Они вышли из института Штейнека в возбужденно-радостном настроении. Когда они проезжали мимо кургауза, Решид-бей предложил посидеть немного в саду и послушать музыку. Они вышли из экипажа и вошли в большой сад, разбитый на аллеи и газоны. На эстраде играл оркестр. Под пальмами сидели мужчины и разряженные дамы и разглядывали гуляющих, болтали и злословили.

  Кингскурт сделал гримасу:

  – А, вот они, наконец, еврейки в шелках и драгоценных каменьях! А я, было, уже стал думать, что все это мистификация и что мы вовсе не в Иудее. Но теперь я вижу, что мои сомнения были напрасны. Вот они, вот они ошеломительные шляпы, яркие платья, бриллианты, жемчуг… Oh, la, la… Вы не обижаетесь, надеюсь, мистрисс Готланд. Вы совершенно другой пробы.

  Мистрисс Готланд поспешила его успокоить, а профессор Штейнек хохотал во все горло.

  – Пожалуйста, не стесняйтесь, м-р Кингскурт! Такие замечания в прежнее время могли казаться нам обидными, но не теперь. Поняли? Прежде, в разных фатах, надутых снобах и увешанных камнями еврейках видели представителей еврейства. Теперь знают уже, что есть и другие евреи. Теперь можете трунить, сколько душе вашей угодно, благородный иностранец. С превеликим удовольствием вас поддержу.

  Оживленная компания обращала на себя внимание. Профессора, повидимому, все знали, и незнакомцы, находившиеся в его обществе, явно интересовали публику. Желая избегнуть назойливо любопытных взглядов, Штейнек увлек своих спутников в боковую аллею, но тут-то они и очутились в кругу, от которого хотели бежать.

  Из группы оживленно беседовавших мужчин и женщин быстро вышел один господин и, подбежав к Фридриху, громко заговорил: .

  – Доктор, доктор! Угадайте-ка, угадайте, о ком мы говорили сейчас! Ну? О вас! О вас! Как я рад, что встретил вас опять!

  Этот экспансивный господин был Шифман. Он потащил Фридриха к своим знакомым, шумно представил его, подвинул ему стул и усадил его. Все это он проделал с таким натиском и быстротой, что Фридрих, если бы и не растерялся от изумления, не в силах был бы оказать какое-либо сопротивление. Но он совершенно растерялся, потому что вдруг увидел перед собою предмет своей юношеской любви, Эрнестину Леффлер. Она приветствовала его глазами и улыбками, и он не находил слов.

  Шифман между тем вернулся к Штейнеку, с которым был знаком. Он стал приглашать и его с остальными спутниками с настойчивостью лавочника, зазывающего покупателей в свою лавочку. У профессора никакого желания не было принять приглашение, но Кингскурт заметил, что нельзя же, мол, оставить Фридриха одного в этой компании. Раз он попался, они должны разделить его судьбу.

  Шифман ответил на эту сомнительную любезность заискивающей улыбкой. Затем он притащил стулья и назвал фамилии своих знакомых: m-r, m-me и m-lle Шлезингер, доктор Вальтер с женой, Вейнберг с женой и дочерью, Грюн и Блау.

  Фридрих смотрел и слушал, как во сне. Прошлое, как в тумане, вставало перед ним. Он опять видел себя на помолвке, в доме Леффлера. Вот оно опять, это несносное общество, от которого он тогда в отчаянии бежал. Все состарились, но все те же. Только обе молодых девушки принадлежат к другому поколению. Эта тоненькая, стройная, как ковыль, – вылитый портрет Эрнестины. Он был оглушен своими воспоминаниями и едва различал голоса и слова, которые говорились вокруг него. Лишь когда кто-то обратился с вопросом прямо к нему, он пришел в себя. С ним заговорил Грюн, знаменитый некогда в Вене юморист:

  – Ну что, д-р Левенберг, нравится вам наша страна? А? Что же вы медлите ответом? Или вы находите, что здесь слишком много евреев?

  Послышался смех. Фридрих ответил:

  – Откровенно говоря, вы первый, наведший меня на эту мысль.

  – Это прелестно, ха, ха, ха! – захохотал Шифман. Остальные дружно поддержали его. И по этому общему смеху Фридрих понял, что слова его приняты были за одну из грубых шуток, принятых в этом обществе.

  Но Грюн нисколько не обиделся. А другой остряк, Блау, счел долгом сделать к словам Левенберга язвительное добавление:

  – Грюн в состоянии был бы и здесь обратить людей в антисемитизм.

  – Ваши остроты не современны, – вставил д-р Вальтер. – Теперь, слава Богу, нет больше нигде антисемитов.

  – Если бы я в этом был уверен, – ответил Блау, – я занялся бы этим делом, антисемитизмои, не опасаясь конкуренции.

  Кингскурт нагнулся к Штейнеку и шепнул ему на ухо:

  – Дорогой профессор, я не советую вам прыгать перед этими господами – вас высмеют.

  – Да это и не входит в мои планы, – ответил Штейнек. – Такого пошиба люди прежде всего видят во всем забавную сторону, более или менее благодарный сюжет для балагурства.

  – Так что теперь нет уже в Европе прежней ненависти к евреям? – спрашивал кого-то Левенберг.

  – Да ее вовсе нет! Теперь ненависть к евреям перешла уже в область преданий, – ответил Шлезингер.

  – На этот счет никто не может дать вам таких точных сведений, как доктор Файгльшток. Он держал себя, как капитан погибающего судна, и Европу оставил последним, – задорно сказал Блау.

  – Послушайте, Блау, прошу вас запомнить раз навсегда: меня зовут Вальтер! Вальтер! – горячился адвокат. – Я никогда не стыдился почтенного имени своего отца, и это всем известно. В прежнее время, приходилось, во избежание насмешек, считаться с некоторыми предрассудками.

  – А теперь в этом нет больше надобностей? – спросил Фридрих.

  – Нет. Блау единственный раз в своей жизни оказал правду. Я недавно только переехал сюда. Но из этого можете только заключить, что я не по нужде приехал сюда, а по доброй воле.

  Д-р Вальтер, повидимому, ощутив в себе прилив красноречия, принялся разсказывать о последствиях, которые повлекла за собою эмиграция евреев. Для него, д-ра Вальтера, с самого начала было ясно, что сионистское движение как для уезжающих, так и для остающихся евреев будет иметь самые благоприятные последствия.

  Он был один из первых, оценивших значение этого движения, и если тогдашнее общественное положение и не позволяло ему открыто высказывать свои убеждения, то он все таки незаметным скромным путем содействовал успеху национальной идеи. И в доказательство он привел тот факт, что у него служил писцом бедный студент, еврей, который посещал собрания сионистов, и он, Вальтер, ему, однако, от места не отказал. И мало того, он и в национальный фонд внес свою скромную лепту, в которой он, быть может, и не нуждался, так как в начале двадцатого столетия фонд этот насчитывал уже несколько миллионов фунтов стерлингов.

  Блау подтрунивал над размерами этой лепты, но д-р Вальтер, делая вид, что не слышит его язвительных вопросов, невозмутимо продолжал свое повествование. Теперь каждый знает и видит, что эмигранты нашли в Палестине счастливую родину. Но и евреи, которые остались там, где жили, не могут жаловаться на свою судьбу. С прекращением конкуренции со стороны огромного количества евреев –торговцев, ремесленников, людей свободных профессей, прекратились и нападки на евреев.

  Прежде всего эмигрировали те, которым нечего было терять, которые могли только выиграть, уехав в страну, где был спрос на рабочие силы. И так как эмиграция была добровольная, то уезжали те, которые надеялись путем эмигращи улучшить условия своей жизни.

  Безработные, измученные нуждой устремились туда, где открывалось широкое поле труда и надежд. И при том, известно было, что при существовавших тогда в Палестине условиях крупные предприятия должны были иметь успех. Затем, манила свобода. Никаких ограничений из-за вероисповедания и национальности. Уже это одно было большой приманкой. Тогда же соединились еврейские благотворительные общества всех стран.

  До тех пор все капиталы тратились на бездомных, гонимых бедняков, и это были непроизводительные траты, потому что притеснения и гонения не прекращались, а с ними росла нищета. Когда же началась эмиграция евреев в Палестину, соединенный комитет поставил себе главной целью дать возможность желающим эмигрировать, В первое время были голоса, выражавшие сомнения в том, чтоб слабый духом пролетариат сумел проявить энергию, силы, необходимые для создания новой культуры. Но на всем протяжении истории человечества новые поселения создавались только голодными. Сытым не зачем искать новые места. Сытые остаются там, где живут в довольстве и достатке. Но дали, широкие мир принадлежит голодным. Пуритане, спасавшие свою веру, основались в Северной Америке. Искатели счастья селились в Индии или Южной Африке. И была ли еще одна колония, созданная такими печальными элементами общества, как Австралия, огромная, цветущая, гордая Австралия. В начале девятнадцатого столетия это была колония преступников, и в несколько десятилетий она разрослась в мощную, здоровую государственную общину.

  В конце девятнадцатого столетия она была драгоценнейшим украшением в английской Королевской Короне. Но такие люди, как д-р Вальтер и ему подобные, конечно, понимали, что раз колония, в роде Австралии, могла создаться несчастными преступниками, то тем более могли осуществить эту задачу пионеры еврейского народа, тем более, что в этой геройской борьбее за честь и свободу нации весь израильский народ сулил им поддержку. Масса рабочих рук и интеллигентных сил вдруг нашла широкое применение, тогда как до того еврейская молодежь, не говоря уже о людях, не вооруженных знаниями и профессиями, по окончании университетов, академий, высших технических школ безпомощно и безнадежно взирала на свое будущее. В самых просвещенных европейских странах антисемитизм не давал евреям свободно дышать.

  Изменилось и положение тех евреев, которые остались там, где жили. Так как торговля стала падать с уходом евреев, то во многих местах введены были запретительные меры против полного выселения евреев, точно желали удержать этим необходимые элементы брожения. Затем терпимость, которую выказывали с самого начала евреи в Палестине, вызывала такое же отношение к евреям со стороны христианских народов.

  – Поэтому, – заключил д-р Вальтер свою речь, бросая благожелательный взгляд в сторону профессора Штейнека, – я приверженец я поборник идей, отстаиваемых партией Штейнека и Литвака. И за эту идею я буду бороться до последней капли крови.

  Блау заметил с сардонической усмешкой:

  – Не забудьте передать это вашему брату, профессор. Раз д-р Вальтер на вашей стороне, значит, за вас большинство.

  Адвокат побагровел.

  – Что вы хотите этим сказать, скоморох? – прошипел он.

  – Ничего, ничего я этим не хотел сказать, – ответил остряк, деелая невинное лицо. – Я всегда видел вас там, где находится большинство, поэтому можно только поздравить людей, к которым вы примыкаете.

  – Если вы этим намекаете на то, что я меняю свои взгляды, то я не считаю даже нужным оправдываться. Каждый человек умнеет с течением времени. Суть только в том, чтобы оправдывать делом свои убеждения.

  Другой остряк тоже хотел было, метнуть какую-то остроту, но Шлезингер, в качестве поверенного барона Гольдштейна, все еще пользовавшийся авторитетом в этом кругу, счел нужным положить конец этим препирательствам.

  – Да что это, господа? Разве мы в народном собрании? Зачем эти пререкания? Я признаю только две вещи; дела и развлечения.

  – Браво! – сказал Кингскурт. – Но прежде всего, конечно, дела!

  – Непременно! Но здесь мы собрались, чтоб развлечься, так? Ну и избавьте нас, пожалуйста, от этих споров и объяснений.

  – Верно, верно, вы совершенно правы – льстиво смеясь, уверял его Шифман и, обращаясь к Фридриху и Кингскурту, сообщил:

  – Не даром он пользуется таким неограниченным доверием барона Гольдштейна. Ведь, он представитель этой фирмы в Яффе.

  – Быть не может! – воскликнул Кингскурт, делая удивленные глаза. Шлезингер молчал с скромным видом знаменитого человека, которого показывают толпе.

  Дамы, между тем, вернулись к прерванному разговору о новых парижских шляпах. Тон беседы давала г-жа Лашнер, которая получала все принадлежности туалета непосредственно из Rue de la Paix.

  Но Эрнестина Вейнбергер знаком пригласила Фридриха подвинуться к ней и тихо заговорила с ним.

  – Это моя дочь. Как время бежит! Как вы находите ее? Красива, дурна?

  – Вся в мать! – машинально ответил он.

  – Значит, дурна! Ах, какой вы злой – сказала она и кокетливо вскинула на него глаза.

  Ему было очень тяжело смотреть на эту поблекшую женщину и ее смешные претензии нравиться и пленять. Он увидел причину своих мук и терзаний в совершенно ином свете и его точило раскаяние о двадцати безцельно прожитых годах.

  Но она не подозревала того, что происходило в его душе, и продолжала шутливо допрашивать его: что он намерен теперь делать? Останется ли он здесь или поедет в Европу? И если он останется, то, вероятно, он обзаведется семьей, женится…

  – Я? В мои годы? – удивленно ответил он. – Нет, это я прозевал, как и многое другое, более важное.

  – Вы не искренни, – сказала г-жа Вейнбергер. – Вы еще не стары и кажетесь на вид даже моложе своих лет. Вы отлично сохранились на своем уединенном острове… Позвольте, позвольте, вот спросите ее… Она про вас ничего не знает… Фифи, как ты полагаешь, сколько лет д-ру Левенбергу.

  Фифи Вейнбергер взглянула на него и, опустив глазки, пролепетала:

  – Около тридцати!

  – О, нет, милая барышня! Вы плохо разглядели меня!

  – Нет, я второй раз уже вижу вас, – краснея, сказала девушка. – Я вас на-днях видела в опере, вы были с Мириам Литвак.

  – A propos, – заметилаЭрнестина. – как вам нравится Мириам Литвак? Я не про внешность спрашиваю. Она очень недурна. Но она, кажется, рисуется немного своей серьезностью. Она играеть в педагогию. Это теперь в моде здесь.

  – Насколько мне известно, – резко ответил он, – Мириам Литвак не играет в педагогию. Она с искренним увлечением занимается своим делом.

  – Скажите, скажите! Какого защитника приобрела себе Мириам! – трунила Эрнестина.

  – М-р Кингскурт делает мне знаки, – сказал Фридрих, вставая. – Мы засиделись здесь.

  Он простился и ушел со своими друзьями. Кингскурт взял его под руку и сказал ему:

  – Фритц, угадайте, о чем я думал все время, когда мы находились в этом милом обществе?

  – Не могу знать.

  – Я думал о том, что нам пора убраться подобру, по-здорову. Ведь, мы не шулера, не убийцы какие-нибудь, чтобы кончить свое существование в компании господ Шлейзингеров. Или вы намерены навсегда здесь застрять?

  – Что за вопросы, Кингскурт? Вы прекрасно знаете, что я вам принадлежу, и пойду с вами, куда и когда бы вы ни пожелали.

  Старик остановился и крепко пожал ему руку.