ЛЕОН ПОЛЯКОВ ИСТОРИЯ АНТИСЕМИТИЗМА ЭПОХА ЗНАНИЙ

РОССИЯ

Подведем итоги мифа о специфике первоначального отношения к евреям в России, о чем шла речь в предыдущем томе настоящей "Истории антисемитизма". Едва освободившись от монгольского ига, молодая православная Россия, поднявшаяся до роли Третьего Рима, оказалась перед лицом худшей опасности, а именно "ереси жидовствуюших".

Чтобы избежать гнета еретиков, цари, начиная с Ивана Грозного, постановили, что в их владения никогда не ступит нога сыновей народа-богоубийцы. Все русские самодержцы сохраняли верность этому принципу, включая Петра Великого, который в процессе "европеизации" своей страны глумился над самыми священными национальными традициями. Но его завоевания, также как и завоевания его наследников, включали и провинции, населенные евреями. Пришлось пойти на компромисс, заключавшийся в том, что для евреев были введены чрезвычайные законы, а также, за некоторыми исключениями, им был запрещен доступ в исконные русские земли.

В правление Екатерины Великой разделы Польши превратили в русских подданных самую значительную еврейскую колонию в Европе. При ее сыне Павле просвещенный дворянин поэт Гаврила Державин, которому было поручено изучить социальную и экономическую роль бывших польских евреев, описывал их положение следующим образом:

"Учитывая старинные и новейшие соображения относительно евреев, мое мнение таково: синагоги являются не чем иным, как гнездами предрассудков и антихристианской ненависти; (...) "кагалы" (органы общинного самоуправления, - Прим. ред.) образуют государство в государстве, чего не должен допускать правильно устроенный политический организм; откуп налогов, фактории, торговля, постоялые дворы и все заведения, все промыслы евреев являются лишь частями хитроумного замысла, направленного на то, чтобы под предлогом добывания средств к существованию и оказания услуг частным лицам овладеть их имуществом и состоянием..." (Цитаты, помеченные знаком *, даются в обратном переводе с французского. (Прим. ред.)

Чтобы перевоспитать евреев, этих "обманутых обманщиков", Державин рекомендовал заставить их заниматься честными и полезными ремеслами, но основные надежды он возлагал на моральное совершенствование, подобное тому, которое, по его мнению, произошло в Германии благодаря подвижнической деятельности философа Мозеса Мендельсона и других просвещенных евреев:

"... царству Талмуда пришел конец. Теперь в немецких землях имеется множество образованных евреев, ни в чем не уступающих самым эрудированным людям Европы..."*

В общем, Державин хотел исправить евреев убеждением и добротой, разумной пропагандой Просвещения; подобный подход отличал и идеалистические проекты Александра I. Его министр и вдохновитель Сперанский писал, что

"предпочтительней и надежней вести евреев к совершенствованию, открывая им новые перспективы на пути добродетели, издали наблюдая за их деятельностью и убирая препятствия с их пути, но не прибегая к насилию"*.

К тому же до конца своих дней мистически настроенный царь Александр проявлял к евреям особое внимание: он планировал эмансипацию евреев в общеевропейском масштабе, надеясь, что она ускорит их обращение в христианство, и выступал в их поддержку на конгрессах Священного союза. Но необычное явление царя-филосемита не могло продолжаться слишком долго.

Неверно думать, что его брат и наследник Николай в равной мере не проявлял заботы о том, чтобы открыть евреям глаза на христианскую истину. Согласно преобладавшему тогда мнению он приписывал Талмуду их ожесточение: один французский востоковед, находившийся у него на службе, в целях их просвещения даже рекомендовал

"два различных средства, почти одинаково надежных и новых: изучить принципы иврита и язык Талмуда, чтобы публично разоблачить этот бесформенный хаос, это скопище ошибок и предрассудков, где собраны все бредовые фанатические фантазии".

Однако Николай 1 предпочел другой метод, предложенный его министром просвещения графом Уваровым, который хотел заставить евреев посылать своих детей в русские школы и гимназии или открыть за их счет специальные школы, в которых обучение будет вестись на русском языке. Таким образом, писал Уваров, "этот угнетаемый на протяжении столетий народ увидит лучи Просвещения (...) но, направляя образование в этих школах против Талмуда, не следует открыто провозглашать это намерение"*.

Главы еврейских общин, испытывавшие недоверие к этому проекту, саботировали его как только могли, так что к концу царствования Николая I "еврейские школы государя" насчитывали всего несколько тысяч учеников. Выказывая не меньшее недоверие, царь объявил, что при его жизни антиеврейские законы сохранят свою силу. По сути дела из года в год он старался делать их все более жесткими. В рамках "черты оседлости" евреи, подозреваемые в контрабанде или шпионаже, должны были покинуть населенные пункты, расположенные ближе пятидесяти километров от границы; в 1844 году были распущены "кагалы", специальная цензура была введена для еврейских книг. Николай I планировал также заставить евреев (возможно по образцу predica coattiva [обязательная проповедь] папы римского) присутствовать в воспитательных целях на богослужениях на языке идиш в православных церквах.

Еще одна псевдомиссионерская мера "жандарма Европы" навсегда сделала одиозным имя Романовых. Когда евреи стали русскими подданными, они должны были откупаться от военной службы, выплачивая налог или особую подушную подать в соответствии с действующими законами о призыве на военную службу.

Николай I решил, что они должны были стать военнообязанными как и другие его подданные; кроме того, он хотел присоединить еврейских детей мужского пола к "кантонистам", т.е. к сыновьям русских солдат, которые по распоряжению Петра Великого воспитывались в особых военных школах (пританеях), а затем должны были в течение двадцати пяти лет нести военную службу.

Для еврейских детей рекрутский возраст был установлен в двенадцать лет; обычно он снижался до семи лет, поскольку именно этот возраст был установлен законом Петра Великого. В подобных условиях обращение в христианство было практически неизбежным. На кого же падал этот выбор?

Отбор жертв осуществлялся руководителями общин, что приводило в гетто или местечках к неописуемым интригам и уловкам. Чтобы добиться выполнения предписанных квот, еврейские старейшины прибегали к услугам "хаперов", т.е. полуофициальных похитителей детей, наводивших ужас на сирот и вдов.

Количество рекрутированных и обученных таким образом кантонистов оценивается более чем в шестьдесят тысяч человек. Для коллективной еврейской памяти они стали аналогами жертв крестовых походов, которые предпочитали смерть крещению. По народной легенде несколько сот из них, обязанных принять крещение в Казани в присутствии Николая I, решили совершить коллективное самоубийство и бросились в Волгу.

При своем восшествии на престол в 1855 году Александр II отменил этот вид призыва, так что во время первой половины его царствования могло показаться, что то, чего отец не смог навязать силой, сын добьется с помощью мягких мер. В рамках общей программы реформ во внутренней России была учреждена "первая гильдия" для ремесленников и купцов; в лицеях христианское религиозное обучение стало факультативным, и в результате число еврейских учеников увеличилось в десять раз за двадцать лет. В стране подули ветры перемен, и вместе со всей Россией евреи возлагали огромные надежды на "царя-освободителя", отменившего крепостное право.

Лев Леванда, первый известный еврейский писатель, писавший на русском языке, даже сравнил Александра II с Макаули и ... Дизраэли. Русификация быстро прогрессировала, особенно в зажиточных слоях, началась публикация еврейских журналов и газет на русском языке, большой отклик получила деятельность "Общества по распространению образования среди евреев", ставившего своей целью знакомить еврейские массы с русским языком и культурой и тем самым привести их к отказу от "жаргона", как характеризовали в ту эпоху язык предков (т.е. идиш - язык немецких евреев, относящийся к германской группе языков; он сложился на базе немецких диалектов в X-XIV веках, характеризуется сильным влиянием древнееврейского языка, использует традиционную еврейскую письменность, на нем продолжали говорить немецкие евреи, переселившиеся в Польшу и Литву. - Прим. ред.).

Со своей стороны, образованное русское общество, видимо, хотело протянуть руку евреям и, подобно "просвещенным французским кругам конца XVIII века, принять на себя ответственность за их бедственное положение. Опубликованная в одном журнале в 1858 году враждебная к "жидам" статья вызвала коллективный протест цвета русской интеллигенции от Тургенева и Некрасова до будущих реакционеров Каткова и Аксакова.

Образ еврея в русской литературе

Приблизительно вплоть до середины XIX века образованное общество, как и весь великорусский народ, как правило, были знакомы с евреями лишь понаслышке. Во время военных кампаний офицеры могли наблюдать их издали, особенно в 1800-1815 годах, или получать предостережения на их счет; в остальном, существовавшие у русских представления могли опираться лишь на традиционное христианское учение, с одной стороны, и западных авторов, особенно романтиков, с другой.

Самое малое, что можно сказать, это то, что ни один, ни другой варианты не были слишком лестными.

Павел Пестель, один из руководителей движения декабристов в 1825 году, в своей политической программе предусматривал или насильственную ассимиляцию евреев, подобную той, которую хотел осуществить приговоривший его к повешению Николай I, или их отправку в сторону Палестины. Пестель писал:

"Если собрать всех русских и польских евреев в одном месте, их число превысит два миллиона. Подобное количество людей, стремящихся найти себе родину, сможет без труда преодолеть все препятствия, которые станут чинить им турки".

Эта враждебность подтверждается и замечанием Пушкина того же времени о единстве понятий еврея и шпиона. Евреи, которых можно встретить на страницах различных его произведений, это условные образы предателей.

В "Скупом рыцаре" он находит блестящую формулу обращения "рыцаря" к "ростовщику": "Проклятый жид, почтенный Соломон", и в четырех коротких словах выражает всю двойственность христианской позиции.

Разумеется, еврейские женщины у него исключительно привлекательны. Лермонтов, сохранявший в этом плане то же традиционное романтическое отношение, отличался от Пушкина тем, что проявлял к сыновьям Израиля предупредительность и симпатию. В "Испанцах", его первой драме в стихах, написанной в возрасте шестнадцати лет, речь идет о преследовании марранов, а в конце своей короткой жизни он опять вернулся к драматической судьбе "Солима [Иерусалима] бедных сынов" в одном из самых популярных стихотворений "Ветка Палестины".

Автохтонные, если так можно выразиться, евреи появляются в русской литературе у украинца Николая Гоголя. Они населяют задний план его реалистических и фантастических рассказов, действие которых происходит в Малороссии, и выходят на первый план в "Тарасе Бульбе".

"Все мы вышли из гоголевской "Шинели", - заметил Достоевский. В самом деле, Янкелъ из "Тараса Бульбы" стал архетипом еврея в русской литературе. Гоголь изобразил его эксплуататором, подлым и отвратительным до невозможности, хотя и способным на благодарность. Но то, что казаки решают утопить в Днепре его самого и его соплеменников, представлено как нечто совершенно естественное.

Прежде всего, Янкель очень смешон, а гоголевский образ "ощипанной курицы" обошел всю великую русскую литературу: его можно обнаружить в "Записках из Мертвого дома" Достоевского применительно к каторжнику Исаю Бумштейну, этому еврею, заставлявшему смеяться всех без исключения.

Этот образ присутствует также в "Дневнике провинциала в Петербурге" Салтыкова-Щедрина и, с некоторыми изменениями, в "Степи" Чехова; пережив революцию, сравнение евреев с ощипанными птицами встречается и в "Конармии" Исаака Бабеля. Не менее смешным является и Гиршель, описанный Тургеневым в рассказе "Жид" (1846), но на этот раз смех прерывается тревогой и ужасом, поскольку речь идет о казни шпиона (снова шпиона):

"Он был действительно смешон, несмотря на весь ужас его положения. Мучительная тоска разлуки с жизнью, дочерью, семейством выражалась у несчастного жида такими странными, уродливыми телодвижениями, криками, прыжками, что мы все улыбались невольно, хотя и жутко, страшно жутко было нам".

Почему сцена повешения еврея, как бы ни была она ужасна, вызывает смех? Также и у Гоголя казаки, швырявшие евреев в воды, "только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе".

Не прячется ли за этим смехом другое чувство, возможно, скрытый страх, который мог проявиться в иной ситуации?

Что касается Тургенева, то во второй половине своей космополитической жизни он, напротив, проявлял проникновенное и человечное отношение к своим эпизодическим персонажам-евреям.

Однако в целом доброжелательность по отношению к евреям, распространенная в русском обществе на протяжении этого периода, не нашла подлинного отражения в литературе. Появление евреев в этом обществе не могло не привести к изменениям в способе "трактовки этой темы", но отныне в описаниях упор делается на еврейском могуществе или даже опасности, а общей реакцией стало неприятие.

Эта реакция быстро проявляется в течение 1870-х годов. Занимая место над схваткой, критик Николай Михайловский так оценивал ситуацию:

"Сравнивая фигуры Потемкина, блестящего князя Тавриды, и Самуэля Соломоновича Полякова можно сожалеть, что первая уничтожает вторую, или можно этому радоваться, но это невозможно отрицать"*.

Поэт Некрасов, певец страданий русского народа, со своей стороны противопоставлял толстого русского купца, который знаком с угрызениями совести, может выбросить деньги в окошко, и жида-финансиста, который эксплуатирует и грабит без колебаний, чтобы вложить в заграничный банк плоды своего вымогательства.

Чтобы лучше понимать новые акценты десятилетия 1870-1880 годов, важно не терять из вида некоторые дополнительные факторы, такие как пример Запада, поскольку в Германии уже начались первые антисемитские кампании на расовой основе.

В России такая аргументация легко могла бы сойти за "последнее слово науки".

Более того, необходимо принимать во внимание и патриотическую экзальтацию русско-турецкой войны 1877 года, когда Дизраэли, этот символ или прекрасная мишень, остановил продвижение русской армии к Константинополю.

Высокопоставленный обозреватель проблем российского антисемитизма бывший министр просвещения граф Иван Толстой относил подъем яростных антисемитских чувств как в верхах, так и в народных массах ко времени этой войны, Некоторое подтверждение этой мысли можно обнаружить как в произведениях Федора Достоевского, так и в творчестве великого Льва Толстого, так что их противоречивые сочинения заслуживают серьезного внимания в этом плане, как и во многих других.

В 1861 году Достоевский, полемизируя с крайним славянофилом Иваном Аксаковым, выступал за отмену чрезвычайных антиеврейских законов. В 1873 году он впервые яростно обрушился на жидов. В 1876 году он несколько раз возвращался к этим обвинениям, то разоблачая жидов-финансистов, которые, как он утверждал, намеревались восстановить крепостное право в деревне для собственной выгоды, и нападая на Дизраэли, которого он называл лордом Биконсфилдом, рожденным в Израиле, piccola bestia [ничтожной скотиной], тарантулом, который использует турок, чтобы распинать славянских братьев на Балканах.

В марте 1877 года на фоне русской патриотической экзальтации Достоевский более подробно развивал свои взгляды во второй главе того же выпуска "Дневника писателя", где он призывал к крестовом походу для завоевания Константинополя и освобождения "церкви Христовой".

В этом состоит идея Достоевского о миссии русского народа, народа-искупителя рода человеческого. Можно допустить, что пересечение этих двух тем под одной обложкой отражает их внутреннюю смежность - пророческий порыв натолкнулся на духовное первородство "избранного народа": отсюда вытекает та ярость, примеры которой мы уже много раз видели раньше; у Мухаммада и Лютера, Вольтера и Маркса. Рассмотрим эту тему подробнее.

Интересующий нас текст имеет заглавие "Еврейский вопрос"; но Достоевский тотчас же восклицает, что такой заголовок является лишь шуткой, поскольку он не чувствует себя в силах, чтобы "поднять такой величины вопрос"; все что он может сделать, это позволить себе высказать свое мнение. Далее можно выделить три крупные темы.

Во-первых, Достоевский заявляет, что в своем благородстве русские (начиная с него самого) не имеют ничего против евреев и что, в частности, "нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: "Иуда, дескать, Христа продал". Он продолжает, что можно услышать это "от ребятишек или от пьяных", совершая тем самым знаменательную оговорку.

В самом деле, народная мудрость гласит, что именно дети и пьяницы говорят правду!

По Достоевскому, именно евреи питают предрассудки к русскому народу, презирают и ненавидят его, и эти чувства совершенно естественны (психологическая "проекция" здесь абсолютно очевидна. Тем не менее, они жалуются "поминутно ... на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество.

Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств". Это составляет вторую тему, столь банальную для того времени и окончательно закрепленную в "Протоколах сионских мудрецов":

"их господство уже близко, их абсолютное господство!"

Остается третий мотив, и именно здесь проявляется могучая оригинальность Достоевского. В самом деле, никакой другой великий подвижник антисемитизма до или после него не задавал себе вопроса об основаниях своей антиеврейской эсхатологии подобно тому, как это делал он.

Он много раз сознавался в своей неуверенности: признавая существование эзотерических, может быть, оккультных законов, защищающих еврейскую идею, он заявляет, что невозможно изложить суть этой идеи,

"по той даже причине, что не настали еще все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди".

Далее, по-прежнему в связи с "еврейской идеей" он говорит о чем-то

"мировом и глубоком, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнесть своего последнего слова".

Стоит также вспомнить о его полуироническом, полусерьезном извещении: "Я не в силах".

Кроме того, он заявлял, что

"господам из "высших евреев" (...) слишком даже грешно забывать своего сорока-векового Иегову и отступаться от него. И это далеко не из одного только чувства национальности грешно, а и из других, весьма высокого размера причин".

Эта мысль получает некоторое уточнение дальше:

"Да и странное дело: еврей без Бога как-то немыслим; еврея без Бога и представить нельзя".

Однако определенный вывод отсутствует.

Заметим, что дата этого текста, март 1877 года, вызывает двойной интерес. В самом деле, некоторое время спустя Достоевский начинает бывать при императорском дворе и оказывается возведенным в ранг официального мыслителя царского режима.

В результате он, в январе 1877 года мечтавший о слиянии "рас Иафета, Сима и Хама", в августе 1880 года, незадолго до смерти, пришел к восхвалению "великой арийской расы"!

С другой стороны, между 1878 и 1879 годами газета, в которой он сотрудничал ("Гражданин") настойчиво пропагандировала легенду о ритуальном убийстве. Достоевский-романист немедленно использовал эту тему в "Братьях Карамазовых". Юная Лиза, зачарованная мыслями о страданиях и крови, прочитав книгу о еврейских ритуальных убийствах, рисует в воображении и описывает своему другу Алеше бесконечные наслаждения, которые они могут от этого получать, и спрашивает его, убивают ли они на самом деле христианских детей. Алеша отвечает: "Я не знаю". Каким бы садистским не казалось это напоминание, предвосхищающее бредовые идеи его комментатора Розанова, можно заметить, что через посредство Алеши Достоевский еще один раз говорит нам: "Я не знаю".

Что касается Толстого, то он кажется нам уверенным в своей правоте в еврейском вопросе, как и во всех остальных. В его творчестве жиды возникают достаточно часто, но эпизодически, в качестве мелких торговцев, ростовщиков или разносчиков; как в "Севастопольских рассказах", так и в "Войне и мире". В "Анне Карениной" еврей Болгаринов также занимает лишь несколько строк, но это уже еврей совершенно иного склада. Напомним, что этот роман был закончен в 1878 году (в эпилоге довольно пространно ведется речь о русско-турецкой войне), а также то, что в нем описывается современное русское общество.

К концу книги брат Анны милейший Стива Облонский пытается поправить свои дела с помощью синекуры и компрометирует себя в хлопотах по этому поводу. Синекура зависит от двух министров, одной дамы и двух евреев. Один из них, которого Толстой назвал Болгариновым, это, разумеется, Поляков. "Поляк" стал "болгарином". Этот еврей заставляет Облонского дожидаться в передней целых два часа, а затем принимает его с изысканной вежливостью, испытывая очевидное удовольствие от того, как он унизил его.

Это все, что мы узнаем о Болгаринове-Полякове. По этому поводу можно заметить, что если русский аристократ (а именно в контексте данной ситуации мы узнаем, что Облонский происходит от Рюрика) мог внушить подобные чувства еврейскому выскочке, то его довольство должно скорее выражать удовлетворенное тщеславие нового времени, чем наконец-то утоленную вековую месть.

Однако тот факт, что евреи составляли камень преткновения в творчестве Толстого, лучше всего видно по "Воскресению", его третьему великому роману.

В самом деле, этот роман был написан в 1895-1900 годах, когда произошел новый поворот в русском социально-литературном образе еврея. В эту эпоху преследований и погромов Толстой хотел, как об этом свидетельствуют неопубликованные варианты, нарисовать образцового еврея, политического ссыльного, чтобы затем женить его в Сибири на героине романа Катюше Масловой. Этот ссыльный, Вилъгелъмсон, предстает перед нами как твердый, умный и печальный еврей; затем мы узнаем, что он является единственным среди ссыльных противником насилия и выступает против покушений даже по политическим мотивам; короче говоря, он оказывается настоящим толстовцем.

Но в окончательной редакции Вильгельм-сон становится Симонсоном, у которого сохраняются и даже усиливаются все качества, имевшиеся в первоначальном варианте, за исключением еврейского происхождения. Похоже, что Толстой, который как художник прекрасно смог перевоплотиться в экспансивную Наташу Ростову или умирающего Ивана Ильича, или даже в лошадь Холстомера, не сумел отождествить себя с евреем.

Что же касается Толстого как человека, то на старости лет он окружил себя как многими евреями, среди которых был, например, пианист Гольденвейзер, так и антисемитами, как, например, его личный врач Маковицкий (чей знаменитый пациент признавал за ним только один этот недостаток). Однако похоже, что "человек" испытывал те же трудности, что и писатель, когда ему публично приходилось говорить о евреях. Он сам это признавал: подписывая в 1890 году коллективный протест, он писал своему другу философу Владимиру Соловьеву, что не испытывал желания обсуждать эту тему.

Еще более знаменательным является письмо, которое он послал в 1906 году своему апостолу Черткову. Он писал, что недавно прочел три книги о Христе, в том числе книгу немца Чемберлена, доказывающую, что Христос не был евреем, и, очевидно, соглашался с идеей этого просвещенного расиста, согласно которому драма человечества коренилась в расовом противоречии между Христом и апостолом Павлом.

Далее Толстой говорил о своем желании написать что-нибудь, чтобы показать, как учение Христа, который не был евреем, было заменено совершенно иным учением апостола Павла, который как раз евреем был.

Но он сомневался в том, что сможет сделать это из-за недостатка времени и других неотложных задач, однако называл этот сюжет замечательным и важным. Чемберлен никогда не узнал, что у него появился такой знаменитый последователь: недостаток времени не позволил Толстому запятнать свое творчество трактатом по расистскому богословию.

Итак, подобно Достоевскому патриарх из Ясной Поляны позволил себе в конце жизни подцепить заразу арийской мифологии; оба опирались при этом на авторитет западной науки, в которой они, каждый по-своему, видели ложную ценность, возможно, последнюю уловку лукавого.

Однако в конце XIX века позиция русских интеллигентов вновь меняется: становится неловким, почти неприличным нападать на евреев. Дело здесь не в том, что финансовые успехи, казавшиеся в 1870-1880 годах столь угрожающими, стали чем-то исключительным. Напротив, Россия превратилась в "страну неограниченных возможностей", и евреи извлекали из этого выгоду на равных с бесчисленными немцами, греками, армянами, а также местными торговцами.

Но вот их стали грабить и убивать во все возрастающем количестве. По сути от погромов страдали лишь еврейские пролетарии, однако все происходило так, как если бы внезапно Ротшильды и Поляковы стали безобидными - настолько справедливой оказалась истина, что в глазах людей рассеянный народ Израиля составляет единое целое.

Едва ли будет преувеличением сказать, что отныне русские писатели (по крайней мере те, чьи имена сохранились для потомков) стали применять в этом отношении принцип aut bene, out nihil [или хорошо, или ничего].

Именно так два великих художника нравов, Салтыков и Лесков, которые до погромов 1881-1882 годов, казалось, соперничали в жестокости по отношению к евреям, превратились в их страстных защитников. Единственным среди великих русских писателей нового поколения, позволившим себе в многочисленных рассказах высмеивать евреев без желчи, но и без малейших комплексов, был Чехов.

Другие, как, например, Максим Горький, признаются, что сама мысль о евреях наполняет их "смущением и стыдом". В результате у них это всегда "хороший" персонаж. Эта эволюция прекрасно демонстрирует, как высоко понимали свою миссию русские писатели.

Теперь мы переходим к главному, т.е. к политико-полицейским приемам клеветы и преследования евреев, разработанным между 1881 и 1914-1918 годами царским режимом.