Комната Литваков днем имела еще более убогий вид, чем ночью. Но тем не менее Фридрих Левенберг застал этих несчастных чуть ли не в розовом настроении.

  Давид стоял у окна, на котором лежала раскрытая книга и читал, уплетая в то же время огромных размеров бутерброд. Отец и мать сидели на полу. Крошечная Мариам играла подле них соломинками.

  Хаим Литвак быстро поднялся навстречу своему благодетелю, жена его тоже хотела встать, но Фридрих помешал ей. Он опустился подле нее на колени и приласкал малютку, которая ласково улыбалась ему из своих лохмотьев.

  – Ну, как вы себя чувствуете? – спросил Фридрих.

  Несчастная тщетно ловила его руку.

  – Лучше, лучше – сказала она – у нас есть хлеб и молоко для девочки.

  – И за квартиру мы тоже уплатили – сияя от радости, добавил Хаим.

  Давид положил свой бутерброд на подоконник, прижал к груди руки, и остановившись перед Левенбергом, в упор смотрел ему в лицо.

  – Что ты так уставился на меня, Давид?

  – Я хочу запомнить ваше лицо. Я читал однажды историю про человека, который помог больному льву.

  – Андрокл! – улыбнулся Фридрих.

  – Он уже много читал, мой Давид – слабым, нежным голосом сказала мать.

  Фридрих встал и положил руку на круглую головку мальчика.

  – Что же, ты лев, что ли? У Иуды был лев…

  – Иуда может вернуть то, что было у него – почти дерзко ответил мальчуган – верю, наш древний Бог еще жив!

  Фрау Литвак жалобно воскликнула:

  – Боже мой, мы даже стула не можем предложить вам.

  – Да и не нужно. Я зашел только проведать вас и передать вам это письмо. Вы его вскроете, когда я уйду… Это… рекомендация, она пригодится вам в жизни. Вы должны хорошо питаться, фрау Литвак, чтобы вы в силах были вырастить свою дочку и сделать из нее такую же хорошую женщину, как вы сами.

  – Дай Бог, чтоб она была счастливее меня…

  – А этому милому мальчику доставьте возможность учиться! Дай мне свою руку, мальчуган! Обещай мне, что ты будешь честным человеком!

  – Я обещаю вам это.

  «Какие удивительные глаза у этого мальчугана!» – думал Фридрих, пожимая маленькую руку. Затем он положил объемистый пакет на подоконник и шагнул к дверям.

  – Простите, пожалуйста – остановил его Литвак – это быть может рекомендательное письмо в еврейский комитет.

  – Да, конечно – ответил Фридрих. – Оно и там вам пригодится.

  Он вышел, и сбежав с лестницы вниз, точно за ним гнался кто-то, быстро вскочил в фиакр, ждавший его у ворот, и крикнул кучеру:

  – Скорей, как можно скорей.

  Лошади тронули. Минуту спустя из ворот, задыхаясь, выскочил Давид, растерянно посмотрел во все стороны и, убедившись, что благодетеля и след простыл, горько зарыдал. Фридрих видел это в маленькое отверстие в задней стенке кареты, и был очень рад, что ему удалось избегнуть излияний благодарности. Эти пять тысяч, вероятно, выручат несчастную семью из когтей нужды.

  Кингскурт встретил его громким добродушным смехом:

  – Ну что, совершили свое доброе дело, доктор?

  – Вы могли бы с большим правом назвать его своим – это были ваши деньги, мистер Кингскурт!

  – Ого! От этой чести решительно отказываюсь! Я ни одним крейцером не пожертвовал бы для людей. Я могу мириться с тем, что вы разыгрываете глупую комедию человеколюбия, но я – слуга покорный! Это было ваше жалованье, вы могли распорядиться им по своему усмотрению…

  – Пусть будет так, мистер Кингскурт, не все ли равно?

  – Вот если бы вы сказали мне, что затеваете какое-нибудь полезное учреждение для собак, для лошадей или других приятных животных – вы, быть может, заинтересовали бы меня и даже увлекли… Но для людей?.. нет, нет, подальше, подальше от них… Это гнилой товар. А пресловутый разум человеческий сводится к гнусности… Как-то я недавно прочитал в газете, что одна старуха все свое состояние отказала кошкам. Составила формальное завещание и распорядилась, чтобы весь ее дом разделен был на столько-то помещений для кошек, для прислуги, ветеринаров и т. д. И безмозглый репортер счел своим долгом добавить, что старуха, вероятно, была не в своем уме. Осел! Это была, несомненно, женщина исключительного ума. И завещание было, конечно, вполне сознательной демонстрацией против человеческого рода, и в частности против жалкой, хищной родни… Животным – да, это я понимаю, только не людям! Вот, доктор, этой старухе я сочувствую всей душой, царство ей небесное!

  Это была излюбленная тема Кингскурта, на которую он развивал с увлечением самые неожиданные и неисчерпаемые парадоксы.

  Сборы Фридриха Левенберга были не долги. На следующий день он уже был готов. Своей квартирной хозяйке он сказал, что отправляется на прогулку, в горы. И она ответила ему:

  – Зимой! Там, говорят, чуть ли не каждый день несчастные случаи.

  – Прекрасно! – с грустной улыбкой сказал Левенберг –если я через восемь дней не вернусь, можете заявить в полицию о моем исчезновении. А меня, вероятно, подберут в каком-нибудь ущельи и, надо думать, позаботятся обо мне. Все мои вещи я завещаю вам.

  – Побойтесь бога, доктор! Это грешно так говорить… – Да ведь я шучу! – ответил он

  Он уехал с Кингскуртом в тот же день, вечерним поездом. В кофейню на Альзергрунде он больше не ходил и не знал, что маленький Давид Литвак ежедневно караулит его у подъезда до поздней ночи.

  В Триестской гавани качалась на волнах нарядная яхта мистера Кингскурта. Они сделали еще кой-какие покупки и в один солнечный декабрьский день снялись с якоря и направили путь на юго-восток.

  При других обстоятельствах такая поездка наполнила бы Фридриха восторгом и счастьем. Теперь он ждал от нее лишь возможного облегчения своей безысходной тоски. Человеконенавистничество м-ра Кингскурта проявлялось лишь в парадоксах и философских рассуждениях. На самом деле, это был добродушнейший человек; задушевный и отзывчивый. Когда он замечал, что Левенберг в угнетенном настроении духа, он всячески старался его развлечь и возился с ним, как с больным ребенком.

  И Фридрих говорил тогда:

  – У матросов, вероятно, сложилось совершенное ложное представление о наших взаимоотношениях. Они бессомненно считают меня хозяином, а вас гостем, которого я пригласил с собой для развлечения. Ах, мистер Кингскурт, право, вы могли бы найти более веселого спутника, чем я!..

  – Милый мой, да у меня выбора не мало! – отвечал мистер Кингскурт. – Мне нужен был разочарованный в жизни человек, а таковой не может быть веселым собеседником. Но я вас вылечу. Когда жалкое человечество останется далеко, далеко за нами вы у меня совсем другое запоете. Вы будете такой же довольный и бодрый человек, как и я. Конечно, пока мы не покинем наш благословенный остров. Черт меня побери, если я вас обманываю!

  Яхта обставлена была очень удобно, с полным американским комфортом. У Фридриха была такая же отличная каюта, как и у Кингскурта. Общая столовая отделана была с ослепительной роскошью. После обеда, они, обыкновенно, долго сидели за столом, освещенным ровным светом висячей электрической лампы, и вечера незаметно проходили в занимательных оживленных беседах.

  На яхте была и прекрасная библиотека из книг избранных авторов, но к ним никто не прикасался: время всецело поглощалось разнообразными впечатлениями морского путешествия.

  Кингскурт прилагал все свои усилия, чтобы отвлекать Левенберга от печальных мыслей.

  При небольшой качке миновали они и остров Крит, как вдруг Кингскурт предложил Фридриху:

  – Не хотите ли перед окончательной разлукой с миром, повидать свою родину?

  – Мою родину? – с удивлением спросил Фридрих. – Вы намерены вернуться в Триест?

  – Боже избави! – вскрикнул Кингскурт. – Перед нами ваша… ваша родина – Палестина.

  – А, вот что! Но вы ошибаетесь. У меня нет ничего общего с Палестиной. Я никогда там не был. И она меня не занимает. Мои предки восемнадцать веков тому назад ушли. оттуда. Что мне там делать? Я думаю, только антисемиты могут утверждать, что Палестина наша родина…

  При этих словах он вспомнил Давида Литвака и добавил:

  – Кроме антисемитов, я слышал еще только от одного еврейского мальчика, что Палестина наша родина. Вы хотели подтрунить надо мною, мистер Кингскурт?

  – Порази меня гром, если я хотел обидеть вас. Я совершенно серьезно сказал это. Откровенно говоря, я вас, евреев, не понимаю. Если б я был евреем, я страшно гордился бы этим. А, вы, евреи, стыдитесь своего происхождения. Что же вас удивляет, когда другие вас презирают, присутствующие, разумеется, исключаются…

  – Господин фон Кенигсгоф, вы, быть может, антисемит? – с негодованием воскликнул Левенберг.

  Он в первый раз и совершенно безотчетно назвал Кингскурта его немецким именем.

  Кингскурт улыбнулся.

  – Только не волнуйтесь, милый мой! С моей ненавистью ко всему роду человеческому вы примирились… А если я и племя Израилево не обожаю – так сейчас на дыбы! Утешьтесь, миленький… я ненавижу евреев не более и не менее, чем христиан, магометан и огнепоклонников. Все они ни к черту не годятся! Я вполне сочувствую Нерону: в одну бы голову их всех и отрубить ее одним ударом! Или нет: пусть остаются на земле, пусть поедают друг друга и умирают медленной смертью.

  Фридрих успокоился: Конечно, это глупо с моей стороны. ведь то, что вы взяли меня о собой лучшее доказательство вашей терпимости.

  – Я вспомнил сейчас – сказал Кингскурт – одно столкновение с одним из ваших соплеменников или единоверцев или – черт меня побери – ну, словом с евреем. Это было в полку. У нас был один вольноопределяющийся… Кон, его была фамилия… Плюгавенький такой… Простите! Этот Кон был несчастный кривоногий малый, самим Богом сотворенный для кавалерии… И вот однажды на уроке верховой езды, я приказал им, мерзавцам, скакать через барьер. То есть, я хотел, что бы они скакали, а они не хотели, или не умели. Барьер был довольно высокий. Ну, я и обращался с ними, как и следует обращаться с такими, прохвостами! Тогда я умел еще ругаться, черт меня побери! Теперь я уже перезабыл… Я и дал им понять отборными такими словечками, что, мол, считаю их самой трусливой дрянью…

  И свое раздражение я больше всего вымещал на Коне.

  – Что, делишки, векселишки, никак, скорей делаются! – говорю ему. – Еврейчик мой, как вспыхнет, до корней волос и в одно мгновенье перескочил через барьер. Но упал и сломал руку. Прескверно было у меня тогда на душе. И зачем такой дряни чувство достоинства!

  – Вы полагаете, что для евреев это излишняя роскошь?

  – Ну, полноте… Вы придираетесь к моим словам… Впрочем, если у евреев есть чувство достоинства, зачем они допускают такие издевательства над собой?

  – Что же евреи должны делать, м-р Кингскурт?

  – Что? Ну, этого я не знаю… Но что-нибудь такое, что сделал мой Кон. Я стал больше уважать его с той минуты.

  – Потому что он сломал себе руку?

  – Нет, потому что он показал мне, что у него есть сила воли. Если б я был на вашем месте, я затеял бы что-нибудь великое, смелое до безумия – перед чем все враги еврейства остолбенели бы от изумления. Всегда, милый мой, будут предрассудки. Человечество питается предрассудками от колыбели до гроба. И если предрассудки нельзя уничтожить, то надо их победить.. Положительно, в наше время интересно, верно, быть евреем. Именно потому, что против вас весь мир.

  – Ах, если бы вы знали, как это тяжело!

  – Верю, верю! Могу себе представить… Ну, как же будет с Палестиной? Давайте, посмотрим ее, прежде чем исчезнем с лица земли.

  – Мне все равно, мистер Кингскурт!

  Яхта взяла курс по направлению к Яффе.