ХАДАССА БЕН-ИТТОЛОЖЬ, КОТОРАЯ НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ"ПРОТОКОЛЫ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ":СТОЛЕТНЯЯ ИСТОРИЯ |
|
ГЛАВА 7
СЕРГЕЙ СВАТИКОВ
Одним из первых Тагер назвал имя Сергея Сватикова, профессора права и философии университетов Петербурга и Гейдельберга, жившего ныне в Париже, где он пользовался у русских эмигрантов немалой известностью.
Бруншвига снова отправили в Париж. Георгу, помнящему первый свой приезд в столицу Франции и разочарование, которое вызвала в нем встреча с руководителями еврейского сообщества, оставалось лишь надеяться, что на сей раз ему улыбнется удача.
Лифшиц уже связался со Сватиковым и сообщил, что тот не только готов к сотрудничеству, но и стремится к нему. И теперь Георг, сидя в поезде, обдумывал предстоящий разговор с человеком, который, возможно, окажется очень важным свидетелем. До сих пор Георгу ничем подобным заниматься не приходилось, и по мере приближения поезда к столице Франции он нервничал все сильнее.
В ясный солнечный день Георг и Сватиков встретились в уютном парижском кафе, и Сватиков, человек уже пожилой, почувствовав скованность молодого адвоката, сам повел беседу. Лифшиц предупредил Сватикова, что ему предстоит иметь дело с молодым юристом, блестящим, сказал Лифшиц, но, увы, совершенно неопытным. Поэтому Сватиков предложил сначала выпить кофе и познакомиться поближе.
"Моя история длинна, - сказал он. - Чтобы пересказать ее, потребуется не одна встреча". По предложению Сватикова они проговорили целый час, обсуждая процесс в общих чертах, а затем решили снова встретиться на его парижской квартире. "Чтобы делать заметки, - сказал Сватиков, - вам понадобится место поудобнее кофейни, да и для нас обоих будет лучше, если мы уединимся. Вы имеете дело с опасными противниками, возможно даже, что за вами следят".
Всю ночь Георг проворочался в постели и еле дождался следующего утра. Сватиков произвел на него сильное впечатление, ему казалось, что тот может стать одним из их главных свидетелей. Возможно, нам улыбнулась удача, думал он.
Георг пришел к Сватикову с подготовленным списком вопросов - как его и учили на юридическом факультете. Всегда готовьтесь заранее, не раз повторял его профессор, предположительные свидетели не знают, что важно, что не важно, их нужно направлять, а к этому следует готовиться загодя.
Однако с самого начала их разговора Георг почувствовал, что обычная процедура тут неуместна. Человек, с которым он говорил, обладал не только ценными сведениями, но и опытом, и властностью. Он был неординарной личностью. И потому Георг благоразумно решил предоставить Сватикову возможность рассказать свою историю так, как тому захочется.
Они сидели за большим круглым столом, покрытым цветной скатертью, на которой не лежало ничего, кроме блокнота Георга. Квартира, заметил Георг, не из богатых, зато все стены уставлены книгами.
Сватиков также провел неспокойную ночь. Насколько можно доверять этому молодому человеку? - думал он. Удастся ли молодому юристу, родившемуся и выросшему в другом мире, понять и представить швейцарскому суду факты, которые могут показаться совершенно невероятными человеку, не знакомому с обстановкой, в которой происходили события? Сватикову не очень хотелось воскрешать в памяти те дни, однако, раз уж он взялся давать показания, следовало попытаться заставить судей понять, как все было.
Теперь, когда перед ним сидел Георг Бруншвиг, Сватиков, обратив взгляд к окну, говорил с ним, словно обращаясь к себе самому.
Он живо помнил бурные события 1916 -1917 годов, в которых и сам сыграл небольшую роль. Для того чтобы швейцарский судья смог понять драматические события той поры, сказал он, для того чтобы описать людей того времени и их поступки, Георгу придется создать в зале суда атмосферу, возобладавшую в России в последние дни великой империи. И Георг должен добиться, чтобы ему позволили это сделать.
С глубокой печалью, но и с ностальгическим чувством вспоминал Сватиков последние дни империи Романовых, надежду, возгоревшуюся в людских сердцах при создании Временного правительства и полностью уничтоженную в последующие полгода. Именно в то время судьба и столкнула его с фактами, о которых ему придется теперь рассказать под присягой.
В конце 1916 года Россия приближалась к неотвратимой катастрофе Десять миллионов русских людей бились на фронтах мировой войны, госпитали были переполнены ранеными, ужас воцарился на улицах, революция стояла на пороге, для царской четы, их величеств Николая II и Александры, близился роковой день, однако в столице жизнь шла обычным чередом. Что ни вечер люди из высшего общества приглашали друг друга к чаю или обеду, светская жизнь была в полном разгаре.
Концерты прославленных русских композиторов, балетные и драматические спектакли собирали полные залы. Дамы по-прежнему ездили в Москву, чтобы заказывать наряды у знаменитой портнихи Ломановой. На церемониальные встречи с царем люди являлись при всех регалиях.
Знаменитый Григорий Распутин еще оставался стоящей за троном силой, хотя конец его уже близился. Он ходил по улицам Петербурга, рослый, в сапогах и длинном кафтане, в какой облачались по праздникам зажиточные мужики. Даже в темноте его сразу узнавали по длинным, нечесаным волосам, всклокоченной черной бороде, высокому лбу и крупному орлиному носу.
Но более всего славился он голубыми глазами с их странным блеском, глубиной и гипнотической силой. Взгляд его был одновременно и проницателен, и ласков, и наивен, и лукав, и прям, и устремлен куда-то вдаль. Люди звали его "старцем", а сам он себя - "министром души императорской"; те, кто знал о зловещей силе Распутина, считали его воплощением дьявола, а некоторые прямо называли антихристом.
Приближения нового чародея ко двору добились все те же обладавшие влиянием на императрицу черногорки, Анастасия и Милиция. Как и семь лет назад, когда сестры представили царице Филиппа, бывшего подручного мясника, ставшего магом, в 1907 году они представили ей и Распутина, мужицкого сына, пьяницу, пройдошливого лошадиного барышника из Западной Сибири. Распутин - это была не настоящая фамилия, а образованное от слова "распутник" прозвище, полученное "святым старцем" от сотоварищей.
И все-таки с первого же своего появления во дворце он приобрел над царем и царицей необычайную власть. Он вертел ими, как хотел, ослеплял их и подавлял. Все это походило на колдовство. Вскоре он подружился с госпожой Вырубовой, задушевной подругой императрицы, которая посвятила его во все тайны императорской четы и империи. Императрица сделала Распутина своим духовным наставником, и вскоре он стал участником всех придворных интриг, оказывая огромное влияние на принятие государственных решений и производимых царем назначений на важные посты. Царя и царицу он называл "папка" и "мамка".
Сватиков и теперь помнил, как царица, не обращая внимания на все усиливающуюся критику, распорядилась, чтобы Распутин причастил ее во время Пасхи 1916 года. Распутин принародно поцеловал царицу в лоб, а она его в руку.
Зловещие письмена, вспоминал Сватиков, уже появились на стене, но драму России еще предстояло доиграть до ее горестного конца.
2 декабря 1916 года в Думе впервые был поднят вопрос о Распутине. Глава оппозиции Пуришкевич кричал об "оккультных силах, которые позорят и губят Россию".
"Одной лишь рекомендации Распутина, - говорил он, - довольно, чтобы человек самый презренный занял высочайший пост".
Пуришкевич осмелился впервые открыто заявить:
"Нам грозит революция! Неграмотный мужик не должен больше править Россией!"
Императорский дворец не внял его совету, время истекало.
30 декабря 1916 года Распутин был убит князем Феликсом Юсуповым, великим князем Дмитрием и Пуришкевичем, предводителем думских крайне правых, приверженцем абсолютного самодержавия. Когда три дня спустя труп Распутина обнаружили подо льдом Малой Невки, наступило всеобщее ликование, люди целовались прямо на улицах и ставили свечи в церквах.
Словно бы в пренебрежение к чувствам народа в руки мертвого Распутина было вложено письмо от царицы.
"Мой дорогой мученик, - писала она, - дай мне благословение, которое навек сопроводит меня на горестном, страшном пути, который мне еще предстоит пройти здесь, на земле. И помяни нас в небесах в своих святых молитвах!"
При тайном захоронении Распутина на окраине Царскосельского парка присутствовали император, императрица и четыре их дочери. Императрица попросила, чтобы ей отдали залитую кровью рубаху мученика.
Меньше чем через два месяца, 15 марта 1917 года, царю пришлось отречься от трона. Глава партии кадетов и прогрессивного блока Павел Милюков был назначен министром иностранных дел Временного правительства. Георг Бруншвиг заметил, что Милюков также значится в их списке возможных свидетелей. "Он вас не разочарует", - сказал Сватиков.
Одним из первых декретов нового правительства был декрет о расформировании заграничной службы тайной полиции. В начале мая 1917 года 37-летний в ту пору Сергей Сватиков, член социал-демократической партии, получил деликатное задание. В первые дни Февральской революции он служил помощником Петроградского градоначальника по гражданской части и всего за три месяца службы очень хорошо себя зарекомендовал.
Ему присвоили звание комиссара Временного правительства России и направили в Европу с заданием ликвидировать тайную полицию царской России и разобраться в ее прежней деятельности в различных странах. Он получил также инструкции выяснить степень участия некоторых представителей России в контрразведке. Министр юстиции назначил его судебным следователем по особо важным делам, то есть присвоил ему высший из возможных чинов, и наделил всей полнотой судебной власти.
Он знает, что швейцарскому суду все это покажется невероятным, снова и снова повторял Сватиков Георгу, если ему не удастся воссоздать причудливые события и поразительную атмосферу, воцарившуюся в те дни у него на родине. Как сможет он объяснить швейцарскому судье положение евреев в России и безрассудные махинации фанатичных чародеев, жуликоватых политиков и бесчестных агентов полиции, которые сваливали на евреев вину за все, что было неправильного в жизни страны?
Как и всякий русский интеллигент, Сватиков отлично знал о существовании "еврейского вопроса", который еще называли в шутку "еврейским ответом". И наивно надеялся, что новое правление положит конец неравенству российских граждан, в том числе и евреев. Теперь он живо вспоминал случай, происшедший первого мая в петроградском градоначальстве.
Служившие старому режиму чиновники разбежались, и Сватиков внезапно оказался единственным представителем власти. Он решил просмотреть документы, обычно ложившиеся на стол начальника полиции.
Первой из бумаг оказалась телеграмма от исправника одного из уездов Полтавской губернии с запросом о разрешении "купцу второй гильдии" Циперовичу приехать сроком на одну неделю в Петроград. Нечего и говорить о том, что Циперович был евреем, и для поездки в столицу ему требовалось особое разрешение.
Когда управляющий канцелярией предложил поместить телеграмму в "дела о евреях", Сватикову пришлось напомнить ему, что времена изменились.
"Будьте любезны, - сказал он, - ответьте господину исправнику, если он еще служит, что "купец второй гильдии" Циперович может прибыть в Петроград, когда ему заблагорассудится, и остаться здесь на неограниченный срок. Вообще господин Циперович имеет теперь право свободного передвижения по всей России. И прошу вас, - добавил он, - принести эту телеграмму мне на подпись".
Затем он приказал немедленно распустить "еврейский отдел", перевести его чиновников в другие отделы, а дела опечатать на предмет последующего их рассмотрения особой комиссией.
Готовясь к заграничной поездке, Сватиков полагал, что евреями ему там заниматься не придется, - пока он не попал в русское консульство в Париже, служившее также штаб-квартирой русской тайной полиции в Европе, и не побеседовал с Анри Бинтом.
Консульство было заранее извещено о задании Сватикова, так что встретили его там хорошо. Он опасался, что заграничные русские служащие, которых ему придется просить о помощи, с обидой воспримут то, что к ним прислали для расследования и составления доклада молодого законоведа. Он не учел, что чиновники самодержавного режима привыкли подчиняться властям.
Теперь к власти пришло Временное правительство, а Сватиков был его официальным посланцем. Вскоре он осознал значение своего нового чина. Стоило ему приехать, как в его распоряжение предоставили просторный кабинет - уж не тот ли, гадал он, что служил известному, а вернее, печально известному Петру Рачковскому, возглавлявшему европейскую службу русской тайной полиции.
И вот теперь он глядел поверх большого стола на старейшего из еще живущих русского тайного агента в Европе. За 37 лет работы в тайной полиции Анри Бинт успел послужить многим господам, но лучшим из них мастером своего дела был особенно интересовавший Сватикова Рачковский.
К его удивлению, Бинт не только готов был, но даже рвался рассказать все, что знал. Создавалось впечатление, что этот человек, хранивший в памяти так много секретов, ищет возможности избавиться от их бремени. В прежнее время он мог заплатить за разглашение тайны головой - далеко не один агент лишился, якобы вследствие несчастного случая, жизни, будучи лишь заподозренным в разглашении того или иного секрета. Теперь же Бинту не просто разрешили говорить, но, собственно, попросили об этом. Сватиков понял, что нашел лучший из возможных источник сведений.
Бинт познакомился с Рачковским в Москве в 1883 году. В мае того года его вызвали в Москву на коронацию Александра III, поскольку Бинт был знаком с большинством русских эмигрантов, о которых полагали, что они могут угрожать безопасности царя. В то время Рачковский выглядел респектабельным чиновником, носящим мундир Министерства внутренних дел, однако деятельность его была далеко не так респектабельна. Его задача состояла в создании напряженных отношений между различными группами революционеров, в распространении лживых сведений, которые позволяли предъявлять членам этих групп надуманные обвинения, арестовывать их и лишать свободы за шпионаж и иные преступления. Он считался специалистом по провокациям, сказал Бинт.
После убийства Дегаевым Судейкина, бывшего непосредственным начальником и покровителем Рачковского, последнего в начале 1884 года направили в Париж для поисков и ареста убийцы. Это и стало началом его французской карьеры. Он поселился на окраине Латинского квартала в небольшой гостинице на улице Пьер-Николь и установил контакты с французской полицией.
Основные усилия Рачковский направил на то, чтобы дискредитировать главу иностранного отдела русской тайной полиции за рубежом. Ему потребовалось всего четыре месяца, чтобы в начале мая того же года получить назначение на пост главы заграничной службы русской полиции.
На этом этапе работа Рачковского по большей части сводилась к изучению жизни русских революционеров-эмигрантов. Его агенты подкупали "консьержек", знаменитых надзирательниц, имевшихся в большинстве французских домов, и почтальонов, получая таким образом доступ не только в квартиры русских эмигрантов, но и к их почте. Информация постоянно поступала и из французской полиции, в которой обязаны были регистрироваться иностранцы. Их фотографии, полученные из России, копировались и раздавались всем агентам. Тех, чьих снимков в архивах не было, украдкой фотографировали где-нибудь на улице.
Вскоре началась кампания по дискредитации революционеров. Людям, которые брали русских эмигрантов на работу, посылались анонимные письма с предупреждениями, что у них работают опасные террористы. Тех же, кого удавалось довести таким образом до полной нищеты, обхаживали, предлагая им плату за предательство друзей.
Бинт многое рассказал и о фальсификациях Рачковского. Фальсификация, пояснил он, была обычным методом, посредством которого Рачковский и его агенты досаждали революционерам. Как правило, Рачковский сам писал текст какой-нибудь фальшивки, а затем передавал его одному из доверенных агентов, Бинту или Милевскому. Те печатали текст на гектографе и по счету сдавали копии Рачковскому. Однако Бинт без ведома начальника всегда делал несколько копий для своего личного архива - в виде страховки.
Они старались, чтобы отпечатанные материалы походили на те, которые распространялись революционерами. Адреса на конвертах надписывал сам Рачковский или его секретарь. Тот же самый секретарь и рассовывал конверты по отобранным почтовым ящикам. Все они клятвенно пообещали хранить в тайне причастность Рачковского к этой деятельности.
Тактика использования разного рода подделок, говорил Бинт, была выдумана не Рачковским. Она составляла часть программы, тактического плана, разработанного главой тайной полиции Судейкиным, когда в 1882 году был создан так называемый Особый отдел. 15 июля того же года в 417-м номере русской заграничной газеты "Свободная речь" появилась статья, уведомлявшая читателей об учреждении такого отдела. Функцией этого подразделения должна была, согласно Судейкину, стать "дискредитация деятельных работников революционных партий, посредством распространения поддельных документов, манифестов и т.п.".
Рачковский, служивший у Судейкина секретарем, прошел хорошую школу и сразу после назначения за границу приступил к практическому использованию наставлений своего бывшего начальника. Самой эксцентричной его выдумкой была пара вымышленных агентов "Кун и Грюн", именами которых он подписывал подложные циркуляры и письма.
Именно эти два воображаемых "агента" открыто обвинили сначала некоего Эльпидина, а затем и заграничного руководителя русской социал-демократической партии Плеханова в уничтожении женевской типографии - об этом Бинт пообещал рассказать позднее.
Русское сообщество отнеслось к этим сведениям без всякого доверия, и Рачковский, не колеблясь, использовал своих "агентов" Куна и Грюна для написания открытого письма, в котором они "признавались" в содеянном. Имя человека, давшего Рачковскому необходимые секретные сведения, держалось, конечно, в тайне. К
1892 году подделки стали более хитрыми и затейливыми. Направлены они были, как правило, против Плеханова. Рачковский зашел даже так далеко, что, подделав почерк Плеханова, написал письмо, в котором Плеханов жаловался, что его партию обвиняют в печатании фальшивых банкнот. В письме говорилось, что он, Плеханов, устал жить в атмосфере лжи, что будет отныне строго придерживаться закона и призывает всех молодых людей последовать его примеру.
Подпись Плеханова была выполнена столь искусно, что ему пришлось потрудиться, убеждая своих друзей в подложности письма.
Работы гектографу хватало. Чуть не каждый день задумывались новые провокации, по воле Рачковского впутывавшие множество людей в те или иные преступления, а то и позволявшие прямо обвинить их в таковых. Остановить Рачковского было некому, начальство только нахваливало его за создание столь гладко работающей системы. Подделки изготавливались так умело, что французские журналисты стали жаловаться на невозможность разобраться, чему теперь можно верить и что стоит публиковать.
Рассказ Бинта звучал до того убедительно, что в своем официальном докладе Сватиков написал: распространение Рачковским подделок на протяжении многих лет является неоспоримым фактом. Их цель состояла в том, чтобы создать замешательство в лагере социалистов, очернить их вождей в глазах общества и поставить социалистическое движение вне закона. Иногда преследовалась и цель более прямая - арест и заключение в тюрьму социалистических активистов при их появлении в России.
Тонкости Рачковскому были ни к чему, его не интересовали расхождения в политических взглядах и программах разных революционных групп. Для него все они были социалистами, врагами, которых надлежит уничтожить. Он систематически снабжал французскую полицию сведениями о находящихся во Франции подрывных элементах, используя для этой цели двойного агента, журналиста по фамилии Генсек.
Человеку, живущему в другое время, выросшему в другой культурной среде, почти невозможно будет понять политическую обстановку в России тех дней, международные интриги ее властей, думал Сватиков, слушая Бинта. Тысячи агентов и шпиков были рассеяны повсюду, и никогда нельзя было понять, с кем ты имеешь дело. Революционеров, арестованных полицией, обрабатывали, обращая их против товарищей и вербуя в агенты охранки.
Некоторые из них становились рядовыми осведомителями и доносили на своих друзей и родственников; другие, более дерзкие, участвовали в террористических актах против режима, одновременно служа своим полицейским хозяевам. Такие методы, порою одобряемые руководством полиции, допускали даже убийства видных особ.
Мастер обмана, знаменитый тайный агент Азеф, стал в России легендой. Поговаривали, что он был причастен к убийствам министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича, но и даже к неудаче революции 1905 года и предотвращению покушения на царя.
Именно Рачковский руководил подобного рода нелегальными действиями за границей и разрабатывал наиболее успешные и сложные интриги и методы подрывной деятельности, рассказывал Бинт. Фальсификация и подделка документов стали для него и его подручных образом жизни.
Некоторые подложные документы якобы писались и подписывались реально существующими людьми, другие публиковались от имени людей, никогда не существовавших, и содержали сведения, полностью вымышленные. В этих подделках использовались не только фиктивные имена вроде "Кун и Грюн", порою Рачковский, сочинив какую-нибудь брошюру, подписывал ее псевдонимом, который даже не содержал серьезной попытки скрыть истинное имя автора.
Так, сочинив и напечатав в 1888 году брошюру, якобы представлявшую собой "исповедь нигилиста", он подписал ее именем "Филипп Иванов", в котором несложно было различить его собственное отчество - Иванович.
В письме к начальнику департамента полиции Дурново Рачковский говорит о необходимости пролить свет на темные стороны жизни русских нигилистов, "в большинстве еврейского происхождения", обитавших в Латинском квартале Парижа. Они описывались как люди с животными инстинктами, низменными привычками, крайней нетерпимостью даже друг к другу и склонностью всех следить за всеми. О руководителе их было сказано, что ему присущи "свирепость тигра и трусость зайца".
Другая сфабрикованная Рачковским брошюра, которую он в 1892 году издал в Париже, называлась "Англичане сотрудничают с нигилистами". Автор описывал разнообразные преступления, в том числе метание бомб и убийства, совершаемые русскими нигилистами в Европе, и утверждал, что деньги, которые англичане собирают в помощь голодающим в России, на самом деле используются нигилистами для подрывной деятельности и организации преступлений.
Основное назначение брошюры состояло в том, чтобы дискредитировать две работавшие в Англии революционные группы - одна называлась "Друзья русской свободы", другая, чисто русская, распространяла свободную русскую прессу в Лондоне.
В 1892 году в письме к своему начальнику Рачковский пояснял, что 1000 экземпляров этой брошюры предназначаются для распространения среди министров, дипломатов, членов парламента и высших должностных лиц Лондона, а еще 1000 будет разослана государственным служащим Франции, Швейцарии, Дании, Германии, Австрии и других стран Европы, а также в американские газеты.
В нынешней обстановке, писал Рачковский после того, как успешно провел провокацию, связавшую русских эмигрантов в Париже с изготовлением бомб и взрывчатых веществ, он предвидит, что такая брошюра наделает много шума. Это сильно осложнит жизнь русских революционеров за границей, уверял он.
Сочинение брошюр, в отличие от иных документов, не доверялось другим сотрудникам. Они писались самим Рачковским, а его агент, Генсек, исправлял ошибки во французском языке Рачковского. Другая задача Генсека состояла в отыскании дешевых типографий, поскольку Рачковскому приходилось отчитываться в расходах перед начальством.
Даже когда не питавший никаких иллюзий Бинт выкладывал все это Сватикову, тот отметил в голосе Бинта нотки восхищения его бывшим шефом.
Одним из самых громких дел Рачковского было уничтожение находившейся в Женеве, на первом этаже дома № 30 по улице Монбриллан, типографии, которой пользовались русские революционеры. Рачковскому стало известно, что там вот-вот начнут печатать чрезвычайно важные, невосполнимые материалы. Двое самых надежных его агентов, Бинт и Милевский, были отправлены в Женеву для круглосуточного наблюдения за помещением типографии. Они быстро установили, что с субботней ночи и до утра понедельника в доме обычно никого не бывает. Для большей надежности живший в Женеве агент Соломон Ко-
209ган посетил дом, чтобы посмотреть, как там ведется работа. Коган, еврей, в прошлом революционер, был некогда арестован в Одессе и, подобно его нынешнему начальнику Рачковскому, стал агентом полиции. Коган-то и снабдил своих коллег планом помещения, пометив на нем комнаты, в которых хранились наиболее ценные материалы.
Агентам Милевскому и Бинту было сказано, что они участвуют в деле огромного политического значения, им также пообещали хорошее вознаграждение. Они получили приказ покинуть квартиры, которые снимали в Женеве, и отправить все свои документы и вещи в Париж.
В 9 часов утра 20 ноября 1886 года агенты проникли в помещение типографии и облили химикалиями сотни килограммов отпечатанного материала, отчего тот обратился в плотную клейкую массу. Другие документы они изорвали в клочья. К половине пятого все было кончено.
Бинт сообщил Сватикову, что получил за это дело 1500 франков, а его сообщника Милевского еще и повысили в звании. Рачковскому благодарное русское правительство выдало 5000 франков и присвоило чин "губернского секретаря".
Однако получивший подробнейший доклад агентов Рачковский был недоволен. Он понял, что кое-какие важные документы все-таки уцелели, и настоял на том, чтобы Коган, немало рискуя, еще раз проник в здание и установил точное их местонахождение. Ночью 1 февраля 1887 года Бинт, снова приехавший в Женеву, успешно довершил дело. Он получил золотую медаль и премию в 500 франков.
В исчерпывающем докладе, написанном им в Париже 19 ноября 1886 года, Рачковский хвастается своим хитроумным, хорошо продуманным планом: удалось не только уничтожить типографию и множество готовой к распространению печатной продукции, но и бросить тень подозрения на вождя революционеров Плеханова, внеся тем самым значительный разлад в среду революционеров. Удалось также избежать каких-либо дипломатических осложнений и даже снабдить свое правительство поводом для подачи официальной жалобы швейцарским властям, не сумевшим должным образом защитить право на убежище, гарантированное русским эмигрантам законами Швейцарии.
Описывая годы, проведенные им с Рачковским, и, в частности, провокации и фальсификации последнего, Бинт сказал: "Я хотел бы привлечь ваше внимание к наиболее выдающейся подделке, изготовленной агентами Рачковского в конце прошлого века, к так называемым "Протоколам сионских мудрецов".
Сватиков слышал о "Протоколах", но никогда их не читал. Он смутно помнил, что в 1905 году пролистал несколько глав, но в ту пору у него были дела поважнее. Теперь он спросил Бинта, каково содержание этих "Протоколов".
"В них описывается заговор, устроенный евреями для того, чтобы править миром, и их реальные успехи по этой части, - ответил Бинт. - Хотя, конечно, - воскликнул он, - все это полная чушь, фантазии в жанре Эдуарда Дрюмона".
Сватикову, совсем недавно приехавшему во Францию, пришлось сознаться в своем невежестве. О Дрюмоне он никогда не слышал.
- Вам не удастся понять историю с этими "Протоколами", - сказал Бинт, - пока вы не разберетесь, причем досконально, в деятельности и масштабах влияния Дрюмона, бывшего во второй половине прошлого века самым заметным из антисемитов Франции. Написанная им книга "Еврей во Франции" имелась в большинстве французских домов. Она выдержала больше двухсот изданий.
Удивленный и отчасти смущенный своим невежеством, Сватиков сделал в записной книжке пометку о необходимости вникнуть в этот вопрос. Книжка заполняется, подумал он, мне многое предстоит узнать.
- Были ли "Протоколы" написаны с погромной целью? - спросил он.
- Не знаю, - ответил Бинт. - Но их цель определенно состояла в том, чтобы вызвать враждебное отношение русских к евреям. - И он задумчиво добавил: - Я даже не уверен, что штаб-квартира охранки на Фонтанке, шестнадцать участвовала в подделке. По-моему, это было личное решение моего прежнего начальника. Знай вы Рачковского так же хорошо, как я, вы бы сразу почувствовали его руку. Она так же различима, как отпечатки пальцев.
Заинтригованный и удивленный, Сватиков спросил, сам ли Рачковский создал подделку.
- О нет! - воскликнул Бинт. - Для грязной работы у него имелись особые агенты. В данном случае всю работу проделал Головинский.
- И, поняв по лицу Сватикова, что это имя ни о чем тому не говорит, Бинт пояснил:
- Головинский состоял на службе у Рачковского, если не ошибаюсь, с тысяча восемьсот девяносто второго года. Понимаете, я знал всех агентов и их задания, поскольку был кассиром Рачковского. Получив приказание шефа, я выдавал им жалованье, оплачивал расходы и так далее. И заметьте, - прибавил он, - все это в приватном порядке и наличными, из рук в руки.
- Вы уверены, что "Протоколы" подделал Головинский?
- Абсолютно, - сразу ответил Бинт. - У Рачковского было два специалиста по подделкам: Коган и Головинский. Последний работал над "Протоколами" в Национальной библиотеке и приносил главы в черновике Рачковскому. Я был тогда здесь и в точности знал, что происходит.
- Нет ли у вас копии этих "Протоколов"? - спросил Сватиков.
- Нет, к сожалению, нет, - извинился Бинт. - Это была очень конфиденциальная работа. Мы, люди внутреннего круга, были в курсе происходящего, но наружу ни одна копия не выпускалась. Документ предполагалось представить как полученный из еврейских источников, так что никаких копий не делалось, они угрожали успеху всей затеи.
Сведения, полученные от Бинта в ходе продлившихся многие дни опросов, были скрупулезно записаны Сватиковым и включены в его полный доклад.
Сватиков был убежден, что показания Бинта заслуживают полного доверия. Он не имел ни разу случая усомниться в его правдивости. Этот старейший агент заграничной агентуры вспоминал все эти годы своей жизни, которая как бы разворачивалась перед его глазами. Причин лгать у Бинта не было. Он знал, что миссия Сватикова состоит в том, чтобы расформировать и упразднить заграничную агентурную службу с максимальной деликатностью, избегая споров и судебных разбирательств. Бинту и его коллегам никакие личные наказания не грозили, им нечего было бояться проводимого Сватиковым расследования.
Бинт выразил готовность служить Временному правительству и новому режиму. Он не выказал никакой мстительности, не пытался оболгать кого-либо из коллег. Сватиков не остался с пустыми руками. Информация, полученная им от Бинта, содержала подробности относительно имен двойных агентов и их псевдонимов.
Сватиков внимательно изучил биографию Бинта и знал, что прежние начальники полностью ему доверяли. Ему даже поручали охрану царствующих особ, в том числе Александра III и Николая II.
Снова вспомнить о "Протоколах сионских мудрецов" Сватикову пришлось уже после Октябрьской революции. Он полагал, что время их миновало навсегда, как вдруг обнаружил, что теперь на евреев валят вину за революцию. В ту пору он находился на юге России - Временное правительство уже пало, по стране гуляла война. Белая армия создала информационное агентство "Осваг", которое вскоре наводнили озлобленные черносотенцы, полагавшие, что евреи должны ответить за все: и за Февральскую, и за Октябрьскую революцию, и за большевизм, и за крестьян, отнявших у помещиков усадьбы, - словом, за все.
В это-то время Сватиков и узнал, что примитивные перепечатки "Протоколов сионских мудрецов" широко распространены в армейских частях, а в разных губерниях выходят и новые их издания. И все же, пока ему не пришлось бежать из России, он не знал, что "Протоколы" пересекли русскую границу, что их издают и пропагандируют в других странах.
В Париж он приехал в 1920 году в числе прочих русских беженцев, искавших пристанища во Франции. В 1921-м давний знакомый Сватикова, известный журналист Владимир Бурцев, натолкнул его на мысль снова войти в сношения с Бинтом; только сначала, настоял Бурцев, ему следует прочитать статьи Грейвса и интервью, данные княгиней Радзивилл и Генриеттой Херблетт "Америкен хибру".
Он провел несколько часов, читая и перечитывая эти публикации, и с удовольствием отметил, что инстинкт, внушивший ему доверие к рассказу Бинта, его не подвел. Действительно, сведения, почерпнутые им из этих статей, полностью подтверждали факты, несколькими годами ранее изложенные Бинтом.
Бурцев же навел Сватикова на мысль написать серию статей, касающихся сведений, полученных им от Бинта в ходе официального расследования, которое он проводил в 1917 году. Сватиков слышал, что Бинт живет в очень стесненных обстоятельствах - он потерял все сбережения, по неразумию вложив их в русские ценные бумаги, потерял и русскую пенсию - и это после сорока лет службы. Он отчаянно нуждался в каком угодно доходе и временно работал вне Парижа на мелкой чиновничьей должности одного из французских министерств.
Русские эмигранты поддерживали друг с другом тесные связи, так что отыскать адрес Бинта и заручиться его согласием приехать воскресным вечером на чай не составило труда.
"Зрелище он и вправду представляет жалкое, - думал Сватиков - печальный, приунывший, страшно нуждающийся в деньгах." Бинт просто рвался предоставить любые дополнительные сведения, он даже готов был продать документы из своего личного архива.
Когда зашел разговор о "Протоколах сионских мудрецов", в Бинте вдруг прорезался цинизм.
"Ну кто бы поверил, - воскликнул он, - что доказанную подделку будут переиздавать на многих языках? Рачковский, верно, корчится в своей могиле от хохота".
Правда никому не интересна, сказал он, даром что существует живой свидетель, который лично оплачивал изготовление фальшивки.
Когда Сватиков сказал, что его, возможно, заинтересовало бы приобретение архива, если бы в нем имелся какой-либо документ, относящийся к истории "Протоколов", Бинт призадумался. Там должен быть документ, сказал он, который не связан с подделкой непосредственно, но может доказать маниакальное стремление Рачковского обвинить во всем евреев. Увидев в глазах Сватикова проблеск интереса, он рассказал об этом поподробнее.
Евреи были у Рачковского истинной манией, сказал Бинт. Он лично участвовал в пропаганде "Протоколов" в России в 1905 году. К тому времени Рачковский, проведший несколько лет изгнания в Варшаве и в Брюсселе (враг Рачковского, министр внутренних дел Плеве, запретил ему показываться в русской столице под страхом высылки в Сибирь), после смерти Плеве снова вернулся на службу и оказался в Петербурге.
Рачковский руководил теперь охранкой из расположенного на Фонтанке здания главного департамента полиции и поддерживал тесную связь с Манасевичем-Мануйловым. В этом своем качестве он вызвал к себе парижского шефа охранки и приказал ему немедленно отправиться в Германию, во Франкфурт, и посетить книжные магазины, специализирующиеся на иудаистике. Ему следовало отыскать старинные еврейские книги, посвященные древним еврейским обрядам.
Рачковский перечислил несколько книг VII и XVI веков - названия, авторов, издателей. Бинт лично пересылал эти книги в Париж, откуда их доставляли в Петербург.
"Вот на этот счет документ у меня, возможно, найдется", - сказал Бинт.
Он полагал, что у него еще хранится написанная от руки, по-французски, инструкция с указанием на обороте адресов книжных магазинов, записанных им самим. Улыбаясь, он заметил, что розыск необходимых книг оказался делом нелегким, поскольку их древнееврейские названия были написаны на латыни, да еще и с ошибками.
Главным образом, это были книги по Каббале - этим общим термином обозначались, особенно в средние века, эзотерические и мистические учения иудаизма.
Прославленная книга "Zohar" была названа "Sepher Jetsiera-sohar" (sepher на иврите - книга, a jetsiera - сочинение).
Конечно, о "Протоколах" там нет ни слова, сказал Бинт, но это доказывает, что даже в 1905 году Рачковский деятельно готовил антиеврейские материалы, стараясь подкрепить свои теории ссылками на еврейские источники. Как раз самого Бинта и послали во Франкфурт, а поскольку книги были редкие, ему пришлось заказать их, а потом еще раз вернуться в Германию, чтобы завершить сделку. Денег ему приказали не жалеть, так что он заплатил за книги более 3000 франков золотом.
Прочитать эти книги он, к сожалению, не смог, ибо они были на латыни и иврите. В Париже его незамедлительно направили в почтовую контору. Норовя сэкономить средства, он поначалу собирался заклеить эти книги в конверты и послать их обычной почтой, однако внял совету почтовых работников, и в конце концов книги отправили в канцелярию Рачковского (Санкт-Петербург, Фонтанка, 16) заказными бандеролями. Удивительно, что только не застревает в памяти, сказал Бинт. Каждая подробность так свежа в его голове, как если бы все это происходило вчера.
Рачковского назначил на пост заместителя начальника департамента полиции, обладающего правами директора (несмотря на то, что официально этот пост занимал некий Гарин), не кто иной, как товарищ министра внутренних дел и петербургский генерал-губернатор Трепов.
Это произошло 27 июля 1905 года. Занимая указанную должность, Рачковский осенью 1905 года втайне от начальства организовал с помощью жандармского офицера Комиссарова печатание погромных листков, которые рассылались по всем большим городам. Позже Комиссаров хвастался некоторым лидерам Думы, что способен устроить какой угодно погром, хотите - с десятью жертвами, хотите - с десятью тысячами.
Добрый друг Бинта, также агент тайной полиции, рассказал ему о тесном сотрудничестве Рачковского с Мануйловым, всячески помогавшим распространять "Протоколы" и переводившим для Рачковского еврейские книги.
О Манасевиче-Мануйлове Сватиков уже слышал и потому сделал пометку касательно необходимости собрать о нем побольше сведений.
Бинт пообещал поискать то, что он называл "Сионским документом", в своем хранящемся в провинции архиве.
По совету своего друга Бурцева Сватиков посетил Национальную библиотеку, в которой некогда трудился над фабрикацией "Протоколов" Головинский. Уже прочитавший недавние статьи Филиппа Грейвса, он поинтересовался книгой Мориса Жоли и с удивлением узнал, что по распоряжению библиотечной администрации один экземпляр этой книги зачислен в "резерв" и публике не выдается. Решив, что речь идет о давнем распоряжении запретившего книгу Наполеона III, он попросил предоставить ему этот экземпляр для просмотра и получил решительный отказ. Ему сказали, что даже директор не может разрешить выдать эту книгу без согласия специальной комиссии, ранее постановившей скрыть ее от публики.
Георг Бруншвиг полагал, что в его распоряжении имеются уже все важнейшие публикации 1921 года. Теперь же Сватиков показал ему статью, которую Георг упустил из виду. Статья была напечатана в Париже 20 сентября 1921 года в русской газете "Общее дело" под заголовком "Конец "Сионских протоколов".
Подобно Грейвсу, Сватиков в 1921 году также был убежден, что эта подделка, ныне столь наглядно разоблаченная, находится на пути к мусорной куче.
В первой части статьи Сватиков описывает историю подделки, сравнивая тактику прежнего режима с той, что принята на вооружение новыми коммунистическими правителями. Тем, кто мог бы задать вопрос, чего ради им интересоваться "Протоколами", он советовал внимательно прочитать книгу Мориса Жоли.
Меньшинство, писал он, может править большинством и подавлять его, лишь прибегая к террору, подкупу и лжи. Оружие тиранов всегда одинаково. Вот почему коммунисты используют политику Наполеона III, описанную в 1864 году в книге Жоли, которую в 1901 году русская охранка пыталась приписать евреям, выдать ее за проявление "сионского синдрома" и тем самым запугать слабого царя Николая II.
Пребывая в оптимистическом настроении, Сватиков в сентябре 1921 года писал:
"Все пройдет, сохранится лишь правда".
Теперь-то он стал умнее, сказал Георгу Сватиков во время чаепития у него на квартире. То было их четвертое и последнее свидание. Скоро им предстоит повстречаться в зале суда, сказал Георг. Какая жалость, что Бинт так и не доставил обещанного документа, добавил он.
"Да нет, доставил!" - воскликнул Сватиков.
Снова увидевшись с Бинтом в 1926 году, он напомнил тому о его обещании, однако Бинт сказал, что отыскать документ не смог. Лишь несколько лет спустя, уже после смерти Бинта, его вдова передала Сватикову коробку с бумагами, сказав, что делает это, исполняя предсмертную просьбу мужа. Таким образом, то, что они называли "Сионистским документом", попало, наконец, к Сватикову. Выпускать этот документ из рук он не решался, но Георгу продемонстрировал и пообещал представить судье как часть своих показаний.
Какой свидетель! - подумал Георг. Ему не терпелось пересказать коллегам историю Сватикова. Вот бы еще хоть одного такого!
"А что бы вам не встретиться следом с Владимиром Бурцевым? - сказал при прощании Сватиков. - Он не только подтвердит мой рассказ, он может дать вам и дополнительные сведения".
Сватиков намекнул на то, что до настоящего времени у Бурцева имелись весьма серьезные причины не делать эти сведения достоянием публики, причины, которые ныне свою силу утратили.
Георг тут же извлек из кармана список свидетелей и перенес имя Бурцева в самое его начало.
