I. Суд народов

Черчилль вызывает восторг у подсудимых

По мере того как громоздкая машина правосудия хотя и медленно, но верно приближалась к финишу, бывшие нацистские лидеры все больше убеждались, что избранная ими линия защиты дает нулевые результаты. Примирившись с бесплодностью своих попыток оспаривать Устав Международного трибунала, в частности его положение об ответственности за агрессию, некоторые из подсудимых, покопавшись в памяти, вдруг обнаружили, что агрессивная политика отнюдь не являлась их монополией. Вспомнили золотой XIX век (золотой потому, что тогда и в голову никому не приходило привлекать агрессора к уголовной ответственности) и стали примерять разбойничьи его войны к положениям Устава Международного трибунала.

Геринга заинтересовал захват Соединенными Штатами Калифорнии и Техаса. Он пришел к выводу, что "это была настоящая агрессивная война в целях территориальной экспансии".

Розенберг начал разговоры с доктором Джильбертом о тогдашней английской политике в Китае:

- Что вы можете сказать об открытой двери в Китай? Было ли высшим проявлением демократии навязывание китайцам войны лишь для того, чтобы потом отравить опиумом тридцать миллионов человек? Вы когда-нибудь видели опиумные притоны? Это гораздо хуже, чем концентрационные лагеря. Миллионы китайцев были духовно убиты для того, чтобы Англия могла открыть дверь для внешней торговли.

Риббентроп тоже поспешил включиться в дискуссию:

- Разве вы не слышали, как американцы устроили резню индейцам? Они ведь тоже были низшей расой. Вы знаете, кто первый создал концлагеря? Англичане. И вы знаете зачем? Затем, чтобы заставить буров сложить оружие.

Особенно старательно подбирались исторические аналогии с современной расовой политикой. Розенберг, охваченный мрачными предчувствиями, вдруг потерял авторское самолюбие и прямо заявил, что не может считать себя "творцом расовой теории". Через своего адвоката он стал буквально забрасывать судейский стол выписками из книг американских, английских и французских "теоретиков" расизма. Особенно полюбилась ему книга американского расиста Мэдисона Гранта "Конец великой расы". В ней оказалось много законов, принятых американским конгрессом, который в целях борьбы "природных американцев" за расовую чистоту ограничивал иммиграцию, сокращал возможности приезда в США из Южной и Восточной Европы и, наоборот, расширял эти возможности для уроженцев европейского Севера и Запада.

Адвокат Розенберга усердно цитировал из книги Гранта как раз те абзацы, которые имели наибольшее сходство с творениями подзащитного, и таким образом старался доказать, что последний начинал свои исследования "не на голом месте".

Эту тактику очень скоро перенял и Ширах. В своих показаниях он тоже стал ссылаться на то, что наибольшее влияние на формирование в нем антисемитских чувств оказали книги американских расистов.

Но к чему все это? Никто ведь никогда не утверждал, что именно нацистская Германия впервые в истории начала вести агрессивные войны. Никто не спорил с Розенбергом о том, что и до него были мракобесы, разрабатывавшие расовую "теорию". Фашизм является лишь крайним, самым воинственным и человеконенавистническим выражением империализма. Он унаследовал весь предшествовавший ему опыт империалистической агрессивной политики и, конечно, привнес в него много нового, превратил войну в систему организованного бандитизма.

Беда заключалась в том, что во все предшествовавшие времена не было возможности противопоставить агрессорам организованную силу народных масс. Политическое сознание народов, степень их организации были недостаточными для того, чтобы схватить агрессора за руку и покарать его. В этом смысле подсудимые могли приводить многие сотни исторических примеров. Но ни один из них не являлся основанием для амнистии германским нацистам. В том-то и состояло великое значение Нюрнбергского процесса, что он наконец выбил из рук политиков агрессивных государств привычное оружие - ненаказуемость агрессии.

Для всех, в том числе и для подсудимых, было очевидным, что и Розенберга, и Шираха, и Штрейхера судили не только за их человеконенавистническую пропаганду, которая на языке уголовного права любого цивилизованного государства означает подстрекательство к совершению тягчайших преступлений. Гораздо опаснее было то, что варварские идеи нацизма были воплощены в кровавые дела, и как раз за эти дела судили гитлеровскую клику, в том числе Розенберга, Шираха и Штрейхера.

Нюрнбергский процесс проходил не в безвоздушном пространстве. За оградой Дворца юстиции бурлила жизнь, бушевали политические страсти, каждый день приносил в судебный зал новости. Подсудимые жадно набрасывались на газеты, которые им передавали защитники. Нацистские лидеры особенно интересовались, нет ли сообщений о разногласиях между союзниками. Как голодной курице снится просо, так Герингу и Риббентропу хотелось прочесть о конфликтах между буржуазным Западом и Советским Союзом.

Однако в первые месяцы процесса ни европейская, ни американская пресса не доставляла большого удовольствия подсудимым. Скорее, наоборот. Газеты всего мира сообщали тогда, что в Норвегии казнен квислинговский министр внутренних дел, что бывший комендант лагеря Освенцим Хесс этапирован в Варшаву, где он должен предстать перед судом, что в столице Чехословакии готовится процесс над гитлеровским наместником Карлом Франком. Промелькнуло и такое совсем неприятное для подсудимых сообщение: президент США Трумэн получил предложение из Англии использовать осужденных военных преступников вместо подопытных животных во время атомных испытаний на Тихом океане…

Но по мере того как дни завершения войны все дальше уходили в прошлое, в западной, особенно американской, печати все чаще стали появляться высказывания о первых признаках напряжения в отношениях между Западом и Востоком. И чем чаще это случалось, тем оживленнее становилась скамья подсудимых. Во время перерывов подсудимые собирались группами, активно обсуждая новые мировые события. Тон их выступлений в ходе судебных заседаний становился развязнее, и всем своим видом они давали понять, что каждый из них гораздо лучше, чем западные обвинители, осознает очередные задачи империалистического мира.

И вот настало 12 марта 1946 года. Зайдя в это утро в зал суда еще до начала судебного заседания, я обнаружил весьма любопытную картину. Скамья подсудимых напоминала встревоженный улей. Даже Геринг покинул свое обычное место: с правого края первого ряда перешел в центр. Вокруг него собрались Риббентроп, Розенберг, Дениц, Франк, Заукель, Ширах. В другом конце совещались Шахт, Папен, Фриче, Зейсс-Инкварт, Нейрат. А между этими двумя группами, как всегда в подобных случаях, курсировал доктор Джильберт.

Независимо от "групповой" принадлежности все подсудимые без исключения излучали радость. На лицах некоторых появилась даже затаенная надежда.

Что же случилось?

Оказывается, американские газеты вышли в тот день с крупными заголовками: "Объединяйтесь, чтобы остановить Россию!" А ниже следовал текст печально знаменитого фултонского выступления Черчилля. Видный политический деятель одной из союзных держав призвал западный мир к антисоветскому объединению, с нескрываемой злобой говорил о народно-демократических государствах. На стол большой политики был брошен обветшалый козырь антикоммунизма.

Ознакомившись с речью Черчилля, Геринг настолько осмелел, что сразу же заявил:

- Летом прошлого года я не надеялся увидеть осень, зиму и новую весну. Если я дотяну до следующей осени, я, наверное, увижу еще не одну осень, не одну зиму и не одно лето.

И, выдержав подобающую случаю паузу, с явным удовлетворением в голосе и сардонической улыбкой на лице добавил:

- Единственные союзники, которые все еще находятся в союзе, - это четыре обвинителя, да и они в союзе только против подсудимых.

Геринг потирал руки, смеялся охотнее и дольше, чем всегда, изливал свое чувство доктору Джильберту:

- Я вам говорил, что это вполне естественно. Так всегда было. Вы видите, я прав: опять старое равновесие сил. Это они (западные державы. - А. П.) получили за их попытку стравить нас с Востоком…

Воспользовавшись удобным моментом, Джильберт спросил Геринга, что думает он о мюнхенском пакте - не дала ли Англия уже тогда свое согласие на расширение границ Германии к востоку за счет России.

- Да, конечно, - ответил Геринг, как будто это была вполне очевидная вещь. - Затем они испугались, что Германия будет слишком сильной державой. А вот теперь их беспокоит Россия… Вы знаете, доктор, если бы я только мог встретиться с сэром Дэвидом Максуэллом Файфом[7] за стаканом виски и иметь с ним сердечный разговор, я уверен, что ему пришлось бы признать, что англичане всем своим сердцем желали, чтобы мы начали войну с Россией.

Далее Геринг высказался в том смысле, что англо-американцам давно следовало бы найти общий язык с гитлеровской Германией.

- Большинство наших лидеров, - заявил он, - были бы счастливы сотрудничать с ними…

Так же оживленно протекала дискуссия и в группе Папена. Прочитав за завтраком газету с отчетом о речи Черчилля, Папен сказал:

- Черт возьми, он очень откровенен!

- Возвращается к своей старой политике, - с удовлетворением констатировал Дениц.

- Вполне естественно, - подхватил Нейрат. - Черчилль приветствовал помощь России, когда он в ней нуждался. Но Англия была и остается Британской империей. Ему не следовало бы уступать так много русским в Тегеране и Касабланке.

- В Ялте, - поправил его Дениц. - Именно там он не должен был уступать так много России, поскольку стало вполне очевидно, что Германия все равно проиграет войну… Об этом я писал Эйзенхауэру, когда был еще на свободе…

Восторг гитлеровцев речью Черчилля был настолько сильным, что они не преминули заявить ходатайство о вызове его в Нюрнберг в качестве свидетеля. И Рудольф Гесс громогласно заявил Герингу:

- Вы еще будете фюрером Германии.

Но фултонское выступление Черчилля было не единственным приятным сюрпризом для нацистских лидеров. Вслед за тем пришло сообщение о помиловании американскими властями гитлеровского генерала Штудента. Потом разразился антисоветской речью американский главнокомандующий в Германии Мак-Нарни, вышла книга американского дипломата Буллита, в которой программа Черчилля получила дальнейшую конкретизацию.

Геринг быстро ориентировался в новой обстановке. В своих показаниях он стал вдруг подробно расписывать, как еще в 1940 году Англия и Франция готовили бомбардировку нефтяных районов Кавказа. Защита поспешила тут же подкрепить эти показания документальными доказательствами, захваченными немцами во Франции. Все делалось для того, чтобы создать трещину в отношениях между советскими и западными представителями в Международном трибунале. Такую трещину, в которую мог бы провалиться весь Нюрнбергский процесс.