III. Иоахим фон Риббентроп под судебным микроскопом

Тень "гиганта"

Конечно, не всегда успехи Риббентропа, столь высоко оцененные Гитлером, объяснялись только "любезностью времени". Он, как и Розенберг, считал давно и безнадежно устаревшей известную формулу Бисмарка: "Политика - это искусство возможного". "Искусство делать невозможное возможным" - в этом видели Гитлер и его подручные основу нацистской политики.

Такая концепция начисто порывала с прежними представлениями о дипломатии и ее методах. Даже своим не очень большим умом Риббентроп понял это. Как только он ознакомился с программой нацистской партии и был посвящен в планы гитлеровского заговора против мира, для него стало совершенно очевидно, что задачи имперских дипломатов весьма целенаправленны.

Существует большой генеральный штаб. На него возложено главное - подготовка и осуществление планов нападения на другие страны. Но прежде чем эти планы начнут претворяться в практические дела, необходимо создать благоприятную внешнеполитическую обстановку. Короче говоря, он, Риббентроп, должен поставить дипломатический аппарат Германии целиком на службу вермахту. Весь смысл своей деятельности новый имперский министр иностранных дел видел в том, чтобы средствами внешней политики расчищать путь агрессии. Зато и сама дипломатия "третьей империи" получала в руки веский козырь - возможность всегда и везде оперировать аргументом силы.

В самом начале своих показаний на Нюрнбергском процессе Иоахим фон Риббентроп заявил:

- Мне было сразу ясно, что я должен буду работать в тени гиганта, что я обязан наложить на себя определенные ограничения, что я не в состоянии проводить внешнюю политику таким образом, каким ее проводит министр иностранных дел, ответственный перед парламентом.

Хотя под гигантом понимался в данном случае Гитлер, в действительности им являлся большой генеральный штаб нацистской Германии.

Блестящий демагог барон Сонино, бывший некогда итальянским министром иностранных дел, приказал выгравировать над камином в своем кабинете следующее изречение: "Другим - можно, тебе - нельзя". Риббентроп знал это изречение, но перефразировал его по-своему: "Другим - нельзя, тебе - можно". Именно таким девизом руководствовался он, как министр иностранных дел "третьей империи". И это стало возможным лишь потому, что каждый его шаг в дипломатической области подкреплялся военной силой. Агрессивные заговоры и политические убийства, шантаж и угрозы, шпионаж и пятые колонны, бесстыдные сделки с квислингами и самые беспардонные ультиматумы законным правительствам соседних стран - вот что составляло арсенал гитлеровского дипломата.

Наступила эра солдафонской дипломатии, многие черты которой унаследовали ныне дипломаты стран Атлантического договора, особенно США и ФРГ.

Допрос Риббентропа длился несколько дней. Он, как и все, увиливал, старался уйти от ответственности. Но в отличие от Германа Геринга где-то в глубине души у него еще теплилась надежда избежать виселицы. Поэтому Риббентроп не позволял себе на суде никаких эксцессов. В ряде случаев, понимая всю бесполезность голого отрицания фактов, он признавал свою вину. И тогда весь его вид как бы говорил суду: смотрите, я совсем не такой фанатик, как Геринг, со мной можно иметь дело. Геринг же при этом буквально неистовствовал, довольно громко называл бывшего имперского министра тряпкой и ничтожеством. Однажды он сказал соседям по скамье подсудимых, что Риббентропа считала упрямым и опасным дураком даже собственная теща. Она будто бы не раз заявляла:

- Самый глупый из моих зятьев стал самым знаменитым.

Подсудимые живо реагировали на эту остроту, а Риббентроп страшно обозлился на Геринга и два дня не разговаривал с ним.

Но "готовность сотрудничать" с трибуналом была только уловкой Риббентропа. Он был отнюдь не искреннее других.

Я уже имел случай отметить, что по англо-американской системе судебного процесса, принятой в Нюрнберге, никто из обвиняемых не мог заблаговременно ознакомиться со всеми материалами дела. Не зная в точности, какими конкретно доказательствами их виновности располагают прокуроры, они чаще всего пытались на всякий случай отрицать свою вину, пока не предъявлялся тот или иной документ, разоблачающий лжеца. Так было и с Риббентропом.

Когда возник вопрос, направляло ли германское министерство иностранных дел деятельность чехословацких нацистов генлейновцев, он стал категорически отрицать это, осторожно посматривая на обвинителя, не проглотит ли тот его ложь. Но обвинитель спокойно вынул какой-то документ и передал Риббентропу. То была секретная директива германского посла в Праге, из которой с полной очевидностью явствует, что от имперского министра иностранных дел шли прямые директивы генлейновцам, как вести подрывную работу против пражского правительства.

Риббентроп чрезвычайно расстроился. Расстроился и ужаснулся: боже, подумать только, зачем понадобилось оставлять такие следы! В секретной записи, предъявленной обвинителем, прямо указывалось, что "для дальнейшей совместной работы Конраду Генлейну было дано указание поддерживать по возможности тесный контакт с господином рейхсминистром…"

Каждый шаг господина рейхсминистра фиксировался на бумаге! Только уверенность, глубокая уверенность в безнаказанности, в том, что "третья империя" будет вечной, могла породить такую неосмотрительность. И вот изволь теперь расплачиваться за это. Обвинители преподносят Риббентропу один сюрприз за другим.

23 августа 1938 года он вместе с Гитлером совершал морскую прогулку на одном из самых комфортабельных германских пассажирских кораблей "Патриа". У них в гостях были тогда профашистские руководители Венгрии Хорти, Имреди, Канья. Риббентроп давно и хорошо усвоил мнение руководителей имперского генштаба о том, что для успешного выполнения "плана Грюн" недурно было бы привлечь Венгрию. И во время прогулки он старательно ведет обработку венгерских гостей. Хорти, конечно, тоже не прочь отхватить кусок Чехословакии, но боится Югославии. Риббентроп успокаивает его: Югославия, находясь в клещах между "державами оси", и не посмеет напасть на Венгрию.

Вся эта беседа на "Патриа" тоже оказалась зафиксированной…

21 января 1939 года Иоахим фон Риббентроп встречался с министром иностранных дел Чехословакии Хвалковским и решительно требовал от него сокращения чешской армии. Несколько позднее произошла встреча Гитлера и Риббентропа с Тиссо, одним из руководителей тогдашней Словакии. Напоминая об этих двух встречах, советский обвинитель просит Риббентропа припомнить, какова была их цель и к чему свелись результаты. Подсудимый не знает, располагает ли обвинение какими-либо конкретными документами по данному вопросу, и прибегает к своей обычной уловке: закатывает кверху глаза, делая вид, будто силится вспомнить, о чем тогда шла речь. Увы, память "подводит". Обвинитель приходит ему на помощь и зачитывает выдержки из стенограммы.

Я обвожу взглядом скамью подсудимых. Геринг впился глазами в Риббентропа. Он не очень сочувствует своему соседу, как, впрочем, и тот лишь несколько дней назад при подобной же ситуации отнюдь не сочувствовал Герингу. Нейрат переговаривается с Папеном. Саркастические их улыбки выдают единодушие в оценке происходящего: "Поделом этому выскочке!"

А обвинитель между тем зачитывает из стенограммы выдержку за выдержкой. Оказывается, Риббентроп не просто убеждал Тиссо отделить Словакию и объявить ее независимым государством. Он торопил Тиссо! "Министр иностранных дел империи подчеркнул… что в данном случае решение должно быть вопросом часов, а не дней". Риббентроп и Гитлер пугали своего собеседника: если, мол, словаки не выступят против Праги, то Германия оставит их "на милость Венгрии". Риббентроп, как это значится в записи, "показал Гитлеру донесение", которое он якобы только что получил. В "донесении" сообщалось о выдвижении венгерских войск к словацкой границе. "Еще немного промедления, и Словакию сожрет Хорти". Тогда уже "господин рейхсминистр, при всей своей симпатии к словакам… решительно ничего не сумеет сделать".

Риббентроп был настолько предупредителен в отношении словаков, что самолично составил для них проект закона о "независимости" Словакии и даже перевел его на словацкий язык. В ночь на 14 марта он вежливо выпроводил своих гостей домой, предоставив в их распоряжение немецкий самолет. А днем того же числа Братислава объявила Словакию "независимым" государством.

Это был один из многих случаев в дипломатической практике Риббентропа, когда он угрожал не военной силой самой Германии, а возможным нападением третьей страны, действовавшей по его же указке.

Вечером 14 марта Риббентроп пригласил в Берлин президента Чехословакии Гаху и министра иностранных дел Хвалковского. Лишь после полуночи (в 1 час 15 минут 15 марта) их провели в имперскую канцелярию. Там они были встречены Гитлером и Риббентропом.

Для истории сохранились два источника, раскрывающие суть этой встречи. Один из них - мемуары Риббентропа. В них сплошь розовые тона, всячески подчеркивается терпимость, сердечность и готовность "обеих договаривающихся сторон" прийти к соглашению о четвертовании Чехословакии. Гаха будто бы был счастлив тем, что наконец-то "фюрер держит судьбу Чехословакии в своих руках". Да и Хвалковский, по словам Риббентропа, безоговорочно принял точку зрения фюрера. "Перед подписанием соглашения, - уверяет Риббентроп, - Гаха позвонил в Прагу для того, чтобы получить согласие правительства. Не было никаких протестов со стороны чехов, и Гаха дал приказ обеспечить дружественный прием германским войскам".

Прочитал я эти мемуары, изданные в Англии без всяких комментариев, и невольно подумал: как же все-таки важно, что состоялся Нюрнбергский процесс. Он будто ярким прожектором осветил все тайники империалистической дипломатии. Теперь не так-то легко фальсифицировать историю подготовки второй мировой войны.

Мысленно я вновь вернулся в зашторенный зал нюрнбергского Дворца юстиции.

Выясняя подлинную картину той ужасной ночи, когда единым росчерком пера была уничтожена Чехословакия, обвинитель предъявляет Риббентропу очередной документ. Подсудимый уже понимает, что это, вероятно, официальная запись еще какой-нибудь беседы. Он больше уже не разыгрывает ни удивления, ни возмущения.

Риббентроп не ошибся. Перед ним действительно подробная, во всех деталях, запись его и Гитлера беседы с Гахой и Хвалковским в ночь на 15 марта 1939 года. Нацистские заправилы были безжалостны. Они буквально терроризировали президента и министра иностранных дел суверенного государства: бегали за ними вокруг стола, совали им ручки и угрожали, что если Гаха и Хвалковский не подпишут предложенный им текст, то Прага завтра же будет лежать в развалинах.

В 4 часа 30 минут утра Гаха, поддерживаемый только впрыскиваниями, решился наконец поставить свою подпись под документом, гласившим: "Президент Чехословацкого государства вручает с полным доверием судьбу чешского народа и чешской страны в руки фюрера Германской империи".

История захвата Чехословакии, пожалуй, лучше всего раскрывает стиль дипломатии Риббентропа. На переговоры с Гахой и Хвалковским он не забыл пригласить начальника ОКБ Кейтеля и командующего люфтваффе Геринга. При таких "ассистентах" мудрено ли было заставить и без того капитулянтски настроенного президента Чехословакии с головой выдать свою страну гитлеровской Германии.

В памяти моей сохранилась, между прочим, и такая деталь. Когда в зале суда был оглашен текст, подписанный Гахой, советский обвинитель обратился к Риббентропу с завершающим вопросом:

- Согласны ли вы со мной, что этого документа вам удалось добиться при помощи самого недопустимого давления и под угрозой агрессии?

- В такой формулировке - нет, - смиренно ответил Риббентроп.

- Какой же еще больший дипломатический нажим можно было оказать на главу суверенного государства?

И здесь германский министр иностранных дел превзошел самого себя.

- Например, война, - брякнул он после недолгого раздумья.

Зал вполне оценил "находчивость" Риббентропа и разразился громким смехом.