ЛЕОН ПОЛЯКОВ ИСТОРИЯ АНТИСЕМИТИЗМА ЭПОХА ЗНАНИЙ

Старая добрая Германия

Говоря о Германии, прежде всего следует обратить внимание на распространенную среди европейцев прошлых веков тенденцию переоценивать германскую кровь по причине неясных воспоминаний, относящихся ко времени вторжений варваров.

Сколько французских, испанских и даже русских авторов признавали превосходство племен франков или визиготов [вестготов]. Это позволяет лучше понять значение этого феномена, а также объясняет периодические вспышки немецкой мании величия.

Само собой разумеется, что к востоку от Рейна подобных подпевал было гораздо больше, их стремления и мечты в эпоху средневековья составляли часть разнообразного мира манихейских ересей, надежд на крестовые походы и мировое господство, подстрекательств к убийствам и погромам. (См. об этом труд Нормана Кона "Фанатики апокалипсиса" (Norman Cohn, "Les Fanatiques de l'Apocalypse", Pans, 1963), а также мою книгу "Арийский миф" (русский перевод - Санкт-Петербург, 1996) Эти грезы никогда не перестанут волновать немецкую жизнь. Самый популярный писатель XVII века Гриммельсгаузен посвятил им целую главу в своем "Симплициссимусе".

Но если они продолжали жить в "глубинах народной души", т. е. в ключевых областях мира эмоций, так что взгляд историка наталкивается на бесконечные трудности при попытках проникнуть туда (как если бы речь шла о коллективном бессознательном), и они остаются неразличимыми для нас в начале эпохи Aufklnrung [немецкого Просвещения], в мирной Германии Баха.

Бесполезно искать проявления этих настроений в литературе или в политической жизни какого-либо из трех сотен немецких княжеских дворов того времени, рабски копировавших французские вкусы. Эта страна с ее маниакально-депрессивной историей, казалось, после Тридцатилетней войны находилась в депрессивной стадии.

В эту эпоху Германия пребывала в хаосе и отсталости, "без столицы и капиталов" ("sans capitale et sans capitaux", R. Minder). Принято считать, что причина расслабления национального чувства заключалась как в раздробленности страны, так и в ее социальной и экономической отсталости.

Но по сравнению с Англией, Нидерландами и Францией все остальные страны Европы были отсталыми, а Италия оказалась раздробленной в не меньшей степени, но просвещенные итальянские правители прилагали все усилия для преодоления этой отсталости, иногда даже вступая в противоречие со сторонниками традиционных порядков.

Германия не знала подобных конфликтов, зато немецкая цивилизация, оказавшись в XIX веке во главе европейского прогресса, потрясет мир в XX веке. Если немецкая трагедия подлежит логическому объяснению, то прежде всего следует обратиться к сущности лютеранства. Для философов Просвещения лютеранство было синонимом прогресса. Нет ничего более показательного в этом отношении, чем реакция Мирабо, когда распространился слух, что король Пруссии решил обратиться в католичество.

Мирабо воскликнул:

"Да сохранит Господь человечество от этого ужасного несчастья! Единственный глава протестантов, т. е. партии просвещения и свободы в Германии окажется, в результате, добычей противоположного лагеря!"

Этот противоположный лагерь, разумеется, был представлен Римской церковью, окостеневшей в своих традициях. Напротив, лютеранская церковь была широко открыта веяниям времени, поскольку она была свободна и постоянно охвачена духом перемен, развития, философии и прогресса, а также добровольно приняла на себя функции послушной служанки Государства, а именно Пруссии.

Немецкие пасторы были первыми глашатаями новых идей науки и прогресса, внушали их своей пастве, одновременно они занимались ревизией богословия и приступили к серьезной библейской критике. То, что во Франции и Англии добывалось натиском буржуазии в яростных битвах, в Германии проповедовалось с высоких кафедр по приказу государя.

Но как раз по этой причине революция идей протекает в Германии с мудрой осторожностью, радикальные тенденции там практически отсутствуют, только князья осмеливаются становиться атеистами, а страна в целом остается преимущественно христианской. От правителей к пасторам и от пасторов к пастве существует неразрывная связь - со времен Лютера послушание стало национальной добродетелью. Мы располагаем потрясающими свидетельствами по этому поводу. Так, Кант писал:

"Среди всех цивилизованных народов немцы легче и проще всех поддаются управлению; они противники новшеств и сопротивления установленному порядку вещей" ("Антропология")

А вот мнение мадам де Сталь, которая, несмотря на свои пронемецкие настроения, тем не менее, хорошо видела обратную сторону медали:

"Следует признать, что современные немцы лишены того, что можно назвать силой характера. Как частные лица, отцы семейств, администраторы, они обладают добродетелью и цельностью натуры, но их непринужденная и искренняя готовность служить власти ранит сердце, особенно когда относишься к ним с любовью... [они] энергично льстят и смело подчиняются. Они твердо произносят свои речи, чтобы скрыть мягкость чувств и используют философские рассуждения для объяснения самых далеких от философии вещей на этом свете - почтения к власти и умиления страхом, превращающим это почтение в восхищение" ("О Германии").

"Умиление страхом, превращающее это почтение в восхищение" - это замечательная формула, показывающая всю остроту ума мадам де Сталь. Но лицемерие, объясняемое таким образом, в свою очередь скрывало напряжение и конфликты, вызываемые удушающими требованиями долга (Pflicht) и нравственности (Sittlichkeit); эти специфически немецкие понятия не поддаются переводу ни на один язык со сколько-нибудь удовлетворительной точностью.

В рассматриваемом аспекте нам не удастся углубиться в историю Германии дальше эпохи Реформации. К тому же в бесконечно разнообразных переплетениях истории может случиться, что один человек оставит на века свою печать на каком-либо народе, особенно если этот человек обеспечит народ общим языком, что и имело место в случае Лютера.

В обмен на заповеди блаженства и царства Господа внутри человека великий реформатор внушал немцам безусловную покорность государю и учение о "самоконтроле", благодаря которому развивались принципы абсолютного совершенства, столь дорогие сердцам Лейбница и Канта.

Именно здесь берет свое начало концепция трех стадий морали: той, согласно которой добродетель ожидает вознаграждения в этом мире ("иудейская мораль"), той, пришедшей вместе с христианством к идее о бессмертии души, согласно которой награду следует ждать на том свете, и, наконец, той, где награда заключается в самой добродетели, т.е. в добросовестно исполненном долге (Pflicht).

Это героическая, нечеловеческая мораль, пример которой Лютер приводил в своей притче о христианине, попавшем в плен к туркам. Его долгом стало слепое повиновение своим новым хозяевам, даже если они приказывали ему идти на войну с христианами. Подобная мораль под покровом героизма позволяет оправдывать самую низкую подлость. Мораль Канта имеет тот же самый смысл, когда в своей "Метафизике нравов" он возводит в абсолютный долг подчинение тирании, долг, связавший руки значительной части немецкой элиты в 1933-1945 годах.

Таковы, по всей вероятности, идеологические основы национальной политической безответственности как при Втором, так и при Третьем рейхе, когда культ германской мощи был возведен в ранг высшей добродетели. Но эпоха зарождавшегося немецкого Просвещения отличалась цельным и едва ли не жертвенным космополитизмом. Для Лессинга, как и для молодого Гете, патриотизм был ловушкой, умственной аберрацией.

Для других авторов патриотизм должен был раздвинуть свои рамки до всемирных масштабов, как это специально провозгласила газета под названием "Патриот", Проявляя поистине бесконечную добрую волю во время этой депрессивной фазы национальной истории, просвещенные немцы стремятся любить одинаковой любовью всех людей, населяющих землю. Однако являются ли евреи людьми?

Как мы увидим ниже, для Лессинга это было по определению именно так, в то время как более ограниченный космополитизм Гете распространялся лишь на христианскую Европу; в дальнейшем в "Вильгельме Мейстере" он недвусмысленно исключит евреев из своего идеального города, открытого для людей всех стран: "Мы не потерпим среди нас ни одного еврея, ибо разве можем мы уделить им часть высшей культуры, основы и обычаи которой они отвергают?" Напротив, Шиллер, которому суждено было стать любимым поэтом польско-русских гетто, не разделял эту односторонность своего великого друга.

Что касается конца XVIII века, то можно еще процитировать Гердера, также являвшегося гуманистом, но при этом обратившегося к миру со следующим предостережением:

"Историк человечества должен остерегаться проявлять предпочтение к одному особому народу (race), чтобы не приносить ему в жертву те [народы], положение которых лишило их такого же счастья и славы... Мы вправе радоваться тому, что римская цивилизация была возрождена таким [народом] как германцы, сильным, прекрасным, гордым своей культурой, целомудренного нрава, преисполненным чести, благородства и верности. Разве за все это мы должны считать его избранным народом Европы, и не будет ли это спесью варваров?"

Гердер был великим певцом германской верности (Treue), этой страстной концентрации на личности вождя, а также на той личной зависимости (Hurigkeit), узы которой укрепляются открытой или латентной гомосексуальностью. Принадлежащее его перу описание евреев (в отличие от Гете он выступал за их ассимиляцию) также предвосхищает утверждения расистов будущих поколений:

"На протяжении тысячелетии, от самых своих начал народ Господа, считавший, что его отечество находится на небесах, ведет растительное существование, подобно паразитическому растению на живом стволе других народов. Коварный и корыстный [народ], которому едва хватает всего мира, он никогда не был воодушевлен страстным стремлением поддержать или восстановить свою честь, и самое жестокое угнетение не могло подвигнуть его на то. чтобы уйти и обеспечить себе свою собственную независимую страну" ("Идеи к философии истории человечества").

Итак, в Германии эпохи Просвещения изгнание сыновей Израиля было неразрывно связано с пробуждением национальных страстей. Но в первой половине XVIII века Германия, в которой еще ощущались последствия религиозных войн и Тридцатилетней войны, уставшая, смиренная и благодушная, через своих писателей и драматургов выражает желание любить одинаковой любовью всех людей, в том числе и евреев.