самой природе вещей в еврейской эмиграции, дабы облегчить тяжелое экономическое положение своих народов. Жаботинский заручился поддержкой этих государств для оказания давления на Великобританию, государство-мандаторий, и открытия настежь ворот в Эрец-Исраэль перед еврейскими иммигрантами.

В 1936 году Жаботинский провозгласил программу "эвакуации" евреев Польши; он агитировал за организованную и упорядоченную эвакуацию евреев в массовом масштабе в Эрец-Исраэль на государственной основе. Выдвигая этот план, он руководствовался чувством, которое преследовало его в течение многих лет, что не сегодня-завтра разразится катастрофа. Уже в 1898 году (он был тогда юношей, которому не исполнилось еще 18 лет) Жаботинскому явилось страшное видение Варфоломеевской ночи в Европе. Его призыв вызвал бурю негодования в среде еврейской общественности. Некоторые сионистские круги даже не удержались от обвинения Жаботинского в антисемитизме!..

В 30-х годах началась нелегальная иммиграция евреев в Эрец-Исраэль. На этом этапе она была организована эмиссарами ревизионистской партии. Плыли они на жалких суденышках (не нашлось достаточно средств, чтобы арендовать суда, достойные этого названия). Они плыли по Средиземному морю, уклоняясь от встречи с британскими сторожевыми судами, и высаживали на берега родины молодых людей, у которых не было будущего в Европе. В 1937 году Жаботинский был назначен командующим подпольной национальной военной организации (Эцел), которая предпринимала "ответные действия", реагируя на арабский террор против евреев Эрец-Исраэль. В принципе он не был сторонником подпольной деятельности в Израиле. Он верил в силу политического давления и в необходимость формирования еврейской армии открыто. Но после казни Шломо Бен-Иосефа, члена Бетара, который решил отомстить за жертвы террора, Жаботинский счел оправданным существование Эцела в качестве гарантии стабильности политического климата в подмандатной Палестине.

Тем временем на международной политической арене начались события огромного значения. В сентябре 1939 года разразилась Вторая мировая война, и евреи Восточной Европы оказались в западне. Все мечты Жаботинского созвать "Сейм Сиона" (парламент помощи евреям, находящимся в бедственном положении), чтобы принять программу эвакуации и всеобъемлющей политической борьбы с целью проложить путь в Сион, развеялись как дым. Казалось, мир его рухнул. И все же Жаботинский стремился увидеть луч света в воцарившейся тьме. В его душе пробудились воспоминания о днях Первой мировой войны, и он собирался возобновить сотрудничество сионистского движения с Великобританией. Он стремился создать еврейскую армию численностью в 100000 человек, которая, сражаясь плечом к плечу с союзниками, приняла бы участие в разгроме нацистской Германии, в награду за что еврейский народ обрел бы суверенные права на Эрец-Исраэль.
Жаботинский начал свою последнюю кампанию в соединенных Штатах. Однако тяжелая болезнь не позволила развернут

ь ее. Еще в 1935 году у него началось сердечное заболевание. Быть может, последние месяцы его жизни в Нью-Йорке были самыми печальными за всю его жизнь. Он жил по большей части в одиночестве вдалеке от членов своей семьи. Его жена осталась в Лондоне, ибо гражданское пароходное сообщение между Англией и Америкой было почти прекращено, а сын его, Эри, сидел в тюрьме в Акко, куда его бросили за деятельность по переброске нелегальных иммигрантов в Эрец-Исраэль. Средства его были скудными, он не располагал источниками для финансирования широкой пропагандистской кампании в Соединенных Штатах, где в этот период безраздельно царил дух изоляционизма и нежелания быть вовлеченными в войну в Европе.

Во время посещения им летнего лагеря Бетара, неподалеку от Нью-Йорка, с ним случился сердечный удар, и он скончался 4 августа 1940 года. В своем завещании Жаботинский распорядился перенести свои останки в независимое Еврейское государство лишь по постановлению его правительства. В том, что еврейское государство будет создано через несколько лет, у него не было сомнения.
Лишь в 1964 году его предсмертная воля была выполнена, и его прах был захоронен в Иерусалиме, рядом с могилой основателя политического сионизма Т.Герцля, по чьим стопам он шел всю свою жизнь. Было бы заблуждением увидеть в богатой событиями повести жизни Зеева Жаботинского трагедию. Исторический деятель, чьи идеи осуществились и пустили глубокие корни в народе, деятель, который оставил неизгладимый след в истории своего народа, не трагическая, а героическая личность.