ФЕЛИКС КАНДЕЛЬ ОЧЕРК ВРЕМЕН И СОБЫТИЙ

ОЧЕРК ПЯТЫЙ

1

Победоносно закончилась война 1812 года. Наполеон был изгнан из России. Закабаленные и бесправные крестьяне ожидали воли от государства, которое было обязано им своей победой. Облегчения ждали и российские евреи, доказавшие преданность отечеству. Но крестьяне не получили воли, и в императорском манифесте по случаю окончания войны им было сказано:

"Крестьяне, верный наш народ да получит мзду свою от Бога".

Евреи тоже ничего не получили за свои заслуги, а затем их даже ограничили во многих и без того урезанных правах.

Во время войны при императорской Главной квартире - штабе русских войск - неотлучно находились два еврея:

Зундель Зонненберг и

Лейзер Диллон.

Они имели официальные звания - "депутаты от еврейского народа", выполняли разные поручения по связи с кагалами, передавали им правительственные распоряжения и ходатайствовали за своих единоверцев.

В 1814 году, на аудиенции, Александр I обещал депутатам облегчить участь еврейского народа и

"соизволил выразить еврейским кагалам свое милостивейшее расположение".

Намерения императора были, очевидно, самыми наилучшими, но его политика не соответствовала его намерениям.

После войны евреям-купцам запретили приезжать на ярмарки во внутренние губернии, и даже российские купцы не могли торговать там еврейскими товарами.

В Могилевской и Витебской губерниях евреям запретили "разъезжать в селениях для продажи товаров". "Во всех великороссийских губерниях" их перестали допускать к винокурению и продаже водки, но когда губернские власти сообщили в Петербург, что без евреев-винокуров останавливаются заводы, действие этого указа отложили "впредь до усовершенствования русских мастеров".

Затем запретили евреям селиться в Лифляндии и в Курляндии, в Астраханской губернии и в Кавказской области, и не позволили даже иностранным евреям водворяться в России, чтобы положить предел "чрезвычайному размножению еврейского племени".

Евреи черты оседлости были обложены податями, городскими и местными налогами, а поселившиеся на частных землях несли еще разные повинности в пользу землевладельцев. Многие не могли выплачивать свою долю, и кагалу приходилось прибегать к раскладке, то есть заставлять более состоятельных платить за неимущих, потому что вся община отвечала за бесперебойное поступление налогов в государственную казну или в карман землевладельца.

В Витебске, к примеру, "богатые" члены общины платили за пятерых неимущих, "средние" - за троих, а все остальные считались "бедными". Чтобы собрать необходимые суммы, кагалы вводили косвенный налог - так называемый коробочный сбор, которым облагались, в основном, убой скота, резка птицы и продажа кашерного мяса.

Но денег на покрытие расходов постоянно не хватало, и нередко коробочный сбор взимали с заработка ремесленника, извозчика, мелкого лавочника и шинкаря; с доходов от сдачи в наем домов и амбаров; с приданого невесты; при венчании и расторжении браков, за вынос тела и погребение; брали даже с выигрыша бильярдистов - "авантажа с бильярда".

Нищета еврейского населения была невообразимой.

В Могилевской губернии одна треть его не имела никаких средств к существованию.

В Витебской губернии, сообщал губернатор, всех евреев "можно считать совершенно неимущими". Белорусский генерал-губернатор докладывал, что они "большей частью бедные, едва снискивающие себе пропитание", а министр финансов России заявил, что промыслы евреев "вообще совершенно недостаточны к прокормлению сего народа".

В одной только Подольской губернии недоимки евреев составили полтора миллиона рублей, да и в других местах дела обстояли не лучшим образом. При каждом кагале кормилось огромное количество нищих, которых не записывали в ревизские списки, чтобы не платить за них подати. Этих людей - стариков, больных и детей - обнаруживали при очередных ревизских проверках, и лишь в 1818 году их насчитали около ста тридцати тысяч душ. Даже в богатых семьях сбережения редко держались несколько поколений: наследство дробилось между детьми, внуками и правнуками, и недаром говорили тогда - "еврейское богатство с ветром приходит и с дымом уходит". И еще говорили:

"На пути к заработку и кони не двигаются, и колеса не вертятся".

В 1821-22 годах после засухи и неурожаев был сильный голод в Белоруссии.

"Брестские евреи умирали, как мухи, - писал исследователь, - а крестьяне из Белоруссии забегали даже в Ярославскую губернию, ища насущного хлеба".

Местное дворянство тут же обвинило во всех бедах евреев-арендаторов и шинкарей и предложило выселить их из сельских местностей, потому что евреи, будто бы, "доводят крестьян до разорения". И тогда новый царский указ повелел до первого января 1825 года переселить их из деревень в города и местечки.

Началось очередное выселение. Теперь уже не боялись, как это было перед войной, "ожесточить сей уже до крайности стесненный народ", и за короткий срок выдворили из деревень десятки тысяч человек. Их безжалостно изгоняли из тех мест, где они прожили уже не одно поколение, но идти было практически некуда. Городские жители, разоренные войной и неурожаями послевоенных лет, не могли существенно им помочь.

"Евреи, - отмечал исследователь, - стекались зимою в города и местечки почти в рубищах, помещались по пятнадцати человек в одной комнате, задыхались от недостатка воздуха, иные жили на улице, на холоде, ютились в синагогах; между ними стали развиваться болезни и смертность".

"Государь, - слезно молили в своем прошении велижские евреи, - от самого тебя ожидаем разрешения судьбы нашей",

- а в это время очередной комитет, созванный для решения все того же вопроса, получил негласное указание - изыскивать

"меры к уменьшению евреев в государстве".

Чтобы разместить выселяемых из деревень в нищих городских общинах, нужны были большие средства. Но в Петербурге считали, что это должно произойти "без всякого участия со стороны казны": раз еврейская религия требует, чтобы богатый помогал бедному своему единоверцу, то пусть о выселяемых заботятся сами евреи. Правительство выделило всего лишь пятьдесят тысяч рублей, а в это время - как сообщал виленский кагал -

"более сорока тысяч... евреев принуждены были расположиться с малолетними детьми на дорогах, не зная, куда направиться, и в том печальном положении немалое их количество погибло от голода".

Эти мучения огромного количества людей не принесли, в конце концов, пользы ни им, ни крестьянам, ради которых правительство и пыталось "обезвредить" евреев. Через двенадцать лет после этого власти официально заявили, что изгнание из белорусских деревень

"разорило евреев, и отнюдь не видно, чтобы улучшилось от того состояние поселян".

А витебский губернатор писал еще более откровенно:

"Я убедился совершенно, что вывод евреев из селений... привел города к упадку, а крестьянина же, отвлекая от местожительства через частые из селения отлучки, повлек к сугубому разврату и бродяжничеству".

Во время неурожаев и голода в Белоруссии положение евреев стало совсем отчаянным.

"Несчастные, голодные люди, - писал о них еврейский писатель Менделе Мойхер Сфорим, - исхудавшие и высохшие, - кожа да кости, пена на губах, впавшие щеки и жутко вытаращенные стеклянные глаза... Они рыскали повсюду, как затравленные мыши, в поисках съедобного, ничем не гнушались: трава - это тоже добро!.."

Среди этих несчастных распространились слухи, что где-то там, на юге, возле Херсона ждет их "райская земля, плодородная и хорошая" и сытая, спокойная жизнь. Появилась даже песня об этом:

"Знаете ли вы Херсон, что на берегу моря? Кто хочет изведать хорошую жизнь, пусть возьмет палку, суму и семью и отправится туда..."

Спасаясь от голода и переселений в города, многие стали проситься в Новороссию, - но опять возник вопрос, за чей счет будет проведено это переселение. У кагалов не было денег, у правительства - тоже, а князь А.Голицын, ближайший друг и советник царя, заявил следующее:

"Христиане не обязаны помогать евреям, а потому эту заботу должны нести сами евреи, по учению которых состоятельные люди из самых отдаленных стран делают складки для нужд своих единоверцев".

С желавших переселиться брали подписку о том,

"что они не будут требовать пособий от казны"

ни в дороге, ни на месте поселения, но голод и нужда все равно гнали в путь, и около семи тысяч человек отправились в Новороссию на свой страх и риск: лишь бы поскорее добраться до "райских земель".

К тому времени еврейские колонии в Новороссии существовали уже второе десятилетие.

"От эпидемий, голода, климата и прочих невзгод"

там умерло с начала поселения около пяти тысяч колонистов. И, тем не менее,

"в каждой из еврейских колоний, - отмечал ревизор, - находится уже по несколько трудолюбивых и довольно устроенных хозяев".

Эти поселенцы с успехом занимались земледелием, расширяли посевы и получали неплохие урожаи, но большинство в колониях кормилось случайными работами или разбредалось по окрестным городам и пряталось там от властей, чтобы их не вернули насильно. Трудности испытывали тогда не только еврейские колонисты, но и их соседи - немцы, болгары и сербы.

Немцы просили у правительства помощи, болгары уходили из своих колоний, разоренные неурожаями и эпидемиями тех лет, а сербы-колонисты в отчаянии посылали властям угрожающие письма со многими грамматическими ошибками:

"Мы будем сами семейства невинно порезать, а потом и сами себя убить, ибо семейства наши и так будут от голода помирать".

Если до такого состояния дошли потомственные земледельцы, земледельцы от рождения, то чего же было ожидать от евреев-лавочников или от евреев-ремесленников, которые впервые встали за плуг?

В этих глухих степных местах часто спасались от властей беглые крепостные и солдаты. Их принимали радушно в еврейских колониях, а они помогали пахать, сеять и жать. Подолгу скрываясь в колониях, некоторые из бродяг забывали про свою религию и порой даже перенимали еврейские обычаи. К концу 1822 года туда докатилась и новая волна поселенцев - более двух тысяч человек. Эта первая группа успела добраться в Новороссию до холодов, а по дороге зазимовали в пути еще очень и очень многие. В еврейских колониях не было лишнего жилья, и - как отмечал ревизор -

"от чрезмерной тесноты, нечистоты в жилищах и крайней неопрятности тел вновь прибывших, от изнурения в пути, от недостатка пищи, одежды и перемены климата"

умерло около двухсот человек. Все кончилось тем, что правительство опять приостановило еврейское переселение в Новороссию, и путь на юг оказался закрытым.

В последний период своего правления Александр I подпал под влияние религиозно-мистических идей и решил приобщить евреев России к христианству.

В 1817 году было создано "Общество израильских христиан" под покровительством самого царя, чтобы

"доставить принявшим христианство евреям спокойное пристанище в недрах Российской империи".

"Израильские христиане" получали такие права, которых не имели даже российские православные. Им выделили в Екатеринославской губернии специальные

"земли безденежно, в вечнопотомственное владение",

и на этих землях они могли

"заводить всякого рода селения, местечки и города.., варить пиво, курить хлебное вино, делать разные водки и другие напитки".

Они получали выборное самоуправление и могли иметь собственную полицию; первые двадцать лет не платили подати и навсегда освобождались со своим потомством от любой гражданской или военной службы.

Такие соблазнительные льготы - по замыслу властей - должны были способствовать крещению многих евреев, но этот грандиозный план не осуществился.

В 1833 году общество упразднили, потому что за все время своего существования оно не сумело поселить на отведенных землях ни одного "израильского христианина". Выкрестов в то время было немного, да и крестившиеся использовали доставшиеся им гражданские права иным способом. Известно, правда, что несколько десятков еврейских семей из Одессы пожелали поселиться на отведенных землях и воспользоваться обширными льготами. Но, как выяснилось при проверке, у многих из них

"не оказалось не только видов на жительство, но даже свидетельств о крещении... В конце концов, просьба их была отклонена в виду недоказанности непосредственного перехода их из еврейства в христианство".

Оценивая правление Александра I, один из его почитателей признал этот период нелегким для евреев России.

"Нельзя отрицать, - писал он, - что за это время евреям суждено было выносить страдания, и что текли еврейские слезы".

Но Александр I, тем не менее, остался в памяти евреев добрым и милосердным правителем, и многие легендарные рассказы описывали его приветливость и заботу об угнетенном народе. Возможно, это случилось еще и потому, что покойного императора сравнивали с его преемником Николаем I, который оставил по себе у евреев недобрую память, - а все, как известно, познается в сравнении.

2

После поражения Наполеона страны-победительницы образовали в 1815 году, на Венском конгрессе, Царство Польское и включили его в состав Российской империи. Оно занимало большую часть территории бывшего Варшавского герцогства со столицей в Варшаве, получило автономное конституционное правление и имело свое правительство, которое могло проводить собственную внутреннюю политику, в том числе и в еврейском вопросе.

В Царстве Польском жило тогда более двухсот тысяч евреев, у которых были напряженные отношения с местным населением. Только что закончилась война, во время которой многие поляки надеялись на победу Наполеона и поражались обилию евреев,

"неблагодарных по отношению к стране, их питающей (то есть к Польше), и занимающихся шпионством в пользу неприятеля (то есть России)".

После поражения Наполеона рухнули надежды на восстановление независимой Польши, и возросла неприязнь к чужакам, которые во время войны помогали русской армии. Ходили даже слухи, что, будто бы, поляки запасались оружием и готовились расправиться с евреями, и военные губернаторы предпринимали решительные меры к предупреждению погромов.

В польских газетах и журналах печатали в изобилии антисемитские статьи и взваливали на евреев всю вину за гибель Речи Посполитой, из-за которых она, якобы, стала "посмешищем Европы".

"Должны ли мы жертвовать благосостоянием трех миллионов поляков, - спрашивал один из авторов, - ради блага трехсот тысяч евреев, или наоборот?"

И предлагал свой план: триста тысяч евреев разделить на триста групп и выселить из Польши за один год - за счет самих же изгнанников. Оставалось только упросить Александра I, "благодетеля Польши", чтобы тот выделил для них земли в одной из малонаселенных губерний Южной России или "на границе великой Татарии". А глава правительства генерал Зайончек писал российскому императору:

"Размножение евреев в Вашем Царстве Польском становится устрашающим... Их своеобразные учреждения обособляют их в государстве, как иноземную народность, и поэтому не могут они в нынешнем своем состоянии давать государству ни добрых граждан, ни порядочных солдат..."

К этому стоит добавить, что генерал Зайончек участвовал в польском восстании 1794 года и видел, как мужественно боролся за свободу Польши еврейский полк Берека Иоселевича. В то время генерал Зайончек, очевидно, не считал (а может, просто не произносил вслух ради пользы общего дела), что евреи

"не могут давать государству ни добрых граждан, ни порядочных солдат".

Они и воевали не хуже поляков, и умирали не хуже - за свободу той страны, которая постоянно отказывала им в равных правах.

Временами евреи пытались защищаться от нападок, и некий раввин Моисей бен Авраам опубликовал брошюру под названием "Голос народа израильского". Он предлагал полякам не вмешиваться в еврейские внутренние дела и не навязывать им свою культуру: скорее евреи уйдут из Польши, чем откажутся от своей веры и своих обычаев.

"Вы не хотите признать нас братьями, - писал он, - так уважайте же нас, как отцов! Всмотритесь в ваше родословное дерево с ветвями Нового Завета, и вы найдете в нас свои корни".

В защиту евреев написал брошюру и польский офицер Валериан Лукасинский, который за патриотическую агитацию умер в заключении в Шлиссельбургской крепости.

"Евреи, - писал он, - могут приносить пользу стране, хотя многие это совершенно отрицают".

Не евреи-арендаторы виноваты в разорении крестьян, а шляхта.

"Вы, - обращался Лукасинский к шляхте, - были надменны, самовольны, алчны. Вы рады были угнетать земледельца, пользуясь для этой цели евреями.., и вас мало интересует общая польза и благосостояние крестьян".

Нельзя упрекать евреев и в недостаточном патриотизме, когда они живут под гнетом бесправия и унижения. Во времена королей, которые покровительствовали евреям, они были полезны стране и жертвовали жизнями ради отечества.

"Кто меньшим пользуется в гражданском отношении, а платит больше налогов, - писал Лукасинский, - тот, надо полагать, принесет меньше жертв, требуемых гражданским чувством".

В 1818 году заканчивался срок действия закона, который был принят еще в Варшавском герцогстве и на десять лет приостанавливал введение еврейского равноправия. Государственный Совет автоматически продлил этот срок и подтвердил прежние привилегии городов, позволяя им не впускать евреев в свои пределы и даже выселять тех из них, которые сумели там обосноваться. Около половины польских городов не принимали евреев на жительство или же отводили для них особые кварталы.

В Варшаве увеличили количество запретных улиц и даже не разрешили евреям селиться возле городского сада, потому что

"своим видом они портили удовольствие гуляющим".

"Город Люблин, - писал очевидец, - разделен на две части. Христиане отделены от евреев, которые живут как бы в гетто, за пределы которого им нельзя выходить по ночам. Напрасно пытался бы кто-нибудь из них, хотя бы наиболее богатый, устроиться в главной части города, - ему не разрешат выйти за пределы ограды, предназначенной для его единоверцев".

Для развития экономики страны варшавское правительство усиленно приглашало иностранцев поселяться в Царстве Польском, но это приглашение не распространялось на евреев. Любой иностранный еврей, и даже тот, кто приезжал туда из России, мог рассчитывать лишь на временное пребывание и должен был заплатить при въезде особый таможенный налог - по девятнадцать злотых с человека. Даже евреи Царства Польского, приезжая в Варшаву, платили по двадцать грошей в сутки, и каждый день они должны были заново покупать право на пребывание.

С евреев Царства Польского взимали и особый налог - кашерный сбор, который сохранился еще со времен Варшавского герцогства и давал государству хорошие доходы. С каждого купленного фунта мяса евреи платили в казну три копейки, с гуся - девять, с курицы - пять, с утки - четыре, с цыпленка - две с половиной копейки. Практически за все надо было платить, и многие вымогатели этим пользовались. В Люблине чиновники пригрозили перенести еврейское кладбище на новое место, и община - чтобы не осквернили останки предков - откупилась огромными деньгами, лишь бы кладбище осталось на старом месте.

В условиях вражды и многих ограничений нужны были ловкость и изворотливость, чтобы заработать на хлеб и прокормить семью, и эти качества волей-неволей развивались среди еврейского населения. А это вызывало новую неприязнь и новые ограничения, потому что в польском обществе существовало твердое убеждение: любая копейка, заработанная евреем, считалась как бы украденной у христианина.

29 ноября 1830 года восставшие поляки захватили в Варшаве арсенал с оружием и начали борьбу за независимость Польши. Энтузиазм восставших распространился и на еврейскую молодежь, которая пожелала немедленно принять участие в освобождении родины и кровью своей заслужить равные со всеми права. Но в ответ им сообщили, что евреи не имеют гражданских прав и потому не могут служить в революционной армии. А военный министр нового правительства выразился совсем уж откровенно:

"Мы не позволим, чтобы еврейская кровь смешалась с благородной кровью поляков. Что скажет Европа, узнав, что в деле завоевания нашей свободы мы не могли обойтись без еврейских рук?"

Варшавская община, тем не менее, пожертвовала сорок тысяч злотых на снаряжение добровольцев. Евреи насыпали оборонительные валы вокруг города, перевозили пушки и военные грузы, и им разрешили, в конце концов, вступать в отряды польской армии, где они храбро воевали и заслужили ордена за боевые отличия. Некоторые из них стали офицерами национальной гвардии, и в обход воинских правил был даже образован особый отряд верующих евреев - восемьсот пятьдесят "бородачей", которым в виде исключения разрешили не брить бороды.

Особенно отличилась еврейская беднота в обороне Варшавы от русских войск. Начальник национальной гвардии, пораженный видом этих изнуренных, но самоотверженных людей, писал о них впоследствии:

"Когда взгляд падал на эту группу людей, истощенных, полунагих, волнующихся, словно вечно преследуемых какой-то нечеловеческой злой волей, столь печальное зрелище не могло не вызвать боли сердечной; совесть повелевала как можно скорее заняться устройством этой, наиболее униженной части населения нашей страны".

У Берека Иоселевича, героя предыдущего польского восстания, был единственный сын Иосиф. Он участвовал вместе с отцом в походах Наполеона, участвовал в русском походе, сражался под Можайском, получил в разных битвах шестнадцать ран и был награжден орденом Почетного легиона с золотым крестом. После поражения Наполеона он долго бедствовал, но с началом восстания немедленно обратился с воззванием к польским евреям:

"Пусть вас вдохновит пример моего отца, полковника Берека, сражавшегося за целость отечества!.. Если победоносный белый орел раскинет свои крылья над Польшей, тогда... благородный польский народ, ценя ваше самопожертвование, предоставит вам все права и свободы..."

Иосиф хотел сформировать еврейский полк легкой кавалерии, и на его призыв первыми откликнулись ученики варшавской раввинской школы. Палата народных депутатов даже пообещала им, что добровольцы и все их потомство вскоре получат гражданские права наравне с поляками, и оптимисты снова поверили, что это только начало пути ко всеобщему освобождению народа. Но вскоре та же самая палата депутатов отстранила евреев от военной службы и взамен этого обложила их рекрутским побором, который в четыре раза превышал прежний налог. Это вызвало всеобщее разочарование, однако Иосиф вместе со своим сыном Леоном сражался в рядах повстанцев, был командиром эскадрона, а после подавления восстания бежал из страны и умер в Англии.

Евреи Польши в массе своей не принимали участия в этом восстании. Польские крестьяне тоже оставались пассивными, но евреев - в отличие от них - тут же стали обвинять в нелояльности, а порой и в шпионаже в пользу России.

"Евреев можно обвинять в равнодушии, а не в предательстве, - защищал их один из руководителей восстания. - Но разве могли мы рассчитывать на что-нибудь иное со стороны тех, кого мы притесняли?"

Однако в пылу революционных страстей было не до подобных тонкостей, и евреев казнили иногда без суда и следствия - за мнимое шпионство. Однажды даже повесили группу евреев, которая шла в соседнее местечко на свадьбу, и видом своим вызвала подозрение у повстанцев. Евреи оказались между двух огней и временами им доставалось с обеих сторон.

"Каждый раз, - вспоминал современник, - когда очередной отряд вступал в город, поляки подвергали телесному наказанию тех евреев, которых подозревали в оказании услуг России, а русские избивали евреев кнутом, полагая, что они помогают польскому восстанию".

После разгрома восстания поляки-эмигранты, обосновавшиеся в Париже, сожалели о том, что сразу же не провозгласили равноправие евреев: это привлекло бы тех на сторону восставших.

"В одном из заседаний, - вспоминал очевидец, - поднял голос в защиту евреев молодой офицер Бениовский, человек с фантастической судьбой, бывший казак, в пылу битвы покинувший русские ряды и заявивший польским командирам, что он хочет вступить в их армию, чтобы сражаться за свободу. В эмигрантских кругах ходили слухи о его еврейском происхождении".

Возможно, по инициативе Бениовского поляки-эмигранты выпустили особый "Манифест к народу израильскому". Там было сказано:

"Близится царство народов!.. Польша скоро поднимется! Пусть же евреи, живущие на ее земле, пойдут об руку с братьями-поляками и завоюют себе права! Если же они будут настаивать на возвращении в Палестину, поляки помогут им осуществить это желание".

3

Ритуальные наветы - обвинения евреев в употреблении христианской крови - пришли в Россию с запада, после разделов Польши. Население присоединяемых территорий было свидетелем, а то и участником прежних ритуальных процессов, которые случались почти непрерывно в восемнадцатом веке - в Познани, Дрогобыче, Житомире, Ямполе, Пшемысле и в других местах.

Кровавые наветы позволяли местным купцам и ремесленникам избавляться от нежелательных конкурентов-евреев, и даже король Сигизмунд II Август жаловался в свое время, что эти наветы

"позволяли под вымышленными предлогами искоренять евреев в королевских городах".

Любой слух и любое обвинение, даже самое нелепое, годились для немедленного ареста и скорого судебного процесса с его чудовищным приговором. Обвиняемый мог отрицать свою вину даже под пыткой - это не имело никакого значения. Времена были жестокими, к евреям - жестокими в особенности, и всякий раз судьи придумывали изощренные способы казни, которые невозможно читать без содрогания:

"Мордух Янкелевич пусть будет живым посажен на кол; Мошке Шмулевичу пусть отрежут руки до локтей и ноги и развесят на кольях; с Берка Аврусова пусть сдерут две полосы кожи, четвертуют живым, голову посадят на кол, а внутренности обмотают вокруг кольев..."

После разделов Польши оттуда перекочевала в Россию антиеврейская литература. Поначалу издали в переводе с польского на русский язык две книги -

"Обряды жидовские" и

"Басни Талмудовы, от самих жидов узнанные".

Они содержали фрагменты из сочинения монаха Г.Пикульского

"Злость жидовская"

- об употреблении крови христиан в ритуальных целях, с самыми нелепыми описаниями еврейских обрядов по месяцам и числам. В "Баснях Талмудовых" написано, к примеру, что в январе, "казня жидовское неверие", Господь насылает

"иногда перед восхождением солнца в их яства капли кровавые",

и еврей, попробовав этой пищи, "внезапно жития лишается и умирает", - но христианам эта еда нисколько не вредит.

Затем появилась книга на греческом языке -

"Опровержение еврейской веры",

на которую тоже стали ссылаться при ритуальных наветах. Ее авторство приписывали некоему монаху Неофиту, и первая глава книги озаглавлена так:

"Тайна сокровенная, но ныне открытая. О евреях. О крови, которую они получают от христиан, и об употреблении ее - с доказательствами из Святого Писания".

Еврейский народ - сказано в этой книге - подлежит проклятию за то, что не принял Иисуса Христа. По этой самой причине

"все европейские евреи имеют коросту на седалище, все азиатские имеют на голове паршу, все африканские - червей на ногах, а американские - болезнь глаз, то есть страдают трахомой, из-за чего безобразны и глупы".

Все эти болезни излечиваются лишь христианской кровью, утверждал автор книги, - потому-то она евреям и нужна. Грамотные люди читали эти сочинения, написанные для "обличения христоненавистных людей", неграмотным - пересказывали содержание, и желавшие поверить - верили в печатное слово и применяли полученные "знания" на практике.

Поляки не забывали и про поведение евреев во время войны с Наполеоном, и не случайно в этой атмосфере явной неприязни или даже неприкрытой вражды друг за другом возникали в западных губерниях ритуальные обвинения. Весной 1816 года в городе Гродно нашли за городом мертвую девочку -

"с шестью малыми знаками на поверхности тела".

Врачи установили при проверке, что у девочки "кровь не источена", но вскоре разнесся слух, будто она

"кончила жизнь от рук жидовских".

Следственная комиссия занялась "секретным расследованием": не употребляют ли евреи христианскую кровь, и снова экспертом оказался бывший их единоверец -

"выкрещенный в благочестивую веру унтер-офицер" Павел Савицкий.

Он сообщил, что

"кровь христианская точно нужна по еврейскому завету",

и что в каждом кагале прежде хранилась особая бочка для умерщвления христианского ребенка. Результаты "секретного расследования" послали в Петербург, но обвинение оказалось нелепым и совершенно недоказательным, и из столицы повелели "секретное розыскание" прекратить, а взамен этого отыскивать настоящего "смертоубийцу". А вскоре Александр I распорядился, чтобы евреев перестали обвинять

"в умерщвлении христианских детей без всяких улик, по единому предрассудку, что якобы они имеют нужду в христианской крови".

Жила в белорусском городе Велиже двенадцатилетняя юродивая, "больная девка" Анна Еремеева и занималась там предсказаниями и ворожбой. В марте 1823 года она рассказала окружающим, что ей явился во сне архангел Михаил и сообщил следующее: в первый день Пасхи "одна христианская душа будет загублена евреями", и этому ребенку назначено страдать "в иудейском, что на рынке, большом угловом каменном доме".

И действительно, в первый день христианской Пасхи у рядового местной инвалидной команды Емельяна Иванова пропал трехлетний сын Федор. Вскоре к матери пропавшего ребенка пришла "девка-отгадчица" Марья Терентьева, распутная, вечно пьяная нищенка. Она погадала на воске и сообщила матери, что ее сын находится

"в доме еврейки Мирки, в погребе",

его еще можно взять оттуда живым, а если

"он не будет освобожден, то его умертвят".

А еще через несколько дней труп ребенка нашли в полуверсте от города, в лесу, "чем-то в нескольких местах пронзенным", и местный лекарь установил при осмотре, что "солдатский сын рассудительно замучен".

Полиция провела обыск в доме Мирки Аронсон, ничего там не нашла, но дело не прекратили и провели следствие. Велижский суд решил, что христианам не было никакого смысла убивать ребенка, а потому оставил его "умерщвление в сомнении на евреев". Однако судьи в Витебске этот приговор отменили и записали в протоколе:

"Случай смерти солдатского сына предать воле Божьей; всех евреев, на которых гадательно возводилось подозрение в убийстве, оставить свободными от всякого подозрения; солдатку Терентьеву за блудное житие предать церковному покаянию".

На всякий случай провели еще одно следствие, убийцу не обнаружили, и дело сдали в архив.

Но история на этом не закончилась. Осенью 1825 года Александр I проезжал из Петербурга на юг, и путь его лежал через Велиж. Там его встречало с хлебом-солью местное купечество, но не успел городской голова начать приветственную речь, как из толпы выбежала женщина. Это была нищенка Марья Терентьева. Она бросилась на колени перед императором и протянула ему прошение. В нем было сказано, что у нее, у вдовы-солдатки, евреи убили сына, но правду, тем не менее, не раскрыли, а ее незаслуженно наказали. И хотя само прошение было ложным, потому что убитый мальчик не был ее ребенком, делу дали ход. Через много лет, при благополучном завершении этого долгого и мучительного следствия, в Петербурге пришли к выводу, что

"сей обдуманный вымысел не мог принадлежать Терентьевой, женщине праздношатающейся и преданной пьянству".

Очевидно, был какой-то сговор, в деле незримо участвовали разные заинтересованные лица, и Терентьева оказалась лишь их исполнителем. Но пока что Александр I, видно, позабыл о своем прежнем повелении - не обвинять евреев без улик, "по единому предрассудку", и распорядился строжайше расследовать это дело.

Следствие возобновилось, и вскоре в Велиж приехала из Витебска особая комиссия во главе с чиновником Страховым. Первые шесть недель он скрывался от всех, переодеваясь и гримируясь, ходил по базару и возле синагоги, сидел в кабаках, наблюдал, слушал, а по вечерам усердно изучал книгу Пикульского "Злость жидовская", которую специально для него переводил с польского местный учитель. И только затем Страхов начал действовать и первым делом велел арестовать Марью Терентьеву. Очевидно, ей пригрозили суровым наказанием за клевету, и она сразу же стала давать сенсационные показания и оговорила еще несколько христианок. Тут же арестовали и их, на допросах они противоречили друг другу и самим себе, нагромождали всевозможные фантастические подробности, и Страхов с трудом согласовывал их "признания", подсказывая порой то, что он хотел бы от них услышать.

Общая картина по их уточненным показаниям выглядела, в конце концов, таким образом: некая Хана Цетлин, содержательница шинка, за неделю до Пасхи, будто бы, попросила Марью Терентьеву привести к ней "хорошенького христианского мальчика". Встретив на мосту солдатского сына Федора, Терентьева отвела его в дом этой еврейки, за что была напоена допьяна и получила два рубля серебром. Через несколько дней после этого она и еще две христианки совместно с евреями совершили над младенцем всякие истязания - резали его, кололи, катали в бочке, затем отнесли в синагогу и там убили. Кровь они собрали в особый бочонок, который отвезли в Витебск и разлили по бутылкам.

Со свидетельницами хорошо обращались в тюрьме, прекрасно кормили, даже давали водку и часто отпускали в церковь, где их увещевал священник, чтобы возбудить в женщинах "чувство раскаяния". По дороге в церковь они встречались с местным жителем Азадкевичем, у которого была книга Пикульского "Злость жидовская", и полученные от него сведения женщины пересказывали затем на следствии. Не случайно многие их показания, особенно о способах получения крови младенца, полностью совпадали с описаниями в книге. Велижские евреи жаловались начальству на

"развратные речи вредного и распутного Азадкевича"

и просили отобрать у него книгу, но их жалоба ни к чему не привела. А свидетельницы уже сообщали, что, будто бы, христианской кровью евреи

"протирают глаза родившимся младенцам, потому что они родятся слепыми, а немного христианской крови они кладут в муку, из которой пекут мацу".

Много лет подряд держал в страхе еврейское население Велижа следователь особой комиссии, у которого была подходящая к случаю фамилия - Страхов. В городе арестовали более сорока человек, в нарушение закона заковали в кандалы и заключили в одиночные камеры. Аронсоны, Берлины и Цетлины попали в тюрьму целыми семействами: отец с матерью, их сыновья с женами, их дочери с мужьями и их внуки - юноши и девушки. К больным и умирающим не допускали родных, покойников выставляли за тюремную ограду, и члены еврейского погребального братства под конвоем относили их на кладбище.

Вокруг этого дела сплелось многое - вековая вражда к евреям, подозрительность и предубежденность, всеобщая вера в кровавый навет. Быть может, Страхов сам был обманут и введен в заблуждение, но он ни разу даже не усомнился и у него не возникли естественные для следователя вопросы: если евреи задумали убить мальчика, то к чему им было привлекать к этому делу вечно пьяную нищенку? А если они хотели скрыть свое преступление, то зачем бросили труп на виду у всех, в открытом месте, а не закопали где-нибудь в лесу? Следователь выстроил для себя стройную систему обвинения и подгонял под нее все свидетельства. Даже когда заключенные опровергали нелепые обвинения, Страхов считал неопровержимой уликой тот факт, что некоторые из них бледнели при этом или падали в обморок, а

"прерывавшийся от злобы голос явно обличал их в преступлении".

Белорусский генерал-губернатор поддержал обвинение и доложил в Петербург о преступлении всего велижского кагала - в пролитии "невинной крови". И 16 августа 1826 года последовало распоряжение Николая I:

"Так как оное происшествие доказывает, что жиды оказываемую им терпимость их веры употребляют во зло, то в страх и пример другим - жидовския школы (синагоги) в Велиже запечатать впредь до повеления, не дозволяя служить ни в самых сих школах, ни при них".

Все синагоги города запечатали перед праздником Рош га-Шана, и среди них - Большую синагогу Велижа. Свитки Торы увезли из синагог и отдали "под присмотр полиции" и даже в частных домах запретили собираться для молитв. Все замерло в городе и все затаились. Частную переписку конфисковывали. Священные книги отбирали после обысков и относили в участок. Двор Большой синагоги зарос бурьяном, и солдат инвалидной команды постоянно шагал с ружьем вокруг нее. Чтобы помолиться, евреи собирались тайно в погребах и в специально вырытых подземельях, без света и воздуха. Старики с ужасом рассказывали, как однажды во время молитвы в дом нагрянула полиция, и в суматохе свиток Торы спрятали в непотребном месте. Казалось, наступили времена инквизиции. Евреи сидели по домам, никуда не выезжали и никого не принимали у себя. Многие дома стояли заколоченными, а их обитатели год за годом томились в тюрьме.

В тот период вся центральная часть города была застроена еврейскими домами и складами. Самый большой дом принадлежал Мирке Аронсон, и в первом его этаже размещалось питейное заведение, которое содержали евреи, лучший в городе гастрономический магазин - тоже еврейский, а на самом углу этого дома - маленький кабачок шляхтича Козловского, который не мог конкурировать со своими соседями. Постоянными посетителями у Козловского были вечно пьяная нищенка Марья Терентьева и "девка-отгадчица" Анна Еремеева, которой архангел Михаил в видениях открывал "иудейские зверства". Это она первой предсказала гибель младенца в "иудейском, что на рынке, большом угловом каменном доме", а Марья Терентьева наворожила матери ребенка, что ее сын еще жив и находится в доме еврейки Мирки. Очевидно, так оно и было: похитив ребенка, они спрятали его, скорее всего, в погребе дома Мирки Аронсон, но только в той его части, куда имел доступ один лишь шляхтич Козловский, владелец кабачка. Марья Терентьева не лгала, наверно, когда рассказывала следователям, как она колола мальчика, обмывала, снова колола, и как она мочила в его крови кусочек холста. Лишь в одном ошиблась Марья Терентьева. Она не знала, что труп ребенка бросили в лесу за городом, и уверяла следователей, что сама привязала к нему камень и утопила его в реке. И только потом, когда ей все стало известно, Терентьева уже не ошибалась в своих показаниях.

Не все женщины, которых Терентьева с подругами тянули в свидетельницы, соглашались на ложь. Некая Агафья Демидова сказала:

"Лучше дать себя зарезать, лучше безвинно пропасть и принять кнут, нежели признаться в том, чего не знаю... Хоть два, хоть три года продержится дело, а правда кривду перетянет".

А другая женщина после ложного показания не выдержала угрызений совести и повесилась в камере. Но зато Марья Терентьева старалась вовсю и оправдывала надежды следователей. Вечно голодная и бездомная, она отъелась в тюрьме на казенной пище, отогрелась и прибавила в весе и "после священнического увещевания над Евангелием" раскрывала одно "преступление" за другим.

Вот, к примеру, образец ее показаний:

"Я, Марья Терентьева, собственными своими руками колола и резала мальчика вместе с тобою, Ханка, и вместе с тобою, Евзик, а ты, Славка, подостлала под ним белую скатерть, ты, Поселенный, бритвой отрезал у него кусочек кожицы, ты, Орлик, подал мне иглу, которой я первой кольнула мальчика в бок, ты, Иосель, подвел меня к шкапчику, перед которым евреи молятся Богу, обратил меня в жидовскую веру и назвал Лейею, ты, Руман, заставил меня перейти через жидовский огонь и поставить на горячую сковороду ноги, ты. Янкель, положив передо мною тетрадку с изображением святых, приказал мне плюнуть в них девять раз..."

и так далее. Все это протоколировалось, изучалось, а затем следователи составляли отчеты, которые и отправляли по назначению. Свидетельницы договорились даже до того, будто совместно с евреями они убили много других взрослых и детей - для получения христианской крови. В Петербурге усомнились такому обилию "разоблачений", а по поводу "убийств" детей Николай I написал:

"Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети; это должно быть легко (выяснить), если все это не гнусная ложь".

Вскоре Марью Терентьеву повезли в Витебск для опознания тех лиц, кому она, по собственному признанию, передала бочонок с кровью. Но там она сбилась, запуталась, а затем прямо призналась, что уличать никого не может,

"чтобы не оговорить кого, Боже сохрани, напрасно".

Дело разваливалось на глазах, Страхов нервничал, кидался на обвиняемых с кулаками, наказывал плетьми, и

"чрезвычайные вопли и ужасные стоны"

были слышны на улице. Одна из заключенных в минуту помрачения "призналась", что в ее доме спрятан специальный нож, которым делали обрезание мальчику, и кусочек его кожицы. Все это немедленно доставили Страхову, но нож - по заключению комиссии - оказался "самым простым тупым крестьянским ножом", а кусочек иссохшей кожицы - старым рыбьим пузырем.

Год за годом заключенные томились в тюрьме, но на допросах не признавали свою вину. Меламед Хаим Хрипун писал на волю записочки - на щепках, на бумажных обрывках, на краях тарелок:

"Бегите по всем местам, где рассеян Израиль, и громко кричите: горе, горе! Пусть жертвуют жизнью, пусть взывают к Всемогущему!.. Знайте, что замыслы их простираются далеко. Они хотят, Боже сохрани, истребить весь Израиль!"

Хаим Хрипун говорил следователям:

"Разбойники! Обманщики! Бездельники! Вы уморили богатырей - Шмерку и Янкеля! Они умерли в кандалах и были выкинуты из острога, как падаль! Но и вас может постигнуть то же самое!.."

Славка Берлин, дочь Мирки Аронсон, попала в заключение одной из первых. В тюрьме умерли ее муж, жена сына, муж дочери. В тюрьме сидел ее единственный сын и все братья. Но она оставалась гордой и несломленной и с презрением глядела на незнакомых ей женщин, которые называли ее соучастницей в убийстве. Даже когда Страхов наказывал ее собственной рукой перед всей комиссией, она говорила:

"Ничего. Придет время - и я опять буду Славкой, и все евреи будут дома, а вас непременно накажут".

В последние годы заключения она вообще отказывалась давать показания и не отвечала ни на какие вопросы.

Больше всего хлопот причинял комиссии Нота Прудков. Он говорил следователям:

"Вы разбойники. Вы все тут разбойники. Вы подучили баб для того, чтобы разорить нас, евреев. Вас еще будут судить!"

В тюрьме Нота Прудков сделал подкоп, бежал, на небольшой лодке спустился вниз по реке, чтобы попасть в Витебск и изобличить Страхова. Его поймали, вернули в тюрьму, но он снова пытался бежать, чтобы добраться до Петербурга. Это о нем написали в докладе:

"Сей еврей есть самый дерзновенный из всех подсудимых по сему делу арестованных".

Наконец перед Страховым мелькнула последняя надежда. В городе объявился некий выкрест Антон Грудинский и сообщил комиссии, что существует одна еврейская книга, в которой написано об употреблении евреями христианской крови. Ему тут же передали все книги, изъятые в синагогах, из них он выбрал одну и стал ее переводить: одна страница страшнее другой! Грудинский даже нарисовал инструменты, которыми евреи, будто бы, пользуются при истечении крови, и в Петербург немедленно послали донесение о находке

"таинственной рукописи, скрываемой многие столетия под непроницаемой завесой".

Но обман быстро раскрыли: книгу передали для перевода другому человеку, и тут же выяснилось, что в ней содержались правила... об убое скота. Грудинский сознался, что своим враньем он просто хотел немного заработать, и вскоре последовало высочайшее повеление: наказать обманщика плетьми и сдать в солдаты. А через несколько дней после этого Страхов неожиданно умер. Одни говорили, что этот человек на самом деле верил в "преступления" евреев, и сердце его не выдержало, когда открылась ему вся правда, - а другие уверяли, что он принял яд.

Помог евреям в этом деле велижский помещик, адмирал, граф Николай Семенович Мордвинов - честный, благородный человек с независимыми суждениями. Во время суда над декабристами он был единственным, кто подал свой голос против смертной казни, и А.Пушкин говорил, что

"Мордвинов заключает в себе одном всю русскую оппозицию".

Он занимал высокий пост председателя департамента гражданских и духовных дел, и потому все наиболее крупные судебные процессы - на последнем этапе их расследования - проходили через его руки. После изучения Велижского дела Мордвинов составил подробную записку и указал в ней, что

"обвинение евреев в ужасных преступлениях имело источником злобу и предубеждение и было ведено под каким-то сильным влиянием".

Эту записку рассматривал Государственный Совет и постановил:

"евреев-подсудимых от суда и следствия освободить; доносчиц-христианок... сослать в Сибирь на поселение".

И на решении Государственного Совета Николаи I написал резолюцию:

"Быть по сему".

28 января 1835 года специальный фельдъегерь из Петербурга прискакал в Велиж и остановился в гостинице. Через час всем в городе стало известно, что он привез приказ распечатать синагоги и вернуть евреям свитки Торы. Толпы евреев собрались на улицах, зажгли факелы и пошли к Большой синагоге. Впереди всех шла бабушка Цирля, крохотная старушка в толстой ватной кофте, густо пропитанной дегтем, которым она торговала на рынке. Она хлопала в ладоши, притоптывала и кричала:

"Наш Бог! Наша синагога! Наш Бог! Наша синагога!"

Двор перед синагогой был завален снегом. В одну минуту путь к дверям расчистили руками и впервые за последние девять лет евреи вошли внутрь. Там было пусто и холодно. На полу валялись разбросанные полуистлевшие книги. В пустой ковчег завета поставили зажженную свечу, старый кантор снова встал на свое место и над застывшей толпой произнес все те же вечные слова:

"Благословите Всевышнего, Он благословен!"

Арестованных выпустили из тюрьмы в праздник Пурим, когда евреи отмечают с радостью и весельем чудесное избавление народа от грозившего ему уничтожения во времена всесильного персидского царя Ахашвероша. И каждый год в этот день велижские евреи вспоминали козни Амана древних времен и козни современных аманов, которые хотели их уничтожить и потерпели поражение. В молитву этого дня они даже ввели дополнительный стих, который читали затем многие годы:

"И да будет Мордвинов помянут к добру!"

4

После войны 1812 года стали появляться в России тайные общества, в которых разрабатывали планы радикального преобразования государства. Заговорщики не обошли стороной и неразрешенный еврейский вопрос, но ни один из них не признал права евреев на равноправие.

Еще в 1815 году граф М.Дмитриев-Мамонов намеревался создать орден "Русских рыцарей" и записал в программе тайного общества:

"Переселение половины жидов из Польши в ненаселенные губернии России и обращение их в веру".

Предусматривалось, естественно, насильственное переселение на окраины России и поголовное обращение в христианство.

Вслед за ним будущий декабрист Спиридов предложил, чтобы евреи, как и прочие нехристиане, не пользовались гражданскими правами в будущем преобразованном обществе, а Никита Муравьев в первой редакции своей "Конституции" писал:

"Евреи могут пользоваться правами граждан в местах, ныне ими заселенных, но свобода им селиться в других местах будет зависеть от особых постановлений Верховного Народного Веча".

Павел Пестель был близко знаком с врачом-евреем Плесселем, членом тайного национального польского общества, который отравился после ареста по делу декабристов. Плессель мог просветить русского полковника в еврейском вопросе, да и сам Пестель, проходя службу на Украине, имел возможность рассмотреть вблизи нищие еврейские местечки черты оседлости.

В свою "Русскую Правду", будущую конституцию России, Пестель внес особый раздел под названием "Народ еврейский", и содержание этого раздела дает представление о том, каким видел еврейский народ один из образованных людей того времени, сколько наносного и надуманного наслоилось за поколения непонимания и неприязни, и как не были готовы признать за евреями право на их национальные и религиозные отличия. В "Русской Правде" сказано:

"Евреи собственную свою веру имеют, которая их уверяет, что они предопределены все прочие народы покорить и ими обладать... Ожидая Мессию, считают себя евреи временными обывателями края, где находятся, и поэтому не хотят земледелием заниматься, ремесленников даже отчасти презирают и большей частью одной торговлей занимаются... Нет таких обманов и фальшивых действий, коих бы они себе не позволяли, в чем им их раввины еще более способствуют, говоря, что обмануть христианина не есть преступление..."

Пестель предлагал в "Русской Правде" "совершенное обрусение" народов Российской империи,

"чтобы обитатели всего пространства Российского государства все были русские".

То же самое он рекомендовал и евреям: отказаться от

"неимоверно тесной связи между собой",

преодолеть национальную обособленность и слиться с русским народом. После победы восстания будущее правительство должно будет

"ученейших раввинов и умнейших евреев созвать, выслушать их представления"

и распорядиться таким образом, чтобы ликвидировалось еврейское "государство в государстве". Но Пестель предусмотрел и запасной вариант решения этой проблемы: помочь

"евреям к учреждению особенного, отдельного государства в какой-либо части Малой Азии".

"Для сего, - писал он в "Русской Правде", - нужно назначить сборный пункт для еврейского народа и дать несколько войск им в подкрепление. Ежели все русские и польские евреи соберутся на одно место, то их будет свыше двух миллионов. Таковому числу людей, ищущих отечества, не трудно будет преодолеть все препоны, какие турки могут им противупоставить, - и, пройдя всю Европейскую Турцию, перейти в Азиатскую, и там, заняв достаточно места и земли, устроить особенное Еврейское Государство".

Но этот путь Пестель считал чересчур сложным; он требовал

"особенного хода военных дел"

и упомянут в "Русской Правде" лишь для примера - "что можно бы было сделать".

Среди участников тайных обществ в России оказался и один еврей - Гирш (Григорий) Перетц. Его отцом был известный петербургский откупщик Абрам Перетц, его матерью - дочка богатого и ученого раввина И.Цейтлина из Шклова. Оставив свою жену, Абрам Перетц переехал из Шклова в Петербург, вытребовал к себе Гирша, и в 1813 году отец с сыном крестились. Григорий Перетц начал служить в столице в звании титулярного советника и по рекомендации Федора Глинки был принят в тайный кружок, куда его привели "несправедливости и ошибки правительства".

"Намерения мои клонились единственно к общему благу... - сообщал он на следствии после ареста. - Корысти и честолюбия не было. Именно говорил я однажды с Глинкой, что на случай успеха не искать ничего, а, напротив, оставаться в том же положении, в каком тогдашние обстоятельства кого застанут".

Григорий Перетц был поначалу активным членом тайного кружка и завербовал в него новых заговорщиков - генерала А.Искрицкого, офицеров Сенявина, Дробуша и Данченко, чиновника Устимовича. На своих тайных встречах они говорили

"о тяготах налогов.., об излишке войск и военных поселений, об упадке флота, разорительных для России займах"

и о всевозможных несправедливостях. Перетц был сторонником конституционного монархического правления в будущем русском обществе и на следствии заявил:

"О республиканском правлении для России при мне речи никогда не было; я всегда б считал сие величайшим сумасбродством".

Григорий Перетц интересовался будущим решением еврейского вопроса в России и выступал за создание еврейского государства на Ближнем Востоке. Как показал Глинка на допросе, Перетц

"очень много напевал о необходимости общества к высвобождению евреев, рассеянных по России и даже Европе, и к поселению их где-нибудь в Крыму или даже на Востоке в виде отдельного народа... Тут он распелся о том, как евреев собирать, с какими триумфами их вести и проч. и проч. Мне помнится, что на все сие говорение я сказал: "Да видно вы хотите придвинуть преставление света? Говорят, в Писании сказано, что когда жиды выйдут на свободу, то свет кончится..."

По предложению Перетца условным знаком их тайной группы было принято слово "херут", что на иврите означает - свобода,

"и в случае нужды для узнавания друг друга они должны были сообщать пароль... постепенно, по одной букве".

Григорий Перетц состоял в тайном кружке до 1822 года, а затем женился и отошел от заговорщиков. "У вас в голове любовь, а не дело", - выговаривал ему Глинка.

14 декабря 1825 года, в день восстания, он услышал на улице, как один из офицеров уговаривал солдат пойти на Сенатскую площадь и не присягать Николаю. Вместо Сенатской площади Перетц пошел домой и после подавления восстания был уверен, что его арестуют. Он даже хотел бежать за границу, просил Искрицкого не называть его имени в случае ареста, но тот, в конце концов, сообщил на допросе:

"Я был принят в общество... титулярным советником Григорием Перетцом".

Перетца арестовали в феврале 1826 года с указанием - "содержать строго". Он сразу же во всем сознался и даже просил следователей применить к нему пытку - "для убеждения в истинности моих показаний". Власти проявили к еврею-заговорщику повышенный интерес, явно не соответствовавший его скромной роли в том деле. Многие члены тайного кружка, отошедшие вместе с Перетцом от заговорщиков, вообще не понесли наказания. Федору Глинке царь сказал: "Ты чист, ты чист", и его выслали в Петрозаводск для продолжения службы "по гражданской части". Генерала Искрицкого перевели офицером в армейский полк, и только Перетцу определили более строгое наказание, чем его бывшим товарищам-единомышленникам: пожизненную ссылку. Приговор гласил:

"Продержав еще два месяца в крепости, отослать на жительство в Пермь, где местной полиции иметь за ним бдительный тайный надзор и ежемесячно доносить о поведении".

Трудно теперь сказать, по какой причине был вынесен столь суровый приговор. Быть может, мстили неблагодарному выкресту, который получил все права, был допущен в высшее общество и, тем не менее, стал заговорщиком и критиковал существовавшие порядки? Перетца сослали в Пермь, оттуда еще дальше, в маленький городок Усть-Сысольск, в самую глухомань, где он и прожил четырнадцать лет с женой и маленькими сыновьями. Там умерла его жена, там он познал бедность, голод и холод, одевался в обноски, - там же он и заболел эпилепсией. Лишь в 1840 году ему разрешили переехать в Вологду, приняли на службу чиновником, но вскоре уволили из-за болезни. Еще через пять лет ему позволили жить в любом городе России, кроме столиц, и он поселился в Одессе. Напоследок судьба смилостивилась над ним: Перетц занялся посредничеством, преуспел в делах и даже помогал сыновьям. В 1855 году Григорий Перетц скончался в Одессе, и было ему тогда шестьдесят семь лет.

После казни пятерых декабристов Николай I провозгласил в особом указе:

"Дело... окончено, преступники восприяли достойную их казнь, Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся".

Наступали иные времена, а с ними и новая политика по отношению к евреям.

После войны 1812 года Александр I допустил английских миссионеров в Царство Польское. Местные власти оказывали им "законное покровительство и защиту", а те распространяли среди евреев Новый завет, специально изданный в Лондоне на языке идиш, и другие книги. Миссионеры основали в Варшаве мастерские по обучению переплетному и типографскому делу и открыли бесплатное училище для еврейских девушек.

Но евреи не посылали туда своих детей, и обучались там лишь дети выкрестов и христиан. Английских миссионеров выслали из России в 1854 году, во время Крымской войны, и за тридцать с лишним лет своей деятельности они успели окрестить в Царстве Польском триста шестьдесят одного еврея, часть из которых позднее вернулась в еврейство.

В 1908 году в еврейской газете в России появилось такое сообщение:

"Лондонское общество распространения христианства среди евреев израсходовало за столетие своего существования тридцать миллионов рублей. Каждый крещеный еврей обошелся обществу в среднем по десять тысяч. Лондонская газета спрашивает: неужели нельзя было потратить такие громадные суммы более производительным образом?"

* * *

Евреи были среди первых жителей Одессы, и на старом еврейском кладбище стоял памятник

"мужу честному и праведному, рабби Меиру",

который умер в 1793 году, то есть за год до того, как завоеванную турецкую крепость Хаджи-Бей переименовали в Одессу. Во вновь созданный город-порт переселялись русские, украинцы, поляки, греки, армяне, итальянцы, и в 1795 году среди тысячи трехсот пятидесяти жителей города насчитали 246 евреев. Они учредили погребальное братство и общество попечения о больных, а затем построили больницу и синагогу на Еврейской улице.

Писатель Осип Рабинович писал про Одессу тех времен:

"Много евреев стекалось в Одессу из Малороссии, Литвы, Подолии, Волыни, Царства Польского; бывали также евреи из Англии, Италии и других стран Европы... Увидев себя на просторе в этом новом Эльдорадо, (наши единоверцы) предавались большим эксцентричностям как в костюме, так и в образе жизни... Иными господами, скромными и бережливыми дома, по прибытии в Одессу овладевал угар от пикников и венгерского, карт и турецкого табака, лошадей и оперных героинь... Оттого, говорят, на чужбине Одесса тогда пользовалась дурной славой между евреями. На целую милю в окружности этого города, говорили они, уже начинала пылать геенна... Отцы расточали строгие наставления, жены - мольбы и рыдания, снаряжая своих сыновей и мужей в эту лежащую где-то у моря Одессу, в это, по тогдашним понятиям, гнездо разнузданности и чумы, в этот водоворот лихорадочной деятельности и буйного разгула".

По-иному описывал еврейскую жизнь в Одессе очевидец тех времен:

"Разные ремесла и промыслы процветают также у евреев в Одессе. Всякий порядочный ремесленник ведет здесь счастливую, беззаботную жизнь... Умилительную картину представляют эти поденщики, обыкновенно люди пожилые, когда они тяжкий труд свой услаждают стихами из Святого Писания и изречениями из Талмуда... Другие, не менее первых честные и трудолюбивые, занимаются в каменоломнях вокруг города, и нет ни одного публичного здания, ни одной церкви, для которой евреи не доставляли бы камни..."

Одесские евреи с успехом занимались тогда торговлей хлебом, со временем они стали соперничать с греками на международных рынках, и это не прошло им даром. Первый в России погром случился именно в Одессе, в 1821 году.

Поводом для погрома оказались, как это ни странно, события в Стамбуле. В апреле 1821 года, в день христианской Пасхи, толпа турок ворвалась в церковь в Стамбуле, выволокла оттуда греческого патриарха Григория и повесила его на входных дверях. Затем турки разрушили многие церкви и стали убивать греков. Беглецы из Стамбула, добравшись до Одессы, стали рассказывать, что, будто бы, и евреи участвовали в тех насилиях и даже издевались над трупом Григория.

В Одессу привезли тело патриарха для погребения, и после его похорон, 19 июня 1821 года, толпа кинулась избивать евреев, грабить имущество и громить дома. Вскоре вмешалась полиция и солдаты, они стали избивать погромщиков кнутами - и все прекратилось. У евреев Одессы сохранилось воспоминание об одной женщине по имени Бейля, или, как называли ее ласкательно, - Бейлечка. Рассказывали, что когда начался погром, она тут же побежала к городскому начальству и умолила его сжалиться над избиваемыми. Был отдан приказ - и порядок быстро восстановили.

* * *

С именем Бейлечки связана и другая история. Однажды некий Гирш Меер из местечка Островец приехал по делам в Одессу и не смог затем вернуться назад: город был на карантине из-за чумы, и из него никого не выпускали. Гирш Меер торопился домой, к семье, и потому спрятался в повозке с сеном и попытался тайком выбраться из города. Но на заставе его обнаружили, немедленно доложили об этом генерал-губернатору, а тот на донесении начертал краткую резолюцию: "Расстрелять".

Об этом узнала Бейлечка, тут же поспешила к генерал-губернатору и умолила его отменить приказ, потому что этот человек ничего дурного не сделал: он просто хотел поскорее вернуться к жене и детям. Генерал-губернатор немедленно послал гонца, чтобы не приводили приговор в исполнение, но было уже поздно. Тело казненного выдали евреям, и они похоронили его на еврейском кладбище. На памятнике написали:

"Здесь похоронен Гирш сын Меера из Островец, расстрелянный из двенадцати ружей по приказу властей первого дня месяца элул 5589 (август 1829 года)".

* * *

В 1824 году первый еврей-студент Виленского университета Самуил Кушелевский получил степень доктора медицины. Он практиковал в Несвиже, слыл прекрасным врачом, и вся польская шляхта приезжала к нему лечиться из самых отдаленных мест. Евреи рассказывали легенды о его умении исцелять практически неизлечимых и величали доктора с почтением - "ребе". Это был толстый человек с большим животом, который постоянно кричал на больных, когда они к нему обращались, но всегда всех принимал, выслушивал и прописывал лекарства. Писатель А.Паперна вспоминал о приездах Самуила Кушелевского в городок Копыль:

"Собственно говоря, проку в этом было мало, так как решались обыкновенно на приглашение знаменитости слишком поздно, когда больной уже находился в агонии. Кушелевский поэтому обыкновенно приезжал в Копыль, когда пациент был уже надлежащим образом оплакан и похоронен. Но, несмотря на явную бесполезность таких приглашений, от них не отказывались - "из уважения к усопшим". Порядочному копыльцу просто неприлично было умереть без Кушелевского. Впрочем, всякий приезд Кушелевского в Копыль был знаменательным событием если не для покойника, то для живых. При появлении его все спешили воспользоваться редким случаем приезда знаменитости, чтобы просить совета по поводу недугов своих и своих деток, тем более, что Кушелевский с евреев, по принципу, гонорара не брал. Увидев эти великие сонмы народа, Кушелевский, бывало, приходит в ужас, кричит, ругается, велит повернуть оглобли, но безуспешно: не дают, выпрягают лошадей. В конце концов, он уступал, выслушивал всех, прописывал лекарства и уезжал. Лекарства по его рецептам редко заказывались (посылать в слуцкую или несвижскую аптеку было слишком дорого), но ведь и сами рецепты такого врача что-нибудь да значат, - их хранили, как амулеты".

* * *

В 1822 году особый комитет в Варшаве, который занимался проверкой почтовых корреспонденции, перехватил два письма на имя варшавского еврея. Подозрение вызвало место отправления - Турция, Стамбул. Письма вскрыли, с грубыми ошибками перевели с еврейского на французский язык, и наместник Польши великий князь Константин немедленно отправил их в Петербург, императору Александру I. В сопроводительной записке великий князь сообщал:

"Письма написаны лицом, которое исполняет какую-то миссию в Святой Земле. Из писем следует, что этот человек как бы питает надежду на восстановление Иерусалима и на образование там еврейского государства. Как только автор этих писем появится в польском крае, я немедленно прикажу его арестовать".

Автором писем оказался старый еврей Соломон Плонский, который извещал своего зятя в Варшаве о благополучной поездке в Святую Землю. В одном из писем была приведена цитата из Библии:

"Кто сеет со слезами, будет пожинать с радостью",

- и в особом комитете эту цитату отметили как чрезвычайно подозрительную. Но самое большое подозрение вызвала такая фраза:

"Новости, которые я привезу с собой из Святой Земли, воскресят надежду и радость в сердцах верующих; царство народа еврейского уже недалеко, а иерусалимская молодежь и жители Иерусалима помогут возродить Сион".

Знающий человек сразу бы понял, что Соломон Плонский утешает себя и своих близких скорым пришествием избавителя - Мессии, но в Варшаве тут же решили, что польские евреи, очевидно, состоят в заговоре с турецким султаном, чтобы восстановить в Палестине еврейское государство, а Соломон Плонский - агент этого тайного общества. И лишь только он приехал в Варшаву, как его тут же арестовали и заключили в особую тюрьму, где содержали самых опасных преступников. У него нашли много писем от евреев-паломников их семьям в Польшу, и эти письма тоже перевели на французский язык и отправили в Петербург. В сопроводительной записке особо отметили:

"В Одессе две тысячи евреев поддерживают письменные сношения с палестинскими евреями, а также с евреями Стамбула. Не следует ли предвидеть, что эти две тысячи евреев составят опасную армию шпионов при обстоятельствах, когда они будут иметь случай продавать свои услуги туркам?"

Тем временем начали допрашивать Соломона Плонского, и задали ему сто пятьдесят пять хитрых вопросов, каждый из которых содержал в себе какую-нибудь ловушку.

Однако его ответы обманули ожидания следователей.

На вопрос: "С какой целью вы поехали в Иерусалим?"

- он ответил: "Чтобы молиться".

На вопрос: "Что видели вы достойного внимания в пути и в Иерусалиме?"

- он сказал: "Я был поглощен молитвой к Богу и мало обращал внимания на другие дела".

На вопрос: "Зачем он снова собирается в Иерусалим?

- Плонский коротко ответил: "Чтобы там умереть".

На вопрос: "Близко ли время объединения евреев в Иерусалиме?"

- он сказал: "Это должно наступить скоро".

На каверзный вопрос: "Какими средствами евреи намерены ускорить наступление этого момента?"

- он сказал: "Молитвами".

При таких результатах следствия невозможно было вынести обвинительный приговор старому еврею, и великий князь Константин доложил императору, что "ничто, кажется, не говорит против него".

Однако Плонского решили не выпускать из тюрьмы, пока на это не последует специальное распоряжение государя. Так и осталось невыясненным, как же распорядился на этот счет император Александр I. Известно только одно: Соломон Плонский, старый еврей из Варшавы, не дождался освобождения и умер не в Иерусалиме, куда он так стремился, а в камере варшавской тюрьмы.