Как только Фридрих Левенберг очутился на холодном зимнем воздухе, перед ним огненными буквами вспыхнул вопрос: что противнее было – движение, которым Вейнбергер из Брюнна обнял молодую девушку или ее улыбка, которую он до тех пор находил очаровательной.

  Этот шеф суконной фирмы всего четырнадцать дней знал девушку и уже обнимал ее своей потной рукой. Какая гнусная сделка! Это была гибель прекрасной иллюзии…

  Но шеф, очевидно, был богат, а Левенберг был беден. В этом кругу, где ценились только наслаждения и успех, деньги были – все!

  Но этот круг еврейской буржуазии был ему необходим. Он должен был жить с этими людьми и к несчастью зависит от них, так как они представляли клиентуру для будущей адвокатской практики. В лучшем случае, он может быть юрисконсультом какого-нибудь Лашнера, о счастливой возможности поймать клиента, вроде барона Гольдштейна, он и мечтать не смел. Христианское общество и христианские клиенты недоступнее звезд…

  Что же остается делать?

  Или войти в круг Леффлеров, проникнуться их низменными идеалами, защищать интересы какого-нибудь сомнительного дельца и в награду за такое достойное поведение по истечении стольких-то лет тоже получить контору в свое управление и всеми признанное право на руку и приданое девушки, которая выходит за первого встречного, после четырнадцатидневного знакомства.

  С этими мыслями Левенберг опять пришел к своей кофейне. Ему жутко было оставаться теперь одному в своей тесной неуютной комнатке. Было всего десять часов. Лечь спать? Да, если б можно было не просыпаться больше…

  У дверей кофейни он чуть не споткнулся о какое-то маленькое существо На ступеньке подъезда, скорчившись, сидел мальчуган. Фридрих узнал его; это был тот самый, которому он несколько часов назад подал милостыню – Что это? Ты опять попрошайничаешь здесь! – напустился он на него.

  И мальчик дрожащим от холода голосом ответил ему: «Я жду отца». – Он встал и опять стал подпрыгивать и бить одной рукой о другую, чтобы согреться. Но Фридрих был очень несчастен, и в душе его не дрогнуло сострадание к мерзнувшему ребенку.

  Он вошел в душный накуренный зал и сел на свое обычное место за круглым столом с газетами Народу было уже немного. Только в углах чернели фигуры засидевшихся игроков, которые не в силах были расстаться друг с другом и снова и снова объявляли последнюю партию, потом прощальную, заключительную и начинали новую.

  Нисколько мгновений Фридрих неподвижно смотрел в пространство. Когда к столу подошел словоохотливый знакомый, Фридрих взял в руки газету, и сделал вид, что читает. Но как только он взглянул на столбцы, взгляд его случайно остановился на объявлении, о котором Шифман говорил несколько часов тому назад «Ищут образованного разочарованного в жизни молодого человека, согласного сделать: последний опыт над своей неудавшейся жизнью. Предложения адресовать в главный почтамт Н.О.Боди».

  Как странно! Теперь он может откликнуться на этот призыв! Последний опыт! Жизнь стала бременем для него. Прежде, чем покончить счеты с ней, как несчастный Генрих, отчего бы и не сделать последний опыт.

  Он спросил у кельнера бумагу и чернила и написал Н. О. Боди следующие слова:

  «Я в вашем распоряжения. Доктор Фридрих Левенберг. IX Ангасса, 67».

  Когда он запечатывал письмо, к нему подошел кто-то сзади и проговорил:

  – Зубные щетки, подтяжки, запонки, не угодно ли?

  Фридрих раздражительно оборвал назойливого разносчика. Тот со вздохом отступил назад и бросил жалкий умоляющий взгляд на кельнера, который мог выгнать его за приставанье к гостям. Фридриху тотчас же совестно стало своего окрика и подозвав бедняка, он бросил ему в ящик серебряную монетку. Но разносчик протянул ему деньги обратно:

  – Я не нищий. Купите что-нибудь. Так я денег принять не могу.

  Чтобы отделаться от него, Фридрих взял из ящика запонку. Тогда только разносчик поблагодарил его и ушел. Фридрих равнодушно глядел ему вслед и видел, как, поравнявшись с кельнером, он дал ему только что полученную монету, а кельнер взял из корзины несколько черствых булок и дал их разносчику, который набил ими карманы своего пальто.

  Фридрих встал и направился к выходу. В подъезде он опять заметил мерзнущего мальчика, на этот раз с разносчиком, который отдавал ему черствые булки.

  – Что вы здесь делаете? – спросил Фридрих.

  – Да вот, я даю ему сухари – ответил разносчик – чтобы он отнес их жене моей. – Это вся моя выручка за целый день.

  – Правда ли? – недоверчиво сказал Фридрих.

  – Правда ли это? – с удивлением повторил бедняк. – Боже мой, как бы я хотел, чтоб это не было правдой. – Куда бы я ни пришел с товаром, везде меня гонят. Еврею одно только остается – камень на шею и в воду.

  Фридрих, только перед тем покончивший все счеты с жизнью, увидел вдруг случай сделать что-то, быть полезным кому-то. Мысли его мгновенно приняли другое направление. Он опустил письмо в ящик и пошел рядом с разносчиком и его мальчиком. Бедняк на его распросы, рассказал ему свою повесть.

  – Мы приехали сюда из Галиции. В Кракове я жил еще с тремя семьями в одной комнате. Мы там питались воздухом. И я себе подумал – ведь хуже этого быть не может, и поехал с женой и детьми в Вену. Здесь не хуже, но, и не лучше.

  – Сколько у вас детей?

  Разносчик начал всхлипывать.

  – У меня было пятеро… С тех пор, как мы здесь умерло трое… Теперь у меня только этот остался и маленькая девочка; грудная еще… Давид, не ходи так шибко.

  Мальчик обернулся. – Мама была очень голодна, когда я принес ей три крейцера, что дал мне этот господин.

  – Так это… так это вы ему дали? – сказал разносчик и, схватив руку Фридриха, хотел было поцеловать ее. Но Фридрих быстро отдернул руку: «Что вы… что вы!…» – Что же мать твоя сделала с этими тремя крейцерами? – обратился он к мальчику.

  – Она купила молока для Мариам – ответил маленький Давид.

  – Мариам –наш второй ребенок – пояснил разносчик.

  – А мама все голодает? – спросил Фридрих, потрясенный до глубины души.

  – Вероятно! – ответил Давид. У Фридриха было еще несколько гульденов. Итог своей жизни он уже подвел, и для него было совершенно безразлично, оставит ли он у себя эти деньги или отдаст их кому-нибудь. А этим людям он мог, хотя бы на короткое время, облегчить горькую нужду.

  – Где вы живете? – спросил он разносчика.

  – На Бригитенауэр, мы там снимаем каморку… Но нас уже гонят оттуда…

  – Хорошо, я хочу убедиться, правду ли вы говорите – я пойду с вами на вашу квартиру.

  – Пожалуйста! – сказал разносчик. – Но большого удовольствия вы не получите – мы и сидим и, спим на соломе. Я хотел пойти еще в другие кофейни, но если вам угодно, я поведу вас к себе.

  Они пошли по Аугартенскому мосту к Бригитенауэр. Давид, тихо шедший рядом с отцом, спросил шепотом:

  – Папаша, можно мне съесть кусок хлеба?

  – Ешь, ешь! – ответил отец. – Я тоже съем кусок, здесь и для матери хватит.

  И отец с сыном стали громко жевать черствые булки.

  Они остановились перед высоким, недавно выстроенным домом, от которого сильно несло сыростью и характерным острым запахом свежей постройки. Разносчик дернул звонок. Прошло несколько минут; ни один звук не нарушил тишину. Он опять позвонил и сказал:

  – Привратник знает уже, кто звонит и не торопится открывать. Я часто целый час жду у ворот. Это большой грубиян. Когда у меня нет нескольких крейцеров для него, я и звонить не решаюсь.

  – Что же вы тогда делаете? – спросил Фридрих.

  – Тогда я шатаюсь до утра, пока не откроют ворота.

  Фридрих сам взялся за звонок и раза два дернул его изо всех сил. Из-за ворот послышались наконец какие-то звуки, шлепанье туфель, звяканье ключей; в щелях мелькнул свет. Ворота открылись. Привратник поднял фонарь и крикнул:

  – Кто это так дергает звонок? Кто это? Жидовское отродье?

  Разносчик стал оправдываться:

  – Это не я, это господин звонил! Привратник стал ругаться:

  – Какое нахальство! Какое нахальство!…

  – Молчать, грубиян! – прикрикнул на него Фридрих и швырнул ему серебряную монету, которая со звоном покатилась по каменным плитам.

  Привратник мгновенно стал ниже травы, тише воды.

  – Я не про вашу милость, сударь – я про них… про этих жидов.

  – Молчите! – повторил Фридрих, и посветите мне по лестнице.

  Привратник нагнулся и поднял деньги. Целая крона! Должно быть, какой-то важный барин.

  – Это в пятом этаже – сказал разносчик. – Быть может вы одолжите нам огарочек – заискивающими тоном обратился он к привратнику.

  – Вам я ничего не дам – ответил тот – но если господин пожелает…

  И он вынул из фонаря огарок свечи, подал его Фридриху и, не переставая ворчать, исчез куда-то.

  Фридрих с Литваком и Давидом поднялись на пятый этаж. Огарок оказался не лишним; их окружал глубокий мрак. В комнатке Литвака, с одним окном, то же не было огня, хотя жена его не спала и, сидя на соломенной подстилке, кормила дряблой грудью маленькое плачущее дитя. При тусклом свете огарка Фридрих увидел, что в комнате нет никакой мебели. Ни стула, ни стола, ни шкапа. На подоконнике стояло несколько пузырьков и разбитые горшки. Картина глубокой, безысходной нужды. Женщина встретила их изумленным тоскливым взглядом.

  – Кто это? – испуганно спросила она. – Хороший человек – успокоил ее муж.

  Давид подошел к ней.

  – Мама, вот хлеб – сказал он и отдал ей сухари. Она с усилием отломала кусок и медленно поднесла его ко рту. Она была очень слаба, худа, но истощенное лицо носило еще следы минувшей красоты.

  – Вот здесь мы живем – с горьким смехом сказал Литвак. – Но я не знаю, будем ли мы еще здесь послезавтра. Нам уже отказали от квартиры…

  Женщина громко вздохнула. Давид опустился на солому подле матери и прижался к ней.

  – Сколько вам надо денег, чтобы вы могли остаться здесь? – спросил Фридрих.

  – Три гульдена! – объяснил Литвак. – Гульден двадцать крейцеров за квартиру, а остальное я задолжал хозяйке. Где же я могу достать в один день три гульдена. Придется пойти на улицу с женой и детьми.

  – Три гульдена! – тихо и безнадежно протянула женщина. Фридрих опустил руку в карман. При нём было восемь гульденов. Он отдал их разносчику.

  – Милосердый Бог! Возможно ли это? – воскликнул Хаим, и по лицу его побежали слезы.

  – Восемь гульденов! Ревекка! Давид! Бог помог нам!.. Да будет благословенно имя его.

  Ревекка тоже совершенно растерялась. Она привстала на колени и подползла к спасителю. Правой рукой она поддерживала спящее дитя, а левой искала руку Фридриха, чтобы поцеловать ее.

  Он резким движением уклонился от ее благодарности.

  – Оставьте! Что за глупости! Для меня эти восемь гульденов ничего не значат… Мне все равно, будут ли они у меня или нет. Не посветит ли мне Давид?

  Женщина опять опустилась на свою постель и зарыдала от радости. Хаим Литвак шепотом читал древнееврейскую молитву. Фридрих вышел в сопровождении Давида и стал спускаться вниз. Когда они были уже во втором этаже, Давид, державший свечу, остановился и сказал:

  – Господь поможет мне сделаться хорошим сильным человеком. Тогда я уплачу вам долг.

  Фридрих тоже остановился, изумлённый словами и твердым серьезным тоном этого малыша.

  – Сколько тебе лет? – спросил он его.

  – Кажется, одиннадцать.

  – Кем ты хочешь быть?

  – Я хочу учиться… Много учиться.

  Фридрих невольно вздохнул:

  – Ты думаешь, что это приносит счастье…

  – Да! – сказал Давид – я слышал, что человек, который много знает, силен и свободен. Бог поможет мне и сделает так, чтобы я мог учиться. Тогда я уеду с родителями и с Мариам в Палестину.

  – В Палестину? – с изумлением повторил Фридрих.

  – Что ты там будешь делать?

  – Это наша родина. Там мы можем быть счастливы.

  Бедный мальчуган, решительно изложивший в двух словах программу будущего, нисколько не казался ему смешным. Он вспомнил пошлых остряков Грюна и Блау, изощрявших по поводу сионизма свое плоское остроумие. Давид добавил еще:

  – И если у меня будет что-нибудь, я верну вам эти деньги.

  – Да, позволь, милый мой, ты вовсе не мой должник – сказал Фридрих, улыбаясь. – Я дал деньги твоему отцу.

  – То, что делают для моего отца, делают и для меня. И я за все уплачу – за хорошее и за дурное… – Давид сжал руку в кулак и при последнем слове энергичным жестом указал на помещение привратника, мимо которого они проходили.

  Фридрих положил руку на голову мальчика.

  – Да поможет тебе Господь, Бог отцов наших! И он сам удивился произнесенным словам. С далеких дней детства, когда он ходил еще с отцом в синогогу, он не думал больше о «Боге отцов наших». Эта удивительная встреча пробудила в нем что-то родное, забытое, и сердце заныло тоской по глубокой вере юности и невозвратной поре, когда он в молитвах обращался еще к Господу, Богу отцов наших.

  Привратник, шлепая туфлями, подошел к воротам.

  Фридрих сказал ему:

  – Советую вам оставить этих несчастных в покое или вам придется считаться со мной!.. Поняли?

  Так как слова эти сопровождались вторичной подачкой, то брюзга в ответ проворчал только «покорно благодарю» и распахнул ворота. Фридрих пожал мальчику руку и вышел на пустынную улицу.