ЧЕРНАЯ КНИГА

     Сообщение А. Резниченко

     При немцах я, художник Абрам Резниченко, скрывался под именем Аркадия Ильича Резенко.

     В дни отступления - осенью 1941 года - я попал в окружение на левом берегу Днепра.

     Раненный, отбившись от своих, я кружил вокруг Пирятина и две недели скитался по лесам, прятался в балках. Войти в город я боялся. Измученный, голодный, обессиленный, вшивый, я в конце концов попал в руки немцев. Они пригнали меня в Хорольский лагерь.

     На небольшом, обнесенном колючей проволокой участке, томилось шестьдесят тысяч человек Здесь были люди всех возрастов и профессий, военные и штатские, старики и юноши многих национальностей.

     Вся моя сознательная жизнь протекала в Советском государстве. Естественно, что мне, советскому гражданину, никогда не приходилось скрывать, что я - еврей.

     В первых числах октября 1941 года, на виду у многих военнопленных, немецкий солдат нагайкой рассек лицо ни в чем не повинному человеку и крикнул ему, обливавшемуся кровью: 'Ты должен умереть, еврей!" Всех нас выстроили, солдат через переводчика приказал всем евреям выступить вперед.

     Тысячи людей стояли молча, никто не двинулся с места.

     Переводчик, немец из Поволжья, прошел вдоль шеренги, внимательно вглядываясь в лица.

     - Евреи, выходите, - говорил он, - вам ничего не будет.

     Несколько человек поверили его словам.

     И только они шагнули вперед как их окружил караул, отвел в сторону за холмик Скоро мы услышали несколько залпов.

     После убийства этих первых жертв перед нами появился гроза Хорола - комендант лагеря.

     Комендант обратился к нам с речью.

     - Военнопленные, сказал он, - наконец-то война закончена. Установлена демаркационная линия - она пролегает по Уральскому хребту- По одну сторону хребта - великая Германия, по другую сторону - великая Япония. Еврейские комиссары, как и следовало ожидать, бежали в Америку. По воле фюрера, вы, военнопленные, будете отпущены домой. В первую очередь мы освободим украинцев, потом русских и белоруссов.

     В Хорольском лагере, устроенном на территории бездействующего кирпичного завода, был всего лишь один полусгнивший, на покосившихся столбах, барак, - единственное место, где можно было хоть как-нибудь спрятаться от осеннего дождя и стужи.

     Немногим из шестидесяти тысяч пленников удавалось туда проникнуть.

     Однажды я попал в барак.

     Плотно, прижавшись друг к другу, стояли люди. Они задыхались от вони и испарений, обливались потом, Уже через минуту я понял - лучше на дождь, лучше одеревенеть под осенним ветром, чем оставаться здесь. Но как вырваться? Крича, я по спинам и плечам соседей стал пробираться к единственному выходу. Меня толкали, отбрасывали в сторону. Со слепой настойчивостью я лез и лез вперед, навстречу тем, кто во что бы то ни стало хотел попасть в барак...

     В 5 часов утра нас подымали на завтрак Тысячи людей тотчас же выстраивались друг другу в затылок Вонючее, жидкое пойло (в сравнении с ним баланда казалась лакомством) выдавали медленно. Многим поэтому приходилось "завтракать" поздно ночью.

     Почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, комендант лагеря появлялся у места раздачи пищи. Он пришпоривал лошадь и врывался в очередь. Много людей погибло под копытами его лошади!

     Около бочек с горячим пойлом стояли немцы-кашевары, гестаповцы и их верные помощники - фольксдойчи.

     -Юде?

     - Нет, нет!

     -Жид!

     И несчастного выталкивали из очереди.

     Был такой случай: полуголого, застывшего, грязного, покрытого коростой человека, изобличенного гестаповцами в том, что он еврей, подняли над толпой и, раскачав, головой вниз, бросили в куб с горячим пойлом.

     Несколько минут его держали за ноги. Потом, когда несчастный затих, кашевары опрокинули куб. Не обращая внимания на окрики и стрельбу, толпа бросилась к мертвецу. Потерявшие человеческий облик люди слизывали со складок его одежды застывшие капли пойла, потом принялись ладонями сгребать с земли лужицы того же проклятого варева.

     Часто в Хорольский лагерь приводили партии евреев. Их приводили под усиленным конвоем, на рукавах и на спинах у них были нашиты опознавательные знаки - шестиконечные звезды. Евреев гнали по всему лагерю, посылали на самые унизительные работы, а к концу дня, на глазах у всех, - уничтожали.

     Казни в Хорольском лагере были разнообразны, немцы не ограничивались расстрелами и повешением.

     На евреев натравливали овчарок, овчарки гнались за бегущими врассыпную людьми, набрасывались на них, перегрызали им горло [и мертвых или умирающих волокли к ногам коменданта...}

     К молодому врачу- еврею подошел патрульный и с криком "юде" - выстрелил. Патрульный стрелял в упор. Истекая кровью, врач упал, пуля раздробила ему челюсть. Немцы подняли его и, держа за руки и ноги, бросили в яму. Яму тут же стали засыпать. Врач все еще дышал, земля над его телом шевелилась.

     В лагере началась повальная дизентерия. Ежедневно умирали тысячи.

     Счастливейшим среди нас считался тот, у кого сохранился котелок, -его уступали соседу за часть дневного рациона. Люди, не имевшие котелков, подставляли кашевару пилотку или вырванный рукав гимнастерки-Жители ближайших деревень старались передать пленникам хоть какую-нибудь еду.

     Парню из Золотоноши жена принесла однажды мешочек с продуктами. Этот мешочек ей удалось перебросить через проволочное заграждение.

     Счастливца обступили. Испуганными глазами он глядел на собравшихся. - Братики, вас тысячи, а я один, - шептал он. - И торбинка у меня одна- Разве я накормлю вас? - И он обхватил руками буханку хлеба и прижал ее к себе, как ребенка.

     Три с половиной месяца я провел в этом лагере; декабрь уже был на исходе.

     Время от времени из того или другого района в Хорольский лагерь прибывали старосты. Они договаривались с администрацией об освобождении своих земляков.

     С завистью я приглядывался к тому, как отбирают людей. Я знал: никто за мной не придет. Я присматривался к тому, как держат себя счастливцы. И однажды (вызывали лохвицких) я решил испытать судьбу.

     - Кто лохвицкие? - кричал староста, - лохвицкие: объявляйся! Какой-то парень откликнулся, еще двое подошли к старосте. И вот я решил оказаться четвертым.

     Мне повезло: староста "узнал" меня: своего "земляка". Так я вышел из Хорольского лагеря.

     В Лохвицу мы шли пешком Стоял морозный декабрь. С незажившей раной на ноге мне мучительно трудно было передвигаться И все-таки я шел, я боялся отбиться от "своих", лохвицких.

     На второй день меня свалила дизентерия.

     Я остался один на снегу. Прошло несколько часов. Я встал, поплелся. К вечеру добрался до села и постучал в дверь большой хаты. Это оказалась школа. Здесь меня приютили, позволили переночевать.

     Здесь я жил у сторожихи, ел, обогрелся. Однако долго оставаться у нее было невозможно, - я не имел документов- [во мне могли признать еврея... ]

     Я решил добраться до родного города, до Кременчуга.

     По дороге в Кременчуг я забрел в село Пироги и заночевал у одной селянки. Я заявил, что я - военнопленный, отпущенный из лагеря, и она приютила меня.

     Утром в хату неожиданно ввалился немец. За мгновение до того, как он переступил через порог, мои верные новые друзья - хозяйка и ее дети, - спрятали меня на печи.

     Немец чувствовал себя в хате хозяином, сидел за столом, распоряжался, ел все, что хозяйка приготовила для себя и своих детей.

     Наконец он удалился, и я продолжал свой путь.

     В Кременчуге, куда я, наконец, добрался после долгих и мучительных странствий, я попал в городскую больницу продолжала гноиться раненая нога

     Много горя я видела в кременчугской больнице. Я видел душегубку, увозившую больных и раненых евреев. Я видел смерть доктора Максона, крупного специалиста, всеми уважаемого человека, ласкового, отзывчивого старика. Несмотря на возраст, доктор продолжал работать в больнице, он оставался на своем посту - в палате, у больничных коек И вот однажды в здание больницы пришел патруль.

     - Максон - еврей. Давайте нам этого еврея!

     Тысячи кременчужан ходатайствовали об освобождении доктора Максона.

     Немцы уступили. Восьмидесятилетний старик покинул здание комендатуры и, окруженный людьми, ушел домой.

     На следующее утро немцы ворвались в квартиру Максона. Старика бросили в тачку и повезли за город. Там он был расстрелян. Один из больных, еврей, сапожник, услыхав о судьбе Максона, попытался бежать.

     Сапожника поймали, избили и связанного вернули в больницу. Ночью он бритвой перерезал себе горло.

     Утром к койке агонизирующего сапожника подошел гестаповец. Гестаповец надел халат и белую врачебную шапочку.

     - Бедняга, - сказал он, присев на койку. - До чего тебя довел страх. Он погладил сапожника и повторил:

     - Бедняга, бедненький!

     Внезапно немец вскочил, размахнулся и кулаком ударил лежащего по лицу.

     - У, юде!

     Сапожник был расстрелян за воротами больницы.

     Расстреливал его тот же гестаповец, он даже не снял халата и врачебной белой шапочки.

     Подготовил к печати Вас. Гроссман.