Увертюра уже приближалась к концу, когда они вошли в ложу. Появление их привлекло внимание партера, и дамы поспешно заняли места. Фридрих и Кингскурт были поражены великолепием оперного здания; правда, постройка, как сообщил им Давид, продолжалась пять лет и субсидировалась Новой общиной.

  В соседней ложе сидели две дамы в ярких туалетах, увешанные бриллиантами и драгоценными камнями, одна пожилая и одна молодая, и между ними седой господин. Всй трое с заискивающей любезностью поклонились Литвакам, но эти едва ответили им. Пожилая дама и седой господин показались Фридриху знакомыми. Он как будто видел их где-то, но давно, очень давно.

  – Кто это? – тихо спросил он Давида.

  Тот пожал плечами:

  – Некий Лашнер с женой и дочерью.

  – Лашнер! Богатый венский биржевик! – Фридрих вдруг с поразительной ясностью вспомнил последний вечер в доме Леффлеров. Это было и тяжелое и забавное воспоминание.

  – Ну, этих я, признаться, не ожидал встретить здесь.

  – Да они и приехали сюда, когда у нас уже выстроены были театры, – ответил Давид. – Теперь и у нас можно найти все возможные удобства, развлечения, как в богатых европейских городах. Но какой-нибудь Лашнер и здесь встретит такое же презреню, какое он встречал в Европе. Мы не уничтожили, дорогой Кингскурт, значения денег, но у нас деньги не определяют значения их обладателей – члены Новой общины в материальном отношении настолько независимы, что у нас немыслимо прежнее раболепное отношение к богатым людям. Лашнер может тратить, швырять деньгами направо и налево, – почета он себе этим не приобретет. Вот, если бы он был порядочным человеком, тогда мы, конечно, иначе относились к нему. А этот господин даже не изъявил желания вступить в Новую общину. Не хотел брать на себя обязательств. Ну вот он и живет здесь, как чужой. Он пользуется, конечно, полной свободой и правами, как и всямй иностранец, но на чье либо уважение ему рассчитывать здесь нечего. Могу вас уверить!..

  – Я думаю! – проговорил Кингскурт бросив презрительный взгляд в соседнюю ложу.

  Занавес взвился. На сцене, изображавшей площадь в Смирне, волновалась толпа, и новоявленный пророк убеждал в чем-то речитативом окружавших его последователей. Кингскурт спросил у своей соседки, Мириам, объяснений насчет героев оперы.

  И девушка шопотом ответила:

  – Этот Саббатай Цви был лже-пророк, появившийся в Турции в начале семнадцатого столетия. Он увлек своим учением восточных евреев, но позднее сам отпал от еврейства и позорно окончил свою жизнь.

  – Словом, – добавил Кингскурт, – был отъявленный негодяй. Самый подходящий для оперы сюжет!

  Сцена изображала площадь перед смирнской синогогой. Партия возмущенных против Саббатая раввинов хором пела что-то свирепое, после чего лже-пророк со своими приверженцами сочли нужным ретироваться. Молодая девушка, увлеченная Саббатаем, отважилась выступить против возбужденной толпы с предлинной арией. Тогда ярость толпы обратилась против защитницы, и без вмешательства вернувшегося кстати лже-пророка ей, вероятно, пришлось бы очень плохо. Обаяние силы, таившейся в личности Саббатая, действовало и на врагов его. Самые ожесточенные противники робко отступали назад, когда он выводил свои фиоритуры. Девушка бросилась к его ногам. Он нежно поднял ее и, назло всем врагам, великолепно пропел с нею дуэт. А затем последовал эффектный финал: раввины предали Саббатая анафеме, и пророк заявил, что после такого аффронта и он и его друзья покинут Смирну. Молодая девушка стала его умолять взять ее с собой, она желает быть там, где он, и разделять с ним невзгоды жизни. И на этом занавес опустился.

  В антракт в ложе Литвака болтали о героях оперы, расцвеченных авторской фантазией.

  – А этот плут чего-нибудь добьется, – сказал Кингскурт. – Многообещающий господин! Сара заметила:

  – В начале своей деятельности это был, кажется, искренний мечтатель. Его испортил успех.

  – Но удивительно то, – сказал Фридрих, – что такие авантюристы могли возбуждать доверие.

  Давид ответил:

  – Мне кажется, в этом – глубокий смысл. Народ верил не тому, что они говорили; они говорили то, чему верил народ. Они являлись навстречу тоскливой мечте. Или, вернее, их порождала тоска. Да. Тоска создает пророков. Представьте себе, что это было за темное, жалкое время, когда такие Саббатаи могли увлекать толпу. Наш народ не жил еще тогда сознательной жизнью, и такие личности поражали его воображение. Позднее, уже в конце девятнадцатого столетия, когда все остальные народы достигли облагораживающего самосознания, и наш народ пришел, наконец, к сознанию, что спасения он может ждать не от чудотворцев, а от собственных духовных сил. Не один какой-нибудь человек, но пробужденная сильная народная индивидуальность должна подготовить великое дело освобождения. И фанатичные евреи приняли, наконец, что в таких взглядах нет ничего противного религии. Gesta Dei per Francos – говорили когда-то французы. Деяния Господа да совершатся чрез евреев! – говорят истинно благочестивые евреи, которых пристрастные раввины не сбили еще с толку. Зачем людям знать, какими орудиями угодно пользоваться Господу для своих неисповедимых целей? Так разсуждали благочестивые евреи, когда решили посвятить себя национальному делу. И таким образом вновь воспрянул еврейский народ.

  – Браво – проговорил Кингскурт. В то же мгновенье кто-то постучался в ложу. На отклик Давида, дверь осторожно приоткрылась и в ложу как-то бочком вошел господин во фраке, с седой бородой я заискивающей улыбкой на лице. Это был тот самый, которого Фридрих видел в первый день приезда, подле пристани, Шифман из кафе на Альзергрунде.

  – Простите меня за смелость. – извинился он перед Литваком. – Я увидел снизу одного старого знакомого. Не знаю, помнит ли еще меня доктор.

  – Конечно, Шифман, конечно, –ск азал Фридрих, улыбаясь, и протянул ему руку. – Но это удивительно, честное слово, это прямо удивительно! Так вы, значит, не умерли?

  – Как видите. А вы тотчас узнали меня?

  – Нет, честное слово, нет. Мне кто-то пришел на помощь. Одна дама, которую вы когда-то хорошо знали. Угадайте кто? – он многозначительно улыбнулся. Фридрих застыл от испуга. Он внезапно понял, кто его узнал, но не решался произнести ее имя.

  – Ну? Вы не можете угадать, доктор! Вы забыли своих старых друзей и приятельниц?

  Фридрих холодно ответил:

  – У меня здесь, кажется, нет друзей, кроме семьи Литвака.

  – Ее имя Эрнестина! – подсказал ему Шифман, лукаво улыбаясь.

  – Как? Фрейлейн Леффлер?

  – Нет, фрау Вейнбергер. Неужели вы забыли? Вы, ведь, были на помолвке? И я видел вас тогда последний раз. После этого вечера вы исчезли.

  – Да, да, припоминаю. И фрейлейн… фрау Вейнбергер тоже здесь живет?

  – Конечно! Она сидит внизу, рядом со мной. Я вам покажу ее…

  Он наклонился над самым ухом Фридриха и заговорил шопотом:

  Между нами говоря, ей не очень-то хорошо живется. Ее муж, Вейнбергер, неудачник. В Брюнне ои обанкротился, потом занимался в Вене агентурой и, наконец, приехал сюда, но ему и здесь не везет. Если бы я не принял участия в них, им солоно пришлось бы. А ведь, она, как вам известно, привыкла к шелковым платьям, к ложам, к балам. Ну а теперь, если бы я не доставал ей от времени до времени билетов, она сидела бы дома и хандрила вечно. Времена меняются.

  Фридриху надоела эта болтовня и он хотел как-нибудь прекратить излияние Шифмана.

  – Я буду очень рад, – сказал он – видеть Эрнестину. Где она сидит?

  – В предпоследнем ряду, с краю. Если вы наклонитесь немного, вы увидите ее. Впрочем, я сейчас сяду на свое место. Подле меня сидит ее дочь, потом она… Я очень рад, доктор, встрече с вами, Надеюсь, вы останетесь у нас? Во всяком случае, на некоторое время?

  – Не знаю, Шифман. Это зависит от разных обстоятельств.

  – Прекрасно, прекрасно! Если пожелаете видеть меня, окажите мне только два слова по телефону. Честь имею кланяться…

  И он с почтительными заискивающими поклонами скользнул в полуоткрытую дверь.

  – Ни малейшего желания не имею видеть его вторично, – тихо сказал Кингскурт Фридриxу, который только пожал плечами в ответ.

  Начался второй акт. Саббатай находился уже в Египте. Сцена изображала великолепный праздник с пением и танцами. Но Фридрих почти ничего не видел и не слышал. Старые мечты вновь вспыхнули в нем. Там, подле Шифмана сидела она Но как странно! Не сон ли это? Та же странная, тонкая фигура, те же милые нежные черты! Это была та же Эрнестина Леффлер, которую он знал двадцать лет тому назад? Неужели двадцать лет прошли бесследно для нее?.. Но в то же мгновенье он понял свою ошибку. Эта молодая девушка была дочь Эрнестины. А фрау Вейнбергер была сидевшая с ней рядом полная поблекшая дама, в пестром безвкусном наряде. Она смотрела наверх и, когда Фридрих поклонился ей, дружески закивала головой и улыбалась ему.

  В этот миг что-то нежное и дорогое, жившее в нем целых двадцать лет, разбилось и разсеялось, как пыль. В своем одиночестве, на далеком острове он часто с грустью думал об Эрнестине. Злобная тоска вскоре сменилась чувством тихой печали, и в последние годы его любовь рисовалась ему в затуманенных временем мягких розовых тонах. Но, когда он мечтал об Эрнестине, он представлял ее себе такой, какой он ее знал и любил. И, увидев внезапно яркие следы прожитых двадцати лет, он поразился и не мог прийти в себя от неприятного изумления. Он чувствовал и стыд и облегчение. И он мог терзаться двадцать лет из-за этой женщины!….

  Задушевный милый голос вывел его из раздумья.

  – Понравилось вам? – спросила Мириам.

  – Слава Богу, это кончилось, наконец! – рассеянно ответил он.

  – Что же! Неужели вы так недовольны исполнением?

  Он смутился.

  – Нет, я не о втором акте говорил, фрейлейн Мириам: я думал о чем то старом. Я думал, что оно еще живет, но, слава Богу, оно умерло.

  Она удивленно взглянула на него и больше не расспрашивала.

  В ложу вошел незнакомый господин. Давид Литвак представил его своим гостям. Д-р Веркин, секретарь президента. Это был худощавый человек с короткой бородкой, с заметной проседью, и пытливыми умными глазами под светлыми блестящими очками. Доктор Веркин пришел по поручению президента, который приглашал Кингскурта и Левенберга в свою ложу.

  Кингскурт был поражен: – Нас! И что это за президент? И откуда он знает нас, несчастных отшельников!

  – Это президент нашей Новой общины, – ответил Давид, улыбаясь. – Он сидит вот там, напротив, в ложе…старик с белоснежной бородой.

  Они посмотрели в ту сторону куда Литвак указал им.

  – Черт возьми, и мне кажется, что я где-то видел его! Где только? – говорил Кингскурт. Фридрих вспомнил:

  – Глазной врач из Иерусалима… доктор…

  -Доктор Айхенштам! – подсказал Давид – Вот его мы и выбрали себе в президенты.

  – И он узнал нас двадцать лет спустя после единственной встречи? – удивлялся Кингскурт.

  Доктор Веркин сказал:

  – Дочь его узнала вас и обратила на вас внимание президента.

  Давид обратился к секретарю:

  – Можно и мне с вами?

  – Конечно! Президент хотел, чтоб вы сами рассказали ему про вашу борьбу с Гейером.

  Доктор Веркин повел их в ложу президента. Д-р Айхенштам, опираясь на палку, ждал их в маленькой изящной гостиной, отделеной драпировкой от открытой части ложи – Какое неожиданное свидание, не правда ли? – дрожащим голосом сказал старик и сердечно пожал руки гостям.

  – Да, президент!… Черт меня побери…я этого не ждал!… – ответил Кингскурт на приветствие.

  – Сядем, сядем, господа! Прежних сил у меня уже нет! – говорил президент, улыбаясь, и опустился в кресло, подвинутое ему лакеем. – Для нашего народа наступило теперь лучшее время, для меня – то время было лучшим… senectus ipsa morbus. Ничего не поделаешь. С этим надо мириться.

  Он указал на стоявшую с ним рядом женщину в черном платье, без всяких украшений, и добавил:

  – Дочь моя, Саша, узнала вас и напомнила мне нашу встречу перед скорбной стеной… Да, это уже далекое прошлое!.. Ах, эта бывшая скорбная стена!..

  – Бывшая? – спросил Фридрих. – Разве ее нет уже? Даже этого последнего воспоминания?

  Президент покачал головой:

  – Из ваших слов я заключаю, что вы не были еще в Иерусалиме?

  – Нет, господин президент! – скромно вставил Давид. – Они сегодня только приехали и очень мало еще видели у нас. Президент приветливо положил руку на его плечо.

  – Я очень рад видеть вас, дорогой Литвак… я всегда рад вам, и особенно теперь. Не падайте духом, – и вы выйдете победителем из этой борьбы. Вы правы, Гейер неправ. Моими прощальными словами к нашим евреям будут: пусть всем, без исключения, дышется легко в нашей стране… А вам, Литвак, дай вам Бог сил на работу и на борьбу… Вы говорите, дорогие гости, что мало еще видели в нашей стране? Но вы знаете одного из лучших людей. Я горжусь этим Давидом Литваком, как если бы он был моим созданием… Но он всем обязан самому себе.

  Давид зарделся густым румянцем, смущенно опустил голову и пролепетал:

  – Что вы, господин президент!…

  – Нет, уж вы позвольте мне, Литвак, похвалить вас в лицо. Я – старик, и меня в подобострастии. заподозрить нельзя… Видите ли, дорогие мои гости, я – уходящая волна, а он – приходящая. Дай-ка и мне чашку чаю, Саша!

  Чай был сервирован по-русски. Когда Кингскурт и Левенберг коснулись в разговоре того, что они прожили двадцать лет вдали от культурного мира, Саша спросила их:

  – Вам не жаль потерянного времени? Вы могли бы содействовать великому делу, быть полезным огромной массе людей.

  – Нет, нисколько не жаль! – ответил Кингскурт. – Мы оба отъявленные враги человечества и заботимся только о личном нашем благополучии. В этом вся наша жизненная программа. А, Фритц?

  – Вы шутите! – сказала Саша. – Я понимаю, что вы шутите. Ведь, делать добро – счастье, несравненное счастье.

  Давид вмешался в разговор:

  – Фрейлейн Айхенштам говорит на основании личного опыта – ей знакомо это счастье. Она заведует наибольшей глазной лечебницей во всем мире. Если позволите, фрейлейн, я поведу наших гостей в вашу клинику, как только мы, приедем в Иерусалим. Там многим уже спасено зрение и вновь возвращено. Эта клиника – великое благодеяние для востока. Сюда приходят больные из Азии, из северной Африки. Наши лечебные заведения создали нам несравненно больше друзей и в Палестине, и в соседних странах, чем все наши технические и промышленные учреждения.

  Саша отклонила похвалу:

  – Господин Литвак преувеличивает мои заслуги. Я ничего нового не сделала. Но у нас есть один великий человек, это Штейнек, бактериолог. Вы непременно ознакомьтесь с его институтом. Вы будете поражены.

  – У вас уже составлен маршрут? – спросил д-р Айхенштам.

  – Я первым делом повезу моих гостей в Тибериаду, господин президент. Мы едем завтра к моим родителям.

  – Чтобы провести с ними первые дни пасхи, да? – сказал президент. – Передайте мой привет вашим старикам, Литвак! А когда вы будете со своими друзьями в Иерусалиме, приведите их ко мне. Я буду ждать вас.

  Он пожал всем троим руки и они вышли из ложи, так как звуки оркестра возвестили уже начало третьего акта. Когда они проходили пустое фойе, Кингскурт сказал:

  – Чудесный человек, повидимому, ваш президент. Но очень уж стар, дряхл. Почему вы выбрали именно его?

  – По очень простой причине – ответил Давид. – Мы избрали его потому, что он этого не хотел.

  – Час от часу не легче!

  – Да! Мы покорно следуем совету наших мудрецов: да воздаются почести тому, кто их не добивается!