Вечером 11 мая 1960 г. в пригороде Буэнос-Айреса был схвачен на улице, посажен в автомобиль и увезен на конспиративную квартиру человек по имени Рикардо Клемент. Там его спросили: "Как ваше настоящее имя?". И он ответил: "Я Адольф Эйхман. А вы израильтяне?".

Девять дней агенты израильской разведки держали господина Клемента в убежище, обильно кормя снотворным. А 20 мая вечером отвезли в инвалидном кресле, выдав за тяжелобольного богача, пожелавшего закончить свои дни в Земле обетованной, на аэродром. Погрузили (с припасенными загодя фальшивыми документами) в самолет, прилетевший в Буэнос-Айрес из Израиля на самом деле специально за этим человеком. Скромный служащий представительства "Даймлер-Бенц" в Аргентине был начальником еврейского отдела гестапо.

Эйхмана допрашивал на немецком языке капитан израильской полиции Авнер Лесс, уроженец Берлина. Провели они за этим занятием в общей сложности 275 часов. Вопросы и ответы записывались на магнитофон, затем переносились в протокол. Подследственный читал его, ему была предоставлена возможность вносить правку.

Все приводимые ниже цитаты - из документального повествования "Das Eichmann-Protokoll" (венское издательство "Пауль Жолнай"). Сейчас русский перевод этой книги готовит к печати московское издательство "ТЕКСТ".

Как же он стал гестаповцем - австрийский немец, сын мелкого коммерсанта, в начале 30-х безработный?

ЭЙХМАН: В один прекрасный день в погребке - такая, знаете, большая пивная на баварский манер, с мартовским пивом - было собрание НСДАП. Выступал тогдашний гауляйтер. И ко мне подошел Кальтенбруннер, Эрнст (будущий глава Главного управления имперской безопасности). Мы немного знали друг друга, его отец был адвокатом в Линце, и они с моим отцом общались по делам уже лет двадцать. Так вот Эрнст Кальтенбруннер категорически потребовал: "Ты поступаешь к нам!". Так уж это получилось, бесцеремонно как-то... Я сказал тогда: "Ну, ладно". Так я попал в СС. Это было в 1931-м, в конце года или в начале 1932-го. Это должно быть видно по моим документам. Я теперь уже точно не помню...

Проходит совсем немного времени. Новобранец СС уже в Берлине, в Главном управлении имперской безопасности.

ЛЕСС: Как назывался отдел, в котором вы работали?

Э.: "Евреи". В отделе "Евреи" я встретился с совершенно новой областью задач. Унтерштурмфюрер фон Мильденштайн (тогдашний руководитель отдела) был очень общительным, доброжелательным человеком; австриец по рождению, видно, много поездил по миру. Не было в нем этой черствости, грубости, как у большинства тогдашних начальников, с которыми и заговорить боялись. Мы очень быстро с ним сблизились. Одним из первых дел, которые он мне поручил, была книга "Еврейское государство" Теодора Герцля. Фон Мильденштайн сказал мне, чтобы я прочитал ее. Этим я усиленно занимался в последующие дни. Книга заинтересовала меня, до тех пор я ни о чем таком не слышал... Книга произвела на меня впечатление - возможно, тут сказалась моя романтичность, моя любовь к природе, к горам и лесам...

Сначала в отделе была небольшая группа по делам эмиграции евреев из Германии. После приказа Гитлера об "окончательном решении еврейского вопроса" во время войны Эйхману были подчинены оперативные группы ("зондерайнзатцкоманды") в оккупированных странах - от Дании и Франции до Греции и Румынии, - занимающиеся "эвакуацией" еврейского населения в лагеря уничтожения. Отдел "IVB4" занимался такой же "эвакуацией" цыган. А также вопросами реквизиции имущества "эвакуируемых". Из одной только Венгрии "зондеркоманда" Эйхмана - на этот раз в 1944 году под его личным руководством - отправила в лагерь смерти Освенцим до 450 000 человек, практически всех проживавших или оказавшихся в Венгрии евреев.

Л.: Вы читали "Майн Кампф" Гитлера?

Э.: Никогда до конца, и основательно - тоже никогда.

Л.: Вы читали программу партии?

Э.: Двенадцать пунктов? Несомненно, я их когда-то читал, но назвать их теперь не могу.

Освенцима и Майданека еще не существует, нацисты пытаются "очистить Германию" от евреев другими способами. Поощряют эмиграцию и даже подталкивают к ней. Не безвозмездно - уезжающие должны откупиться, но деньги, естественно, есть не у всех. Новый сотрудник отдела "Евреи" старателен и прилежен, носится с планом переселения всех евреев на остров Мадагаскар. Но его посылают командовать "очисткой" в Австрию, в Вену.

Л.: Какова была ситуация в Вене в конце марта 1938 г., через две недели после так называемого присоединения Австрии к Германии?

Э.: Она была в известном смысле очень простой: тамошний гестаповский начальник сказал мне, что дело решено и закрыто - все еврейские функционеры сидят за решеткой. Это был первый раз, когда я столкнулся с практикой. До тех пор я только сидел за письменным столом. И я сказал, что в старом рейхе - так в то время было принято говорить - способствуют их эмиграции. Все, что на пользу эмиграции евреев, разрешено. В Германии, сказал я ему, сионистское объединение имеет возможность свободно действовать, религиозные организации могут функционировать, если они выступают за эмиграцию; и надо бы дать какую-то возможность политической жизни евреям и в Вене, и во всей Восточной провинции, в "Остмарк" - так в то время называли Австрию.

Он дал мне список функционеров-евреев, которые были уже в тюрьме, и я попросил, чтобы мне при случае привели того или иного, чтобы я мог с ним побеседовать... Было несколько человек, но они мне показались слишком старыми, совсем не энергичными, осторожными. Пока я не наткнулся на доктора Рихарда Лёвенгерца (глава еврейской общины). Я дал доктору Лёвенгерцу бумагу и карандаш и сказал ему: "Пожалуйста, вернитесь туда еще на одну ночь и напишите мне, как бы вы это организовали. Как бы вы этим управляли. Смысл: ускоренная эмиграция".

Я должен вставить еще одну вещь, о которой не забывал никогда. Доктор Лёвенгерц, доставленный ко мне из тюрьмы, был, разумеется, возбужден и говорил сначала какую-то неправду. Тогда, не совладав с собой от гнева, чем я в нормальной обстановке не страдаю, - не знаю, что на меня тогда нашло, - я вышел из себя и дал ему пощечину. Не такую пощечину, чтобы она причинила боль, конечно, нет - у меня не такие кулаки... Но я этого дела никогда не скрывал. Потом я рассказал об этом случае моим подчиненным, офицерам, рассказал в присутствии доктора Лёвенгерца и извинился перед ним. Я это сделал сознательно. В моем отделе я не терпел, чтобы на кого-нибудь оказывали физическое воздействие. Вот причина, почему я - в военной форме и в присутствии моих людей - извинился.

Л.: Целью мадагаскарского плана было охватить всех евреев? В ваших документах говорится везде о четырех миллионах.

Э.: Ну, все это, конечно, только теории, поедут ли на Мадагаскар четыре миллиона - кто мог это знать? Сначала евреи, находящиеся в Германии, Австрии и Чехословакии. А дальше было бы видно...

А дальше он становится начальником отдела "IVB4", еврейского отдела.

Э.: К тому времени эмигрировать было уже невозможно, и начались радикальные меры. Наверное, спустя два месяца после начала войны с Советским Союзом в июне 1941-го меня вызвал Гейдрих (в 30-х годах глава службы безопасности СД). Я явился. И он сказал мне... совсем коротко: "Фюрер приказал физически уничтожить евреев". Эту фразу он мне сказал. И вопреки своему обыкновению надолго замолчал, словно хотел проверить действие своих слов. Я это и сегодня помню. В первый момент я даже не пытался представить себе масштаб этого. Но потом я понял, о чем идет речь, и ничего на это не сказал, потому что ничего добавить к этому не мог. И тогда он сказал мне: "Эйхман, поезжайте к Глобочнику в Люблин".

Л.: К кому?

Э.: Глобочник, бывший гауляйтер Вены, был теперь начальником СС и полиции Люблинского округа. Так вот, Гейдрих сказал: "Поезжайте к Глобочнику. Рейхсфюрер уже дал ему соответствующие указания. Посмотрите, как у него пошло дело"... Как было приказано, я отправился в Люблин, явился к группенфюреру Глобочнику и сказал ему, что меня прислал Гейдрих, потому что фюрер отдал приказ о физическом уничтожении евреев.

И тот везет его "на место" и демонстрирует экзекуцию: людей раздевают, загоняют в закупоренное помещение и травят выхлопными газами автомобиля.

Э.: Был сыт этим по горло. Еще я помню, врач в белом халате сказал мне, чтоб я посмотрел в глазок, как они там в кузове. Я отказался. Я не мог, не мог ничего сказать, я должен был уехать. В Берлине я доложил группенфюреру Мюллеру. Сказал ему то же, что говорю сейчас. Я сказал ему: это ужасающе, это преисподняя. Не могу. Это... я не могу это... - сказал я ему.

Л.: Что сказал Мюллер?

Э.: Мюллер обычно ничего не говорил. Никогда! Ни о таких вещах, ни о других. Он был всегда очень скуп на слова и спокоен, говорил только необходимые вещи. Говорил "да" или "нет". И если не говорил ни да, ни нет, то говорил обычно "Камрад, товарищ Эйхман...", это и значило - ни да, ни нет. Мюллер хотел знать время - сколько времени это длится. А я не мог... не мог об этом и слышать. Мне пришлось поехать туда второй раз, но я, конечно, сам не напрашивался...

Л.: Вы побывали и в Освенциме?

Э.: Я все время получал приказы, я должен был посетить Освенцим. Мюллер сказал мне, что строительство там расширяется. Я должен посмотреть и доложить ему. Господин капитан, эти люди всегда хотели навредить мне; где это видано - канцелярский служащий, а тут все эти ужасы, их представляют как можно страшнее, совершенно бессвязно! И они, конечно, радовались, когда мои нервы не выдерживали, когда я не мог... как они сами. Гёсс (комендант лагеря уничтожения) мне рассказывал - сам Гиммлер побывал у них и осматривал все подробно. Гёсс сказал мне, что и у рейхсфюрера ноги подкашивались. Именно так он сказал - в пренебрежительном смысле, сам-то он, Гёсс, был закаленный...

Когда я должен был осматривать установку, Гёсс вызвал машину с открытым кузовом. Мы поехали куда-то по территории; я в Освенциме не ориентируюсь. Дальше, чем в комендатуре - сразу у главного входа, - я до этого не был. И не имел желания. И вот я увидел из машины большое здание. Уже как фабрика, с огромной трубой, а Гёсс мне сказал: "Вот это производительность! Десять тысяч!" В это время как раз происходило мероприятие - отделяли работоспособных от тех, кого сочтут неработоспособными. А само умерщвление газом я не смотрел. Я не мог. Я бы упал в обморок. Я уже подумал: ну, вот мне опять удалось не соваться! А тут он везет меня к яме, к большому рву, он был очень большой, я не могу назвать размер, может быть, сто метров в длину, а может, и 150 или 180 метров. И там решетка, огромные железные колосники. И на них горели трупы. И тут мне стало плохо. Мне стало плохо.

Л.: Вы говорите, что не имели никакого отношения к убийствам?

Э.: Так точно.

Л.: Но людей везли на убой.

Э.: Ну да, это верно, господин капитан, в том отношении, что получил приказ эвакуировать. Но ведь не каждого, кого я эвакуировал, убивали. Мне было совершенно неизвестно, кого убили, а кого нет. Иначе не нашлось бы после войны 2,4 миллиона, по какой-то переписи, живых евреев.

Л.: Что нашлись выжившие евреи, не ваша заслуга. Если бы война продолжалась дольше, не было бы в живых, наверное, и этих двух миллионов. Потому что ваш план состоял в полном истреблении всех евреев...

Э.: Не мой план. Я не имел к этому плану никакого отношения, господин капитан... В пособничестве я, конечно, виновен. Это совершенно ясно; я ведь это уже сказал. В этом смысле с меня нельзя снять ответственность...

Л.: Что означает "особое обращение" и кто ему подвергался?

Э.: Особое обращение - это умерщвление. От кого оно исходит, я не знаю. Наверное, от Гиммлера, от кого еще ему быть? Но, прошу вас, у меня нет доказательств этому; может быть, и от Гейдриха, когда Геринг облек его властью. Но точно я этого не знаю.

Л.: Но вы знали, что "особое обращение" означает убийство?

Э.: Это же знал каждый, конечно, господин капитан. Если указывалось "для особого обращения", то на станции назначения решал концентрационный лагерь, кто пригоден для выполнения работ, кто нет.

Л.: Это означает, что "особому обращению" подвергались евреи, которых не сочли трудоспособными?

Э.: Да, это решал врач. За исключением определенных контингентов, которые Гиммлер определил как "преимущественно подлежащие уничтожению".

Л.: Скольких евреев отравили газом и убили в Освенциме?

Э.: Господин капитан, я читал, будто Гёсс сказал, что он убил четыре миллиона евреев. До сих пор я считал это число весьма завышенным. Но если мы теперь хотим говорить о цифрах вообще: миллион это или четыре миллиона, или это сто человек - это ведь в принципе безразлично. Я за все эти 15 лет, прошедших после войны, иногда прикидывал сам. В конце войны я говорил моим офицерам о пяти миллионах - такое число мне туманно представлялось тогда. На языке конца света, или как его еще назвать? - эти точные цифры были мне совершенно не нужны. Отдел "IVB4" по собственной инициативе или своему усмотрению вообще ничего не решал! Мне бы никогда не пришло в голову наживать себе неприятности собственными решениями...

Я хотел бы по этому поводу высказаться pro domo, лично: я не юдофоб и не антисемит. Мои сотрудники это знали. У меня не было трудностей с еврейскими политическими функционерами. Я не думаю, чтобы кто-то из них стал на меня жаловаться. Когда в мое отсутствие - я находился в Венгрии - венское гестапо, доктор Эбнер, арестовало коммерции советника Шторфера, и затем его отправили в концлагерь Освенцим, я обратился к Эбнеру... Он знал, что Шторфер, точно так же, как и Лёвенгерц, годами занимался еврейскими делами, и его никак нельзя было сажать в концлагерь.

Л.: Вы ничего не могли сделать для доктора Шторфера?

Э.: Я поехал в Освенцим и пришел к Гёссу. Он мне сказал: "Его определили в рабочий барак". Шторфера привели, и он мне пожаловался, сказал про свою беду. Я говорю: "Да, дорогой мой, милый Шторфер, что же у нас за несчастье такое?". Еще я ему сказал: "Видите ли, я на самом деле никак не могу помочь; потому что, по приказу рейхсфюрера, никто вас выпустить не может". Тогда Шторфер сказал мне, что хочет попросить, нельзя ли ему не работать на тяжелой работе, и тогда я сказал об этом Гёссу. Гёсс отвечает: "Здесь все должны работать". Тогда я говорю: "Ладно, я сделаю протокольную запись, чтобы Шторфер подметал гравийные дорожки здесь, в садике перед комендатурой" - там были такие небольшие дорожки, - "и что он имеет право в любое время садиться на скамейки". Я спросил: "Так верно, господин Шторфер? Это вам подходит?". Он был очень рад, и мы пожали друг другу руки, и он получил метлу и сел на скамейку. Это была для меня большая радость.

Л.: Вы знаете, что с ним произошло?

Э.: Когда я вернулся однажды из Венгрии, я услышал, что Шторфер расстрелян. То же случилось с доктором Эпштейном, которого я знал с 1936 г., с которым я работал в Берлине.

Л.: Решение вопроса "быть или не быть" немецкому народу вы видели в необходимости уничтожения всего еврейского народа, всех евреев Европы?

Э.: Господин капитан, если бы мне в то время сказали: "Твой отец изменник", то есть что мой собственный отец изменник, и я должен его убить, то я бы сделал это. В то время я тупо следовал приказам, тупо и послушно исполнял приказы и в этом находил, как бы мне выразиться, свое назначение. Все равно, какое бы мне ни давали задание, господин капитан.

Л.: Когда эшелоны прибывали в Освенцим, то перед тем, как депортированные поступали в лагерь, разве не проводилась "селекция", после которой большая часть попадала в газовые камеры?

Э.: Да, господин капитан, но ведь там требовались только пригодные к работе. Я с самого начала был того мнения, что из Венгрии надо везти только трудоспособных. Только здесь я убедился, что из Венгрии шли эшелоны с евреями, нетрудоспособность которых была очевидна... Но кто пригоден, а кто нет, решал не я. Мне надлежало решать - до какого возраста. Я ведь эти директивы не сам сочинил, я их получил, как я уже несколько раз объяснял, сверху, от рейхсфюрера СС и начальника германской полиции...

Л.: В лагеря уничтожения эвакуировали большое число многодетных семей?

Э.: Я, я этого не знаю, господин капитан. Я этого не знаю... Я не хочу казаться глупее, чем я есть. Я... подозревал и тогда: конечно, эти ребята сгоняли всех в одну кучу.

После капитуляции Германии Эйхман скрылся. И жил до весны 1950 года в Германии под чужим именем, выдав себя за беженца из Бреслау (польского Вроцлава, где уже невозможно было что-либо проверить). Неподалеку от города Целле арендовал участок земли, завел кур и производил яйца и битую птицу. К весне 1950 года скопил достаточно денег, уехал через Австрию в Италию и раздобыл там паспорт на имя Рикардо Клемент. И с визой аргентинского консула 14 июля 1950 года отбыл морем в Буэнос-Айрес.

Первым, кто указал израильским службам на Аргентину, был Фриц Бауер, прокурор из Франкфурта-на-Майне. В конце 1959 года в пригороде Буэнос-Айреса Оливос агенты израильской разведки начали слежку за Рикардо Клементом. Но только в марте 1960 года они окончательно убедились, что это Адольф Эйхман.

Допросы идут к концу

Э.: Всю свою жизнь я привык повиноваться, с самого детства и вплоть до 8 мая 1945 г., а за годы, проведенные в СС, это превратилось уже в безоговорочное, рабское повиновение. И что дало бы мне неповиновение? И кому пошло бы оно на пользу? Все главное и определяющее в событиях с 1936 по 1945 г. никогда не было мне доступно; я находился на слишком низкой ступени как по званию, так и по должности. Несмотря на все это, я, конечно, знаю, что не могу умыть руки, сложить с себя ответственность, ибо тот факт, что я всего лишь исполнял приказы, ничего сегодня не значит. Те, кто планировал, кто решал и приказывал, задешево ушли от ответственности, покончив с собой. Хотя на моих руках нет крови, я буду, конечно, признан виновным в пособничестве убийствам. Но как бы там ни было, я внутренне свободен, чтобы и лично покаяться в ужасном прошлом. Я знаю, что мне предстоит быть осужденным на смерть. Я и не прошу пощады, мне это не подобает. И я готов, если это будет означать еще большую меру покаяния, показать устрашающий пример всем антисемитам этого мира - публично повеситься. Пусть мне еще разрешат написать перед этим книгу об ужасах - как предупреждение и на страх нынешней и будущей молодежи, и пусть тогда окончится моя земная жизнь. Вы позвольте мне, господин капитан, передать вам это заявление - в ваши дела?

Эйхман был казнен по приговору израильского суда. Труп его был сожжен, пепел рассыпан над морем.