А. Анатолий (Кузнецов)БАБИЙ ЯР |
|
СРЕДИ ОБЛАВ
Шел на "Индийскую гробницу", а попал в облаву. На большой скорости ворвались на нашу площадь грузовики, с них посыпались немцы, собаки, полицаи. Бабы на базаре с визгом бросились врассыпную, с прилавков полетели корзины, посыпалась картошка, кто успел выскочить, кто нет, толпа заметалась от одних ворот к другим, где уже шла проверка "арбайтскарте".
А мне что? Мне еще нет четырнадцати, я под трудовую повинность подхожу, но в Германию - нет. Присел на ступеньку ларя, на всякий случай все-таки съежился, чтоб выглядеть еще меньше, и наблюдал.
Брали главным образом женщин, деревенских девок, пришедших на базар. [Какие у крестьян "арбайтскарте"? У них и при советской власти паспортов не было, так себе, какие-то бесправные люди - живи, пока не сцапают.] Девок быстренько подсаживали в крытые грузовики, они там визжали, трясли брезент, высовывали в дырки руки:
"Ой, матинко, поможить, ратуйте!" Растрепанная тетка расстегнула кофту, вытащила большую белую грудь, встряхивала ею, суя в нос полицаю: "У меня грудной ребенок дома, смотрите, молоко!"
Полицаи шли цепью, прочесывая базар, подгоняя оставшихся, но явно дряхлых старух не трогали, взглянули на меня и тоже ничего не сказали. Облава кончилась так же внезапно, как и началась. Машины отъехали полные. Земля была усыпана раздавленной картошкой, разбитыми бутылками, залита молоком.
Эти облавы были теперь каждый день, но вот что удивительно: к ним привыкли, как-то сразу асе приняли их как должное. Это же так естественно: одни ловят, другие спасаются. А разве бывает иначе?
[Людишек на Руси во все века колотили и ловили, чужие и свои, и половцы, и татары, и турки, и собственные Грозные, Петры да Николаи, то жандармы, то большевики, вдолбив, похоже, такую историческую запуганность, что самая настоящая - теперь уже немецкая - охота на людей казалась естественной. Наоборот, длительное отсутствие охоты показалось бы невероятным и даже подозрительным...]
У меня в кармане была получка, новые украинские деньги. Советские деньги перестали ходить в один день. Вдруг было объявлено, что советские деньги недействительны. Вместо них вышли отпечатанные в Ровно "украинские". По-моему, это была одна из самых незапутанных денежных реформ в мире: выбрасывай прежние деньги на помойку, и точка.
Новые деньги отпечатали на очень скверной непрочной бумаге, с одной стороны - свастика и надписи по-немецки, с другой - тоже по-немецки, и только в самом низу по-украински: "Один карбованець", вот это и называлось "украинские" деньги.
В кинотеатре "Глория", бывший "Октябрь", я взял билет, прошел в зал и вдруг услышал радостный крик: "Толик!"
Обернулся - Шурка Маца... тьфу ты, Крысан. Он кинулся ко мне, тормошил, щупал, я тоже обрадовался, что он жив и с ним ничего не случилось. Он кинулся в фойе, принес бутылку ситро и два бумажных стаканчика, и мы прямо в зале стали наливать и пить, чувствуя себя настоящими мужчинами, добрыми старыми товарищами, для которых дружба свята.
- А на Подоле меня никто не знает, - рассказывал Шурка. - Я для всех украинец.
- Чем занимаешься?
- Бизнесом. Серебряные рубли перепродаю.
- Да, Болик ведь пришел! - вспомнил я. - Драпанул из-под охраны, говорит: "Чуть-чуть пулеметик не прихватил". Только он домой явился - его цоп, и в Германию. А он из самого пересыльного лагеря как чесанет - и опять пришел.
- Вот живучий какой! - покатился Шурка со смеху. - Куда только ни берут, а он все домой приходит. Но его ж снова схватят?
- А он в погребе сидит, мышей ловит.
- Что-о?
- Мышеловки делает.
Свет погас, и на нас зашикали. Начался киножурнал "Приезжайте в прекрасную Германию".
Вот бодрые и веселые парубки и девчата, энергично выпятив грудь и вдохновенно глядя вперед, садятся в товарные вагоны. [Только комсомольского марша не хватает.] Вместо этого поют под перестук колес украинские народные песни. Вот и прекрасная Германия - всюду удивительная чистота, беленькие домики. Смеясь от счастья, приезжие облачаются в новую одежду, натягивают хромовые сапожки, и вот уже парни лихо правят сытыми лошадьми, а девушки обнимают за шеи породистых коров. Вечер... Теперь можно и отдохнуть. Они выходят на берег очаровательного пруда и чарующе поют "Свiтить мiсяць, свiтить ясний", а добродушный немецкий хозяин, в меру солидный, в меру забавный, тихонько подкрадывается, ласково улыбаясь, слушает задумчивую песню, как отец родной...
Давно, с самого Крещатика, я не был в кино. Поэтому каждый кадр врезался в память, особенно последовавшей за журналом "Индийской гробницы".
Я смотрел ее сперва доверчиво, еще бы, подлинные индийские пейзажи и прочее, потом стал постепенно настораживаться, и полезли мне в голову мысли, фильмом не предусмотренные. Меня вдруг стала душить ненависть.
За мелькавшими на экране фигурами раджи, милых немецких инженеров и ослепительной европейки я вдруг увидел нескончаемые вереницы рабов, строивших эту треклятую бессмысленную гробницу. Они прошли вторым, даже третьим планом, но этого хватило, чтобы меня затрясло от ярости, и с фильма слетели завесы.
Они уже подбирались к Индии и снимали ее подлинные пейзажи. У них у всех - этих рабовладельцев, эксплуататоров, правителей - особая жизнь, а там, на заднем плане, так, между прочим, рабы, поделенные на бригады.
На этом фильме я погиб. До того я учился только в газетах читать между строк, теперь во все вглядывался: а что за этим стоит? Особенно, если мне предписывают восхищаться.
Особенную ярость во мне будили предписания восхищаться великими государственными деятелями. Возможно, как мальчишка, я много потерял. Но я так никогда и не пережил увлечения ни Александром Македонским, ни Наполеоном, не говоря уж о других благодетелях. Почти болезненная ненависть к диктаторам, за которыми на заднем плане неизменно проходят вереницы и вереницы жертв, мешала мне читать и учиться, мешала воспринимать величие даже самих Шекспира или Толстого, доводя до парадоксов. Я читал "Гамлета" и пытался подсчитать, сколько холуев работает на него, чтобы он мог беспрепятственно терзаться вопросами. Читал про Анну Каренину, соображая: за счет чьего пота она кормилась-поилась и никогда не забывала красиво нарядиться, страдающая гусеница? Где-то спинным мозгом я понимал, что в чем-то дурак, но пересилить себя не мог. Бытие определяет сознание. Только Дон-Кихот был и остался близок мне.
Мы с Шуркой вышли из кино мрачные, как гиены. По тротуарам Подола прогуливались немецкие солдаты, обнимая местных проституток. Девицы были оформлены по последней моде: крупно вьющиеся и небрежно падающие на плечи длинные волосы, пальто нараспашку, руки обязательно в карманах. Две пары перед нами распрощались, и мы услышали такой разговор:
- Что он тебе дал?
- Две марки, мандаринку и конфет.
- Мне три мандаринки.
Шурка презрительно пожал плечом.
- Самодеятельность. Вот настоящее блядство у них во Дворце пионеров - "Дойчес Хауз", публичный дом первого класса. На Саксаганского, 72, тоже мощный бардак... Слушай, у тебя есть три тысячи? Тут один сутенер продает мешок советских денег, решил, что они пропали, просит три тысячи. Возьмем?
- У меня двести, вся зарплата.
- Жалко... А то пошел он в жопу со своим мешком, тут еще неизвестно, придут ли большевики и будем ли мы живы к тому времени.
В витрине парикмахерской были выставлены карикатуры. На одной Сталин был изображен в виде падающего глиняного колосса, которого напрасно пытаются поддержать Рузвельт и Черчилль.
Другая изображала того же Сталина в виде заросшей усатой гориллы с окровавленным топором, которая топчет лапами трупы, детей, женщин и стариков. Знакомо до чертиков! Только на советских карикатурах в виде гориллы изображался Гитлер.
Подпись сообщала, сколько миллионов народу Сталин сгноил в концлагерях, что никакой он не рабочий, а сын сапожника-частника, отец его зверски бил, потому он вырос дефективным, по трупам соперников пришел к безраздельной власти, задавил страхом всю страну, и сам от страха помешался.
Мы почитали, позевали.
- В Первомайском парке, - сказал Шурка, - вешали комсомольцев. Они кричали: "Да здравствует Сталин!" Им нацепили доски "Партизан", а на утро вместо этих досок висят другие: "Жертвы фашистского террора". Немцы рассвирепели, как тигры, поставили полицейских сторожить. На третье утро - трупов нет, а полицаи висят... Вот что, я пошел! Скажи Болику, что я приеду!
- Где ты живешь? - закричал я, удивляясь, почему он так быстро уходит.
- Там! - махнул он. - Тикай, облава! Болику привет!
Только теперь я увидел, что по улице несутся крытые грузовики. Люди, как мыши, побежали по дворам, шмыгали в подъезды. Я прислонился к стене, не очень волнуясь: в крайнем случае метрику могу показать, что мне нет четырнадцати.
без учета курсива
|
|
