Говард Фаст. ТОРКВЕМАДА

=ГЛАВНАЯ =ИЗРАНЕТ =ШОА =ИТОРИЯ =ИЕРУСАЛИМ =НОВОСТИ =ТРАДИЦИИ =МУЗЕЙ = АТЛАС = ................................ По материалам журнала ЛЕХАИМ, №№ 142, 143, 144.

Все действующие лица, за исключением подлинных исторических персонажей, – плод авторского воображения и не имеют никакого отношения к реальным людям.

1483 году по улице Сеговии шел высокий худощавый человек в черной доминиканской рясе. Его звали Томас де Торквемада, и почти все в городе знали его в лицо. Его почитали праведником, и слава о нем распространилась далеко за пределы Сеговии.

День клонился к вечеру, но солнце еще сильно палило. Тени были четкими, а свет ярким и резким. На эту улицу выходили сплошные, без единого окна, белые стены, и хотя Торквемада видел их много раз, сегодня они пробудили его воображение и он задумался – а есть ли такие же сверкающие белизной улицы в Святом городе?

Улица была безлюдна. Зато на следующей, куда свернул Торквемада, в пыли играли полуголые ребятишки. Увидев Торквемаду, они, перекрестившись, бросились наутек: испугались, и это задело за живое и огорчило Торквемаду сильнее, чем можно было бы подумать. На его лице с высокими скулами ничего не отразилось, но сердце у него екнуло. Бывали минуты, когда Томас де Торквемада пытался понять, объяснить себе, кем считают его горожане, как к нему относятся. Но толком это никогда ему не удавалось, и в последнее время он все реже об этом задумывался.

Торквемада вышел на главную площадь Сеговии и пересек ее. Сиеста еще не закончилась, и на площади не было никого, кроме пьяного красноносого старика сторожа, который всю сиесту провалялся в грязи у фонтана; завидев Торквемаду, он сел, зевнул во весь рот, и его усатое лицо стало еще уродливее. Торквемада видел на этом лице печать не только уродства, но и греха. Иногда Торквемаде казалось, что, когда он глядит на человека, его греховность проступает на лице красным пятном. Сейчас, при одной только внезапно явившейся и захватившей его мысли о грехе заколыхались как бы в мареве улицы и стены города. Усилием воли Торквемада подавил ее – он понимал, что, если позволит ей разрастись и завладеть собой, день будет испорчен.А этого он не хотел.

Вскоре он достиг восточной окраины Сеговии, здесь располагались особняки богатых и влиятельных семейств. Огромные дома окружали стены, за ними цвели сады. Семь особняков вытянулись в ряд, и третий от конца принадлежал Алверо де Рафелю.

Подойдя к воротам, Торквемада остановился и, вдыхая доносившийся из сада аромат роз, дождался, пока раздражение полностью уляжется. Сегодня он особенно чутко воспринимал все звуки, запахи, жесты и даже колебания знойного воздуха; и аромат роз, прекрасная темноволосая девушка, стоящая на коленях в цветущем саду, пронзили его таким острым ощущением счастья, будто он получил благословение. Эта картина пробудила в нем честолюбивые мысли и гордость за себя. Он знал, что эти мысли греховны, он испытывал чувство вины, но все же почувствовал себя обновленным и улыбнулся девушке – она уже поднялась с колен и с приветливым видом направлялась к нему.

Тем временем Хулио, старый слуга семейства, открыл ворота. Торквемада вежливо его поблагодарил, но Хулио, как многие простые люди в Сеговии, отвел от него взгляд. Катерина де Рафель, напротив, подбежала к Торквемаде и обняла его.

Повинуясь порыву, с которым не смог совладать, Торквемада прижал девушку к сердцу. Ощутив в своих объятиях теплое и гибкое девичье тело, он мысленно дал обет наложить на себя за это епитимью. Он сходит на исповедь, поставит свечи, но это потом, а пока он чувствовал себя свободным и счастливым. Взглянув на Катерину с высоты своего роста, он склонился и коснулся ее волос. Он имел на это право. Ведь Торквемада знал эту прекрасную смуглянку со дня ее рождения. Сейчас ей двадцать два года, и он для нее все равно как отец, что даровал ей жизнь, а раз так, почему бы ему не обнять ее, не погладить по голове, не коснуться ее щеки: ведь в этом нет ничего греховного. Ему захотелось сказать ей о своих чувствах:

– Ты для меня сама чистота и добродетель во плоти. Не знаю, смогу ли объяснить, как мне этого недостает. Добродетель – та пища, которую алкает моя душа, но ее не часто встретишь в Сеговии. Вот почему я взираю на тебя с великой радостью, дорогая Катерина.

– Отец мой, – улыбнулась Катерина, – вы не очень хорошо знаете женщин. Нет, не обижайтесь, – прибавила она, заметив, как изменилось его лицо. – Я хочу сказать, что о женщинах вам ведомо не все. Что же касается женской души, то вы знаете ее раз в триста лучше, чем когда-либо буду знать я. Я глупости говорю, да? Я так рада вас видеть. Возьмите розы, я их только что срезала.

Она передала ему корзинку со свежесрезанными розами и спросила, не хочет ли он пройти в дом. Торквемада испытующе посмотрел на нее, затем кивнул; от мимолетной улыбки лицо его стало на редкость обаятельным. Катерина не раз замечала, как красит улыбка угрюмых, суровых людей. А если ты уважаешь такого человека, то его улыбка – подарок и имеет над тобой огромную власть.

Взяв Торквемаду за руку, Катерина повела его в дом. Они вошли в галерею, которая мавританской аркадой выходила в сад. В то время в Сеговии все еще носило отпечаток мавританского стиля, а огромный старинный особняк Рафелей был построен еще при маврах. Пол был выложен голубыми изразцами, а стены украшены резным африканским гипсом. Через аркаду с витыми колоннами из просторной – сорок футов в длину и двадцать в ширину – галереи открывался прелестный вид на розовые кусты в саду. Мария де Рафель, мать Катерины, приказала сшить занавеси во всю длину галереи. При закрытых занавесях это была отдельная комната, но когда их раздвигали, как сейчас, галерея и сад сливались; вторгшийся из сада крупнолистный африканский плющ обвивался вокруг колонн. Мебель была довольно простая. Возле камина посреди стены, располагались шесть больших кресел. В дальнем конце стоял длинный обеденный стол, вокруг него восемь высоких стульев с прямыми спинками. Пол устилал золотистый марокканский ковер, на стене висели портреты Алверо де Рафеля, его жены Марии и тестя Ломаса – все кисти художника Гонсалеса.

Мария, мать Катерины, была одна, когда вошли Катерина и Торквемада. Лицо ее радостно просияло, она отложила вышивание, над которым трудилась, и поднялась им навстречу. Мария – ей шел сорок третий год – была все еще красива, стройна и соблазнительна; нежной улыбкой приветствовала она Торквемаду. Его всегда так встречали в доме Рафеля. Торквемада знал, что его здесь ждут, любят и помнят. Если ты духовное лицо, это вовсе не значит, что тебе не нужна человеческая привязанность, и с изысканной учтивостью и чувством собственного достоинства, как и подобает испанскому дворянину, Торквемада устремился к Марии де Рафель.

Взяв ее руки в свои, он низко склонился, поцеловав сначала ее правую руку, затем левую. Ни один дворянин в Сеговии не сделал бы этого изящнее и непринужденнее; мать и дочь это заметили и оценили.

Мария, педантичная по натуре, снова принялась за вышивание; сосредоточенно и аккуратно делая крошечные стежки, она сказала, обращаясь к Торквемаде:

– Сегодня ночью мне приснился карающий ангел. Послушайте дальше, дорогой приор... Он стоял передо мною гордый и гневный, я боялась, что сердце мое разорвется от страха. Кто защитит меня, где щит Твой, Господи, и Сына Твоего Иисуса Христа? Как только я задала себе во сне этот вопрос, в мгновение ока между нами оказался добрый Томас. Он заслонил меня, а теперь вы здесь наяву. А знаете ли, добрый пастырь, что мы не видели вас целых одиннадцать дней? Но мой сон был вещим – вы пришли.

Катерина села рядом с матерью, а Торквемада, поблагодарив хозяйку дома за теплый прием, остался стоять.

– Не думаю, однако, – сказал он, – что христианке подобает верить в сны, но сегодня мне не хочется это обсуждать. Вы так сердечно меня встречаете, а ведь с тех пор, как я стал инквизитором, мало кто из тех, кого я знал прежде, относится ко мне с теплотой.

– Просто они не знают вас так хорошо, как мы, – сказала Катерина.

– Вы обе такие ласковые, и дом ваш – мирное пристанище. Почему я одиннадцать дней не позволял себе приходить сюда? Это была епитимья. Наказывая других, я должен карать себя еще суровее.

– Не хочу ничего слушать о карах, – вставила Мария, – во всяком случае, не здесь. Ведь если вы, отец Томас, хвалите наш дом, значит, вы должны приходить сюда с милосердием, и только с милосердием, а ведь кара и милосердие не одно и то же, не правда ли, отец Томас?

– В таком случае, – продолжала Мария, – вы останетесь отобедать с нами.

– Боюсь, ничего не получится. Сегодня вечером по приказу короля я должен выехать в Севилью. Но особой радости я не испытываю. Я не люблю Севилью.

– Ах, отец мой, какую большую роль в нашей жизни играет судьба или случайное стечение обстоятельств, – с волнением произнесла Мария. – В отличие от вас я верю, что вещие сны снятся и истинным христианам. Только подумайте! Алверо тоже едет сегодня вечером в Севилью. Вы едете по приказу короля, он – по приказу королевы.

– Значит, мы можем ехать вместе, – сказал Торквемада. – На дорогах сейчас опасно,– вы даже представить не можете, насколько опасно – но если рядом со мной будет Алверо, то чего и кого мне бояться?

– Да, конечно, – сказала Катерина, – и поскольку отца сопровождает Хуан, вам ничто не угрожает. Ах, простите, что я посмела так говорить с вами... – Девушка покраснела и опустила голову, чтобы скрыть смущение, а мать шепнула Торквемаде:

– Я тоже почувствовал это, я понял. Любовь – священное чувство, священное, ею полон ваш милый дом...

Его неожиданная, слишком страстная похвала любви прервалась – послышались крики мальчишек на конюшне, топот конских копыт. Катерина вскочила, но уже через минуту ее отец и обожаемый жених входили в комнату. Алверо де Рафель был высокий привлекательный мужчина сорока семи лет; его лицо с крупными чертами, широко расставленными глазами, честное, прямодушное, сразу же вызывало доверие. Прямые брови, темно-синие глаза; в отличие от большинства испанских дворян того времени он не носил бороды. За ним следовал жених Катерины Хуан Помас, красивый молодой человек двадцати трех лет, с тонкими чертами лица. Как и Алверо, Помас был одет по-дорожному: сапоги со шпорами, плащ, шпага и кинжал. Оба выглядели и мужественно, и внушительно. Катерина побежала им навстречу; отец обнял ее, а Помас – в присутствии Торквемады он чувствовал себя неловко – поцеловал ей руку.

Алверо же – он не испытывал смущения перед Торквемадой – обнял дочь и сердечно и пылко пожал руку приора. Они были старыми друзьями и, как бывает между близкими людьми, понимали друг друга без слов. Пока они приветствовали друг друга, Мария подошла к мужу и поцеловала его в щеку нежно и сдержанно, и Торквемада задался вопросом: а осталось ли что-нибудь от былых чувств у этой супружеской пары теперь, когда бурные страсти юности сменили размеренные, спокойные отношениями? Юность не так далеко отошла в прошлое, и Торквемаде не стоило труда воскресить ее в памяти. Казалось, все было только вчера, и иногда приор спрашивал себя, не выпадает ли он из нормального течения времени. Отвлекшись от своих мыслей, он услышал, что обсуждается предстоящее путешествие; Алверо был рад, что приор тоже поедет с ними.

Старик Хулио принес вино. Это было особенное, густое и сладкое вино, которое любил Торквемада. Алверо разлил вино по бокалам и произнес:

– Да не оставит нас Господь в пути! Выпьешь с нами, отец Томас?

– Я и выпью с вами, и поеду с вами. Если вы не против.

– Если мы не против – послушай-ка, Мария. Если мы не против.

– Томас, старый дружище, позволь тебе сказать: мы хотим ехать с тобой. Ты будешь сражаться с дьяволом, мы – с грабителями.

– Боюсь, ты переоцениваешь мои возможности, – сказал Торквемада. – Не сомневаюсь, что с грабителями вы справитесь. А вот справлюсь ли я с дьяволом? Ты слишком полагаешься на меня, Алверо.

– Как бы не так. У меня нет сомнений. Взгляни-ка лучше на них. – И он кивнул на дальний угол комнаты, куда удалились Хуан и Катерина. – Почему они так спешат? У них впереди много времени.

– Они используют его лучше, чем мы, дорогой мой муж, – сказала Мария.

– Ты права, – согласился с ней Алверо; и Торквемада вдруг почувствовал, что радостное оживление покинуло хозяина дома – он стал холоден и безучастен. Впрочем, Алверо тут же справился с собой. Он поднял бокал и пожелал всем здоровья.

Все выпили. Алверо пристально посмотрел на свой бокал и неожиданно швырнул его в камин – тот разлетелся на мелкие осколки. Торквемада с любопытством следил за ним.

– Я не прошу большего счастья. Теперь к этому бокалу никто больше не прикоснется. В этом есть своя мудрость, верно, Томас?

– Верно, – ответил Торквемада, задумчиво глядя на Алверо.

Чтобы добраться от дома Алверо до большой дороги, идущей на юг от Сеговии к Севилье, нужно было пересечь весь город и подняться на гору, которая в то время звалась Иудейской. Когда Алверо, Хуан Помас и Хулио проезжали через Сеговию, направляясь к большой дороге, дело шло к вечеру. Оба дона сидели на великолепных арабских скакунах: Алверо на белом, без единого пятнышка, чистокровном жеребце, а Хуан на молодой вороной кобыле, изящной, нервной и выносливой. За ними ехал Хулио верхом на неуклюжем кобе, ведя за собой нагруженного мула. Кобами, на английский манер, назывались коротконогие, приземистые лошади, предки которых много лет назад были завезены из далекой Британии.

Алверо шагом провел свой маленький отряд по городу, чтобы не будить детей – иначе их матери послали бы им вдогонку проклятия. На окраине города юный влюбленный, привалившись к воротам, распевал серенаду невидимой в сумерках девушке. Алверо остановился послушать, Хуан и Хулио последовали его примеру. Чистый юношеский тенор выводил:

– Это кастильская песня, – сказал Алверо. – В дни моей юности все молодые испанцы пели кастильские песни. А что поют сейчас, Хуан?

– Сейчас мало поют. – Голос Хуана звучал хмуро.

У него было плохое настроение. Мысль о поездке в Севилью в обществе приора Томаса де Торквемады отнюдь не радовала его, однако у него не хватило духу отказаться. Хуан побаивался Алверо, но еще больше он боялся Торквемаду, и этот страх Алверо понимал. Ему часто приходило в голову, что в этой непонятной стране, какой теперь стала Испания, не слишком понятна и его дружба с инквизитором, Томасом де Торквемадой. Но дружба сильнее страха. Иначе и быть не может, думал он. Он был испанским рыцарем и к страху относился с презрением. В глубине души он подозревал, что Хуан Помас трус, но это было лишь подозрение, ничем пока не подтвержденное. Он старался даже не думать об этом, потому что догадывался о том, что жизнь слишком сложна и в простые законы рыцарства не совсем укладывается. Алверо полагал, что сложность жизни открывается с возрастом. Чем старше он становился, тем более сложные ответы давал он в сложных ситуациях, которые, в свою очередь, все более усложнялись.

Город остался позади, и, въезжая по пыльной тропе в гору, Алверо увидел поджидавшего их Торквемаду. Верхом на могучем коне, он, в своем монашеском одеянии, казался мрачной неподвижной тенью на фоне жемчужно-серого сумеречного неба. Вот он – суровый и непреклонный служитель божий, и Алверо было отчего-то приятно смотреть на него из сумеречной тени, которая окутывала его, подобно плащу.

Съехавшись, они постояли немного на дороге, поглядели на раскинувшуюся внизу Сеговию, на старый римский акведук, смутно вырисовывающийся на фоне города и уходящий в вечернюю мглу; но вот в городе, словно одинокая свеча, вспыхнул и взметнулся ввысь огонь. Алверо взглянул на Торквемаду, и тот кивнул.

– Аутодафе – акт веры, – произнес он. – Женщину сжигают на костре. Я как раз думал об этом, когда шел сегодня утром по улицам Сеговии. Люди смотрели на меня и говорили друг другу: вот идет Торквемада, который сжигает мужчин и женщин на кострах. С божьей помощью я сжигаю их тела, чтобы возродить в чистоте их души.

– Я бы солгал тебе, – проговорил Алверо, – если бы сказал, что испытываю радость при виде того, что ты называешь «актом веры».

– Думаешь, я этому радуюсь? Но скажи, друг мой, как можно назвать это иначе?

Алверо покачал головой и, пришпорив коня, поскакал по дороге. Хуан и Хулио последовали за ним, замыкал маленький отряд Торквемада.

Час спустя они остановились в придорожной гостинице. Хозяин, с которым Алверо был знаком не один год, узнал Торквемаду и сразу стал сдержанным и отчужденным. Они ели в общем зале, но глухая стена отделяла их от остальных гостей – те с их появлением заговорили шепотом. Алверо подумал, что впервые путешествует с Торквемадой с тех пор, как тот стал инквизитором. Он почувствовал непонятную жалость к приору – Торквемада ел мало и почти все время молчал.

На следующий день в голубом небе сияло солнце, легкий ветерок навевал прохладу. Настроение у Алверо поднялось, и они с Хуаном, сидя в седлах, распевали песни. Торквемада слушал и улыбался. Они остановились перекусить у обочины; их трапеза состояла из купленных в гостинице вина и мяса. Затем они продолжили путь. В те времена на этой дороге из Севильи в Сеговию жизнь кипела. Тянулись длинные караваны навьюченных лошадей, при торговцах была вооруженная охрана – пятеро людей в легких доспехах охраняли каждое животное с поклажей. Встречались также и монахи, в том числе и нищенствующих орденов, священники и даже один епископ – он путешествовал с великой пышностью в окружении тридцати слуг на конях, ослах и мулах. Попадались на этой дороге акробаты и фокусники, а однажды повстречался и отряд из двухсот королевских солдат, направлявшихся к границе – охранять ее от мавров.

За время путешествия они привыкли друг к другу, стали непринужденнее, свободнее разговаривать, даже суровая маска Торквемады понемногу разгладилась. Он сидел с ними, когда они готовили еду на костре у обочины. Разминал ноги в гостиницах, прислушиваясь к разговорам постояльцев, историям, которые они рассказывали – чем дальше они отъезжали от Сеговии, тем меньше встречалось людей, которые узнавали его. Они с Алверо предавались воспоминаниям о прошедших днях, и Хуан почтительно внимал им.

Но вот наконец, преодолев очередной подъем, они увидели перед собой стены Севильи.

На следующий день Алверо и Хуан, надев лучшие свои одежды, проследовали по улицам Севильи во дворец Фердинанда и Изабеллы. В дорогих камзолах, легких доспехах из полированной стали с позолоченным орнаментом – ими можно было залюбоваться. Настоящие высокородные испанцы. Во дворце их сразу узнал и тепло приветствовал дон Луис Алвадан, личный секретарь королевы Изабеллы. Он лично встречал гостей из Сеговии, чтобы они не затерялись в суете и суматохе дворцовой жизни. Хуан никогда прежде не был при дворе и теперь взволнованно и восхищенно взирал на толпящихся тут рыцарей, дам, посланников, купцов, герцогов и графов.

По пути к покоям Изабеллы дон Луис сказал Алверо, что их приезд пришелся как нельзя более кстати. Королева, по словам дона Луиса, обсуждает одно важное дело с генуэзским мореплавателем по имени Христофор Колумб. Он намерен открыть новые торговые пути, которые, возможно, принесут Испании большую выгоду. Одни поддерживают его затею, другие считают его план сущим безумием. Подходя к комнатам Изабеллы, дон Луис понизил голос, затем резко оборвал свой рассказ. Войдя в покои, он задержался на пороге, застыл в ожидании Алверо и Хуан стояли рядом.

Алверо, с любопытством оглядев комнату, перевел взгляд на королеву. Дворец перешел к испанцам совсем недавно, и они еще не чувствовали себя здесь настоящими хозяевами. В комнате Изабеллы были высокие сводчатые потолки в мавританском стиле, мавританские колонны и арки. Знамена и ковры Кастильской династии украшали каменные стены, на полу был сооружен деревянный помост – так, чтобы кресло королевы находилось на возвышении. На помосте стояли два кресла и стол – сейчас над ним склонилась королева, она всматривалась в карту. Рядом с ней, очевидно, стоял Колумб. Это был высокий изможденный человек лет под сорок, его осунувшееся лицо казалось вдохновенным. Даже в присутствии королевы он не мог ни таить, ни сдерживать свою увлеченность.

Последний раз Алверо видел королеву два года назад. Этой необычной, сдержанной, деспотичной и на удивление неженственной женщине, умевшей, однако, быть нежной и очаровательной, исполнилось к этому времени тридцать четыре года. Алверо понял, что она их заметила. Тем не менее она не подняла глаз, а ее властный голос звучал нетерпеливо и раздраженно:

– Ну зачем мне она, сеньор Колумб? Это какое-то наваждение. Ваш голос и во сне не дает мне покоя. Ну зачем, зачем мне империя? Испания и так большая страна, к тому же часть нашей священной земли до сих пор в руках мавров.

– Виноват, Ваше Величество, – отвечал Колумб, – я ненавижу себя за то, что не могу согласиться с вами. И все же, моя королева, от мечты не откажешься так просто.

– Мечта – ничто, Ваше Величество, ее воплощение – все. Вы королева великой страны. Я предлагаю вам целый мир, империю, где вы будете императрицей.

– Я обсуждала ваш план с учеными людьми, со многими учеными людьми, и вы это знаете.

– Ученые люди! – вскричал Колумб. – Бог мой, что могут знать ученые люди? А с моряками, рыбаками вы говорили? Ваше Величество, я ничтожнейший из смертных и все же осмелюсь сказать вам, что морякам давным-давно известно, что земля круглая. В этом нет ничего нового. Слышали вы когда-нибудь выражение – уходит за горизонт? Так говорят про корабль, у которого видны только мачты и паруса, а корпуса не видно из-за того, что земля круглая. Слышали ли вы об этом? Я склоняю голову перед вами, вы – королева Испании, а я никто. И все же...

Изабелла не спеша подняла глаза – решила наконец заметить Алверо. Она захлопала в ладоши от удовольствия.

– Алверо, мой дорогой друг! Вы приехали издалека и так быстро, ради женщины, которая не знает, чего хочет! Алверо, идите же сюда и спасите меня. Этот человек меня погубит. Его зовут Колумб. Он сумасшедший. Идите же сюда, Алверо.

Алверо направился к помосту, но, не дойдя до него, остановился и преклонил колена. Его поза говорила о глубоком смирении. То была их с Изабеллой обычная игра, но он ничего не имел против. Между ними установились странные отношения. Изабелла подошла к Алверо, сделала знак подняться и протянула руку, которую тот почтительно поцеловал; затем, понизив голос, королева справилась о Хуане:

– Кто это, мой дорогой Алверо? Хорош собой, но характера, похоже, у него нет.

– Мне кажется, ваша дочь могла бы сделать лучший выбор. Она красива?

– Тогда она, несомненно, могла бы найти кого-нибудь получше. Но как бы то ни было, представьте его мне. Подойдите, молодой человек, – обратилась королева к Хуану и поманила его пальцем. – Да не стойте же там – вот глупец – идите сюда. Приблизьтесь и преклоните колена, как сделал ваш тесть. – Она снова переключилась на Алверо: – Алверо, боюсь, что он глуп.

Хуан поспешил к королеве и опустился на колени у края помоста так же, как до него Алверо, но королева уже утратила к нему интерес и, протянув Алверо руку, повела его на помост и представила Колумбу. Алверо с удовольствием отметил, что, если Христофор Колумб из Генуи и был сумасшедшим, чувством юмора он обладал. Колумб крепко пожал Алверо руку; губы его подрагивали: он едва сдерживал смех. Они понравились друг другу, и оба это поняли. Изабелла снова принялась жаловаться, как ее измучил этот Христофор Колумб из итальянского города Генуи. Довел до того, что ей тяжело переносить не только его присутствие, но и отсутствие.

– Он хочет стать хорошим испанцем, но ему, видите ли, мало принести клятву верности королеве... ему, Алверо, обязательно нужно сделать нас императрицей и отыскать нам могущественную империю в Индиях.

– Не знаю другой женщины, которой больше бы пристало быть императрицей, – начал Алверо.

– Вы заслуживаете хорошей трепки, глупый вы человек! – возмутилась Изабелла. – Вы хотите польстить мне? Любой спесивый и надутый испанский дворянин распинается перед своей королевой. Но вам это не идет, дон Алверо. Вы должны говорить то, что думаете. Вы купец, и, мне кажется, самый толковый купец в Испании. Поэтому я и послала за вами. Он просит у меня флот! Где нам взять столько кораблей или денег, чтобы их купить?

– Кораблей, Ваше Величество? Но морского пути в Индию нет.

– Восточного нет, тут вы правы, – произнес Колумб, – но, я, дон Алверо, предлагаю отправиться на запад и обогнуть землю.

И Колумб, и Изабелла ждали, что скажет Алверо. Он же пристально смотрел на Колумба, не столько удивленный, сколько заинтригованный его замыслом. Он, конечно же, был далеко не новым. Колумб говорил дело: многие люди на практике убедились, что земля круглая. Изабелла пояснила, что у Колумба это навязчивая идея.

– Он настаивает на том, что земля – шар, – сказала она. – Поэтому я и призвала вас, самого мудрого человека в Испании.

– Вы согласны со мной, дон Алверо? – спросил Колумб.

– Отвечайте же, Алверо, – велела Изабелла. – Что же, значит, в Индии люди ходят вверх ногами?

– Нет, Ваше Величество, они ходят как все, – медленно произнес Алверо. – И все же земля – шар. Путешественникам это давно известно.

Во время их разговора в покои вошел дон Луис. Он приниженно сновал от одного края платформы к другому, пока Изабелла не взорвалась:

– Ничего, пусть еще немного подождет. И его инквизиция, и Торквемада могут потерпеть. У меня нет желания видеть этого Торквемаду.

– Я проучу вас, так и знайте! – вскричала Изабелла. – Вы глупец! Я прикажу вас высечь, вздернуть на дыбу и четвертовать! – И повернувшись к Алверо: – Не смотрите на меня так. Я это не всерьез. Просто он бестолковый.– И сказала со вздохом: – Так и быть, зовите их сюда.

Дон Луис вышел, а Изабелла потребовала, чтобы ей рассказали, что за человек Торквемада.

Алверо был очарован. Королева изменилась со времени их последней встречи. Каждый миг она была другая, перепады настроения следовали один за другим: то она властно приказывала, то ныла, то раздражалась, то умоляла. Алверо недоумевал: как можно жить с такой женщиной, как постоянно находиться рядом с ней, и, тем не менее, жизнь двора сосредотачивалась вокруг королевы, а не вокруг ее супруга. Алверо начал рассказывать о Торквемаде, но королева тут же перебила его, чтобы отпустить Колумба. Мановением руки она повелела ему удалиться.

– Уйдите с наших глаз, итальянец, – произнесла Изабелла. – Мы сыты вами по горло. Оставьте нас!

Колумб, пятясь, покинул комнату. Заметив, что Хуан все еще стоит на коленях, Изабелла поразилась.

– Да встаньте же, глупый вы человек, – сказала она.

Хуан встал. Повернувшись к Алверо, Изабелла заметила, что, очевидно, Хуан простоял бы так весь день, если б ему не приказали подняться.

– Разве такое могло быть во времена нашей молодости, Алверо? Я имею в виду вас и ваших друзей. Нет, не отвечайте. Мы говорили о Торквемаде. Так что он за человек?

– В таком случае как вы можете судить о нем? – сказала королева. – Вам известно, что король хочет сделать его главным инквизитором? Главой инквизиции всей Испании?

В этот момент в комнату вошел король Фердинанд, за ним следовал Торквемада.

Король, худосочный, нервный, тщедушный, был ниже своей жены; он был неизлечимо болен, и болезнь все сильнее подтачивала его силы. Настороженный, чуткий, как птица, он постоянно покашливал. Людей он боялся, жену ревновал. Алверо стоял рядом с ней, и уже это служило поводом для ревности. Хуан был молод, и это тоже вызывало ревность короля. Его беспокойная ревность постоянно находила себе объекты. Он боялся, он завидовал, он ненавидел. Вспрыгнув на деревянный помост, он стал рассматривать карты, а потом – ни к кому не обращаясь – громко выкрикнул: «И вовсе земля не круглая!» Он знал Алверо, но у него недостало учтивости поздороваться с ним, вместо этого пустился разглагольствовать о форме земли. Он ненавидел Колумба. Плюнув и перекрестившись – он был суеверен, – Фердинанд принялся долго и бессвязно объяснять Торквемаде, кто такой Колумб, каковы его воззрения и намерения. Как и его жена Изабелла, он любил поныть:

– Все это ересь, приор, ересь, ересь! Разве вы не согласны со мной? Ну конечно же, согласны.

– Сир, супруг мой, – возмутилась Изабелла. – Вы ведете себя как свинья. Слышите? Как свинья! У нас в гостях Алверо де Рафель, а вы даже кивком не поздоровались с ним. Где наше королевское достоинство? Что о нас подумают?

Фердинанд плюнул на карту, лежащую перед ним на столе. Растер плевок пальцами и вновь потребовал от Торквемады ответа: можно ли считать ересью утверждение, что земля круглая?

Торквемада ответил, что такое утверждение – разумеется, сущая глупость, но не всякую глупость можно считать ересью. Алверо почувствовал, что Торквемада просит его одобрения, дружбы, возможно, даже – подать ему надежду. «Он уже стал великим инквизитором», – сказал себе Алверо. Торквемада был сдержан и очень напряжен, и Алверо чувствовал, как он страдает. «Как, должно быть, ему тяжело», – подумал он.

Фердинанд, с силой ударив по карте кулаком, выкрикнул:

– Я слышал, он стал христианином, – тихо сказал Торквемада.

– Стал христианином! – взорвался Фердинанд. – Стал христианином! И такие слова я слышу от человека, которого только что назначил великим инквизитором! В нем иудей и христианин сплетены в неразрывный узел, а великий инквизитор вздумал спорить со мной!

Торквемада без промедления, мягко и убедительно возразил королю:

– Если он придерживается иудейской веры, мы можем принять меры. Но нужны доказательства, веские доказательства. Или по меньшей мере нужно, чтобы кто-то обвинил его...

– Да все они исповедуют иудаизм! – воскликнул Фердинанд. – Включая и его! – И он указал на дона Алверо.

Спокойно, не повышая голоса, Торквемада произнес:

– Там, в Сеговии, все евреи! – вопил Фердинанд. – В каждом есть примесь этой крови! В каждом, в каждом!..

Изабелла взяла Алверо за руку и увела с помоста.

– Пойдемте отсюда, друг мой, – шепнула она ему.

Алверо кивнул Хуану. В дверях они задержались. Изабелла заплакала. Алверо ничем не мог помочь ей и думал, что за странное это зрелище – королева в слезах. И тут его осенило: а ведь Изабелла не только королева, но и женщина. Дело в том, что никто и никогда не думал о королеве как о женщине.

Когда они вышли из дворца, Хуан сказал Алверо:

– Она вдруг превратилась в обыкновенную женщину.

Алверо ничего ему не ответил и только подумал: «Помоги ей Бог!»

На обратном пути в Сеговию все трое, и – как знать – может, и Хулио, постоянно возвращались мыслями к тому, что происходило в Севилье. Однако заговорили они об этом не прежде, чем достигли окраин Сеговии, и то обиняками. Несколько часов они ехали в полном молчании – Торквемада и Алверо рядом впереди, Хуан и Хулио позади, отстав на несколько сотен ярдов. Алверо был погружен в свои мысли и впоследствии не мог вспомнить, почему он упомянул, что прошло двадцать лет с тех пор, как Торквемада крестил его дочь.

Торквемада стал изрекать прописные истины. Сказал, что время – это миг. И человеческая жизнь – миг. Песок, сыплющийся в песочных часах. Неожиданно, словно осознав, какую выспренную чушь он несет, Торквемада оборвал речь. Лишь перед Рафелем он стыдился произносить такие, неизбежные в устах любого священника фразы.

– А за пять лет до этого я приехал в Сеговию и тогда же познакомился с тобой, Томас.

– Как же, как же, – отозвался Торквемада. На него вдруг нахлынули воспоминания. – А откуда ты приехал, Алверо? Из каких мест?

Алверо насторожился. А когда испанец настораживается, в нем проступает нечто звериное, и Торквемаде показалось, что Алверо ниже пригнулся в седле, словно прячась от опасности, и взялся за шпагу. Торквемада удивился. Его вопрос не таил подвоха. Праздный вопрос, только и всего. Говорил он одно, думал другое. Как и за минуту до этого, ему было безразлично, откуда приехал Алверо, а тот вдруг насторожился и чуть ли не испугался.

– Прошло двадцать пять лет, – медленно произнес Алверо. – И ни разу за все это время ты не поинтересовался этим. Почему, Томас? Почему ни разу за все двадцать пять лет?

– Наверняка спрашивал, – возразил Торквемада.

Стремясь скрыть тревогу, Алверо перевел разговор на Колумба, и вскоре они уже спокойно рассуждали, действительно земля круглая или нет.

– Кому как не вам, купцам, это знать, – сказал Торквемада. – Я хочу сказать – вы всегда это знали. Ведь у вас в некотором смысле братство.

– Ну, скажем, ты и Колумб. Вы оба купцы. Вы накопили определенные знания. Используете одни и те же карты. Разве не так?

– Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Алверо.

День клонился к вечеру. Путешественники подъехали к каменному дорожному столбу, старому, как само время. На одной его стороне были еле заметные знаки, высеченные некогда, возможно, еще финикийцами. На другой стороне сохранилась латинская надпись – ее еще можно было разобрать. Она гласила: «четыре мили». Всякий раз, подъезжая к этому столбу, Алверо удивлялся: ведь до окраин Сеговии оставалось всего полторы мили. Всадники дали здесь отдохнуть своим лошадям. Алверо и Торквемада сели рядом, Хулио и Хуан на почтительном расстоянии позади. Кивнув на Хуана, Торквемада сказал Алверо:

– Он все время едет поодаль. Он что, боится меня?

– И ты еще спрашиваешь? Теперь ты великий инквизитор, Томас. Гроза всей Испании.

– Инквизиция – рука Господа, – проговорил Торквемада, и так как от Алверо не последовало никакого отклика, спросил: – А ты тоже боишься меня, Алверо?

– Почему королева призвала тебя, Алверо? Ты ничего не рассказал. Она поддержит итальянца?

– Если найдем деньги, – ответил Алверо. – Ну что, поедем?

Торквемада поехал первым. Алверо тронулся за ним; озабоченный и расстроенный, он запутался в собственных мыслях – они увлекали его туда, куда ему не хотелось ступать. Услышав крик о помощи, он испытал чуть ли не облегчение. Они уже ехали городскими окраинами. Пришпорив коня, Алверо вырвался вперед и увидел, что дерутся четверо. Трое избивали четвертого. Тот стоял, закрыв руками голову. Алверо наехал на дерущихся, и они расступились. Алверо сразу обратил внимание на длинное черное одеяние четвертого и решил, что избивают священника. Его охватила ярость: как смеют эти головорезы нападать на духовное лицо! Он вдруг с особой остротой ощутил, что Сеговия – его родной город. Как смеют эти подонки нарушать его спокойствие! Выхватив шпагу из ножен, он с криком наносил удар за ударом. Подоспевший Хуан Помас загородил проход, чтобы хулиганы не могли улизнуть; пробыв так долго с Торквемадой, он был даже рад, что наконец может показать себя в бою, доказать, что он не трус. Три грабителя бежали, Хуан гнался за ними и наносил удары шпагой. Их вопли и мольбы о помощи доносились до Алверо – тот, попридержав коня, вернулся к жертве и спешился.

Торквемада был уже там – не покинув седла, он мрачно смотрел на спасенного. И тут Алверо увидел, что это никакой не священник, а седобородый раввин, никоим образом не похожий на католического священника. Как мог он так обмануться, спросил себя Алверо, почему сразу этого не заметил? Вот ведь Торквемада не ошибся. Он и раввин стояли друг перед другом. Раввин, невысокий, внушительного вида, лет за пятьдесят, изрядно пострадал. Струйка крови сбегала по его лицу. Шляпа валялась на земле. Алверо поднял ее. Возвращая раввину шляпу и спрашивая, не ранен ли он, Алверо ощущал на себе пристальный взгляд Торквемады.

Потрясенный раввин, казалось, не мог чего-то понять.

Алверо – все еще возбужденный – перевел дух и сказал:

– Я не спрашиваю, кто вы, я спрашиваю, не ранены ли вы.

– Ранен? – Еврей, похоже, серьезно обдумывал, ранен ли он, и лишь потом ответил: нет, он не ранен, вот только голову ему ушибли.

Тем временем вернулся погнавшийся за грабителями Хуан, подоспел и Хулио с вьючной лошадью. Хуан – он так и не спешился – странно смотрел на Алверо. Тот попросил его приглядеть за вьючной лошадью, а Хулио приказал проводить еврея домой. Раввин отрицательно покачал головой.

– Меня не нужно провожать, дон Алверо. Синагога совсем близко.

– Еврей, знаю ли я тебя? Подними выше голову. Судя по виду, ты раввин, не так ли? Подними голову, чтобы я видел твое лицо.

Мендоса не спеша подошел к Торквемаде и взглянул ему в лицо.

– Я вижу тебя, раввин Мендоса, – ответил сурово Торквемада. – Не могу сказать, что знаю тебя, но видеть – вижу.

– Как вам угодно, – невозмутимо согласился Мендоса, затем, слегка склонив голову, обратился к Алверо: – Благодарю вас, дон Алверо де Рафель. Благодарю вас и вашего спутника. Я обязан вам жизнью.

И с этими словами он повернулся и скрылся в сгущающихся сумерках. Глядя ему вслед, Алверо вздрогнул; что было тому причиной – страх или вечерняя прохлада, он не знал. И все же что-то заставило его сказать Торквемаде:

– Он знает мое имя. Откуда, как ты думаешь? Ведь я, Томас, никогда не видел его раньше.

Алверо не оправдывался, но чувствовал, что в голосе помимо воли слышен страх.

Торквемада ответил, что проклятые евреи всегда все знают. Ткнув длинным пальцем туда, где скрылся раввин, он сказал:

– Его зовут Беньямин Мендоса. Он раввин из синагоги и прислужник дьявола. Зря ты не дал ему умереть, Алверо.

Алверо взглянул на Хуана – тот все это время молчал – и, не говоря ни слова, сел на коня.

Всадники продолжили путь. У монастыря они распрощались с Торквемадой, и вскоре Алверо был уже дома.

За ужином Катерина де Рафель наблюдала за Хуаном. Он молчал, и это удивляло и смущало ее. Она было подумала, что у Хуана произошла размолвка с ее отцом, но когда после обеда она спросила его напрямик, он заверил ее, что дело совсем не в этом. Хуан, как и подобает, попросил у Алверо разрешения погулять с Катериной в саду, Алверо дал согласие и, когда они ушли, почувствовал облегчение. Он не мог думать ни о чем другом, кроме встречи с раввином, но за столом упоминать об этом избегал. Молчал и Хуан. Алверо многозначительно посмотрел на него в начале обеда, но понял его молодой человек или нет, Алверо точно не знал. У него мелькнула мысль отвести Хуана в сторону и попросить ничего не говорить Катерине, потом сама мысль об этом показалась ему нелепой.

Тем временем Катерина и Хуан вышли в сад. Был приятный прохладный вечер. Взошла луна. Они сели на скамью – юноша тут же заключил Катерину в объятия. Она пылко прижалась к нему, но Хуан был холоден. В его объятиях не было тепла, и Катерина отпрянула от него.

– Прости меня, но я так волновалась, – сказала она. – После твоего отъезда я не могла ни есть, ни спать.

– Только из-за того, что я уехал в Севилью? Но это глупо, Катерина.

– Для меня Севилья – все равно что другой конец света. Я всю жизнь прожила в Сеговии.

– Что такое Севилья? Такое же место, как и Сеговия. Съездили и вернулись – вот и все тут.

– Ты и так все знаешь. Меня представили королеве.

– Ты ей понравился? Что она сказала? Как она выглядит? Ты должен мне все рассказать. Ведь ты был при дворе! Это же так интересно! Расскажи мне, какая она.

– Сколько дней осталось до свадьбы? – Хуан ушел от ответа.

Когда Хуан заговорил, он, похоже, никак не мог собраться с мыслями:

– Там был один человек по имени Колумб. Итальянец. Он говорит, что земля круглая, как мяч, и что он собирается проплыть вокруг нее...

– О чем ты говоришь, Хуан? О нем я знаю. Отец рассказывал. Разве ты не слышал, что я сказала? До нашей свадьбы осталось двадцать три дня. Ты сам спросил меня. Мы говорили о королеве.

– Королеве я не понравился. – Хуан был мрачен. – Что еще мне сказать?

Они умолкли. Слова Хуана озадачили и огорчили Катерину.

Тем временем в доме разгорелся спор между Алверо и Марией. Последнее время они спорили все чаще. Алверо казалось, будто что-то разъедает их отношения. Вдали от жены он чувствовал, что нуждается в ней, хочет ее, во время этой поездки в Севилью он ощущал это особенно остро. Однако разочарование при встрече оказалось не меньшим, чем потребность в ней. Когда они остались одни, он попытался объяснить Марии, какие опасения вызывает у него Торквемада, но она не захотела его слушать.

– Никогда этому не поверю, – заявила она. – Нет и нет. Не может такого быть, вот и все. Ты просто глупец, Алверо. Некоторые вещи ты никогда не мог понять.

– Чего это я не мог понять? – потребовал ответа муж.– Тебе бы только обозвать меня глупцом!

– Алверо, не кричи на меня,– оборвала его Мария.

– Нет, кричишь. Дворянину не подобает повышать голос.

– И ты еще будешь меня учить, что подобает делать дворянину! – повысил голос Алверо. – Ты меня с ума сведешь! Я устал и расстроен, а ты учишь меня манерам.

– Никогда не поверю, – ответила Мария, – что Томас, который так привязан к нам, может сделать нашей семье что-то дурное. Он мой духовник – как же он пойдет против нас? Я имею право на свое мнение. По-моему, ты просто не в себе, вот и все.

Алверо, меряя шагами комнату, сказал хриплым от волнения голосом:

– Ты не понимаешь. Господи, ничего ты не понимаешь. А теперь послушай, Мария, послушай меня внимательно. Торквемада спросил меня: Алверо, откуда ты приехал? Так и спросил. Именно так – и его голубые глаза вдруг стали холодными как лед. Понимаешь, как лед. Глаза его будто проникали мне в душу. Знаешь этот его взгляд? Нет в мире таких тайн, которые сокрыты от него. Поэтому его и сделали великим инквизитором...

– Алверо, он знает, откуда ты приехал, – произнесла она мягко. – Мы много раз об этом говорили. Он знает, что ты из Барселоны. Разве это тайна?

– Он задал простой вопрос, Алверо. Прежде ты никогда таким не был. Таким испуганным. Не понимаю, чего ты боишься.

– Конечно, тебе этого не понять. Ты представляешь себе, что такое инквизиция? Мы продолжаем жить, смеяться, петь – притворяемся, что в мире все идет по-прежнему, но в глубине души мы знаем, хорошо знаем, что в Испании появилась инквизиция, и страх не покидает нас ни днем, ни ночью, вся наша страна объята страхом.

– Что ты говоришь, муж мой! Что ты говоришь! Как ты можешь? Разве можно так говорить о Томасе? Он посвятил свою жизнь Господу, крестил нашего единственного ребенка...

Алверо подошел к ней, понизил голос до шепота:

– Жена, скажу тебе только одно. Знаешь ли ты, зачем его призвали в Севилью?

– Ты же мне сказал, – ответила Мария. – Король Фердинанд назначил его великим инквизитором, поставил во главе святой инквизиции. Это большая честь для всех нас.

– Господи, ты понимаешь, о чем идет речь? – спросил ее Алверо.

– Зря ты так со мной разговариваешь. Я не идиотка. Конечно, я понимаю, о чем идет речь.

– Да знаешь ли ты, что такое инквизиция? А может быть, ты и говоришь как последняя дура, потому что знаешь, что это такое.

– Помоги нам, Господи! – воскликнул Алверо и вышел из комнаты.

Торквемада тем временем думал о них. Восторг переполнял его, он не ощущал ни усталости, ни страха. Ему не хотелось спать, не хотелось ни с кем говорить, и он, как это часто бывало, прогуливался по галерее монастыря. Ее заливал яркий серебристый свет луны, и Торквемада, любуясь лунным светом, обошел вокруг монастыря раз, другой и третий – собственное возбуждение доставляло ему огромную радость. Такое случалось с ним не часто. Он почти всегда пребывал в мрачном и подавленном состоянии, но сейчас он ощущал прилив жизни и бодрости – он был ближе к Богу, ближе, чем когда-либо раньше.

На следующее утро Алверо проснулся в другом настроении. Не только сон и яркий солнечный день были тому причиной: утром у Алверо должна была состояться деловая встреча, назначенная месяцем раньше. Алверо давно подумывал о том, как бы испанским, итальянским и голландским купцам заключить договор. Последнее десятилетие оказалось временем небывалого процветания для их государств, и Алверо был уверен, что, если соединить торговый флот Голландии и Милана с военной силой, какую могут собрать испанские купцы, возникнет коммерческий триумвират, который со временем может стать настоящей империей.

Перед тем как заснуть, он пытался представить, что будет, если тот итальянец, Колумб, окажется прав и до Индии можно будет добраться, плывя через океан на запад; а сегодня утром, когда он приветствовал своих партнеров – Ганса Ван Ситтена и Сало Кордосу из Амстердама; Пери Гомеса и Луиса Лопеса из Барселоны и Дино Алеппо из Милана, – ему стало интересно, что они скажут и он весело и даже несколько легкомысленно сообщил им о планах Колумба. Однако это не сбило купцов с толку. К словам Алверо – он сидел в конце длинного стола в черном бархатном камзоле и белоснежной рубашке, смуглый, мужественно-красивый, соединяющий в себе изящество испанского рыцаря и проницательность купца, – нельзя было отнестись без должного внимания или пропустить их мимо ушей, поэтому не успел он кончить, как Ван Ситтен, голландец, спросил, сколько денег нужно королеве. Алверо ответил, что точная цифра не называлась, однако речь шла о том, чтобы снарядить небольшой флот, от четырех до десяти кораблей, и снабдить его оружием, достаточным запасом продовольствия, а также разнообразными товарами.

Ван Ситтен занялся подсчетами, а Гомес стал объяснять, что, несмотря на переживаемые Испанией годы подъема, ее золотой запас тает из-за постоянных войн с маврами.

– Любопытное противоречие, – сказал Гомес, – бурный экономический рост и нехватка наличных денег, которая все парализует. Если безумная авантюра итальянца увенчается успехом, я буду молить Б-га, чтобы она принесла нам не меньше миллиарда. Нам отчаянно нужны деньги. Сейчас в Испании каждая монета на счету...

– Вот чем, на мой взгляд, – проговорил Алеппо, итальянец, – и объясняется растущее влияние вашей инквизиции: она, как мне кажется, руководствуется не так благочестием, как жадностью. Стоит отыскаться еретику, как король и церковь конфискуют его собственность и делят ее. Сейчас это, возможно, обогащает короля и обогащает церковь, но поверьте мне, Алверо, это лишь на время, в конечном счете все от этого проиграют. Вы поедаете собственную плоть.

– Правильно, – согласился Ван Ситтен. – Скажите, Алверо, вы надеетесь получить деньги от Амстердама, верно?

– От Амстердама и Милана, – отозвался Алверо.

– Что до Милана, – вмешался Алеппо, – то на Милан нельзя надеяться. Так же как и на герцога Сфорца[1]. За свои слова я ручаюсь, но они не для дальнейшего распространения.

– Поверьте, друг мой, – поспешил заверить его Алверо, – то, о чем мы здесь говорим, никуда дальше не пойдет. Слишком многое из сказанного может затянуть петлю на чьей-то шее.

– Ну что ж, – продолжил Алеппо. – Я полагаю, что герцог Сфорца не может и не захочет отразить вторжение французов. Французский король спит и видит, как бы поскорее его начать. Французы – никудышные купцы, а давно известно: чем бездарнее купец, тем чаще его мысли обращаются к грабительству.

– Тем не менее, – перебил его Лопес, – мне кажется, вы недооцениваете Сфорца. Милан – по-прежнему богатейший город Италии. Сфорца может поставить под ружье больше наемников, чем Людовик. Все решают франки и флорины.

– Не так-то это просто, – вмешался Кордоса. – Милан – конечно же, богатый город, но поверьте мне, друзья, столько денег, сколько нужно, он не наберет. Не будем забывать, что мы ссудили Сфорца сто тысяч гульденов под восемь процентов через посредника – Авраама Беналафа, амстердамского еврея. Давайте уговорим его потребовать возврата долга.

– Но герцог не нарушил договор, – поспешил прервать его Алверо. – И в его лице мы будем иметь врага, а пока, что бы там ни задумал король Франции, в Милане правит он.

– То же самое скажет и Авраам, господа. Он не станет требовать, чтобы Сфорца вернул деньги. В ином случае евреи Европы вцепятся ему в глотку. Мне кажется, иметь дело с Миланом менее рискованно, чем с Испанией. Вполне вероятно, что король Франции, даже если он захватит Милан, выплатит долги Сфорца. С другой стороны, он сам просит денег, и, я полагаю, мы можем ссудить ему двести тысяч флоринов под двадцать процентов годовых. Таким образом через три года одна только прибыль покроет все убытки, которые мы можем понести в Милане. Действовать надо через парижских и миланских евреев. Впрочем, даже если война будет отложена, мы все равно окажемся с прибылью...

– Короче говоря, – подвел итог Алверо, – вы предлагаете не давать деньги королеве Испании. Вы к этому ведете, Ван Ситтен?

– Алверо, старый друг, смотри сам. Торквемаду назначили великим инквизитором. Куда идет Испания? Неужели ты думаешь, что аппетиты инквизиции можно удовлетворить? Послушай меня, – это между нами, только между нами – разве найдется хоть один благородный испанец, в ком нельзя найти хоть каплю еврейской крови, если не от отца и матери, так от бабушки и дедушки или прабабушки и прадедушки? Где остановится инквизиция? Какова цена залога? Какова цена гарантии? Моя бабка была наполовину еврейка. И теперь я приезжаю в Испанию, как во враждебную страну...

Алверо почудилось, что солнечный свет померк и в воздухе повеяло холодком. Он машинально принимал участие в дальнейшей беседе, говорил то, что от него ожидали. Деловая встреча закончилась, и все, кроме Ван Ситтена, который остался на обед, разошлись. Они с Алверо были старыми друзьями. За столом Ван Ситтен держал себя исключительно светски. Он побывал в таких местах, где не бывал никто из знакомых Алверо, и развлекал Катерину и Марию рассказами о далекой России, Святой земле, диких турках и варварском племени болгар. Когда разговор перешел на Колумба, оказалось, что Ван Ситтен тоже думает, что до Индии можно доплыть, если держать путь на запад. Однако он считал, что до Индии скорее всего так далеко, что понадобится огромный корабль – иначе людей и необходимый груз туда не доставить, а такого корабля пока нет. В Амстердаме, рассказывал Ван Ситтен, евреи-географы рассчитали длину пути вокруг света. Оно значительно больше, чем полагали итальянцы.

– И вот интересно – эти евреи родом из Испании. Вы уже двести лет поставляете нам испанских евреев, Алверо.

Заметив, что Мария де Рафель изменилась в лице, Ван Ситтен спросил, не раздражает ли ее такой откровенный разговор о евреях.

– Напоминание о них мне неприятно, – ответила Мария.

– В таком случае – молчу, – пообещал Ван Ситтен.

После обеда Алверо отправился с Ван Ситтеном к конюшням – там Хулио уже держал наготове оседланную лошадь голландца.

– Сегодня ты, старый друг, не в лучшем настроении. Хотел бы я хоть чем-то тебе помочь, – сказал Ван Ситтен, прежде чем вскочить в седло.

– Спасибо за участие. Но, боюсь, никто мне не поможет.

Алверо пожал плечами, и Ван Ситтен, помолчав, сказал:

– Я не был в Испании два года, Алверо.Что случилось за это время?

– А-а... – Какое-то время Ван Ситтен задумчиво смотрел на Алверо, потом сказал: – Вашим евреям следовало бы оставаться евреями. Здесь все они стали испанской знатью. В Голландии они остались евреями, и мы хорошо уживаемся. А здесь евреи искушают Б-га.

– Вы, испанцы, слишком много думаете о Б-ге. Слишком много о Б-ге и слишком много о евреях.

– Это особая испанская проблема, – проговорил Алверо. – Видишь ли, друг мой, в нашей проклятой стране, как ты заметил, нет ни одного дворянина, который отчасти не был бы евреем – целиком, наполовину, на одну четверть или одну восьмую. Все мы называем себя христианами, но стоит копнуть поглубже...

Он замолк: его внимание привлек Хулио, стоявший в нескольких шагах с лошадью Ван Ситтена.

– Ты никому не доверяешь, – сказал Ван Ситтен.

Вместо ответа Алверо схватил его руку и крепко ее пожал.

– Не приезжай больше в Испанию, – тихо попросил он.

– Тогда ты приезжай к нам, – сказал Ван Ситтен.

Алверо ничего не ответил, только пристально посмотрел на него. Ван Ситтен сел на лошадь. Алверо взял его лошадь под уздцы, сделал Хулио знак удалиться. Медленно, церемонно, как велит обряд гостеприимства, он довел лошадь до ворот. Больше Алверо не проронил ни слова. Еще минута – и Ван Ситтен пустился вскачь.

После отъезда Ван Ситтена Алверо, стоявший у ворот конюшни, увидел, что кто-то приближается к его дому. Этот человек ступал медленно и с достоинством; возле него кружили оборванные мальчишки, кидавшие в него засохшими комьями грязи. Алверо не сразу признал в нем раввина Мендосу и понял почему – тот был не похож ни на раввина, ни на еврея. На этот раз Алверо не кинулся к нему на помощь, а спрятался за столб конюшенных ворот и оттуда смотрел, как Мендоса направляетсяк его дому. Из своего укрытия он смотрел, как Мендоса пересекает сад и подходит к парадному входу – тогда Алверо, быстро обогнув конюшни, подошел к дому с другой стороны. Он стоял снаружи, у конца длинной галереи, невидимый для тех, кто находился в ней, когда Хулио отворил дверь Мендосе. Слуга с удивлением уставился на раввина; некоторое время он просто глазел на него, потом, придя в себя, слегка отодвинулся, кивком пригласив еврея зайти.

Со своего места Алверо не мог видеть, как Мендоса вошел в галерею. Катерина и Мария сидели в дальнем ее конце. Мария кроила плащ, ткань для которого Алверо привез из Севильи, а Катерина помогала ей соединять выкроенные детали и скреплять их булавками. Обе женщины с головой ушли в работу и не заметили Мендосы. Раввин остановился – и вновь оказался в поле зрения Алверо. На голове у него была широкополая шляпа, он сжимал руки. Алверо понял, что Мендоса потерял дар речи, он не мог ни назвать себя, ни каким-либо другим образом привлечь внимание женщин, а может быть, просто боялся, что было, по сути, одно и то же. Хулио подошел к раввину, он растерянно глядел на него и явно не понимал, что ему делать. Алверо спрашивал себя: почему он не входит в дом, чтобы разрядить ситуацию, но, как и Мендоса, словно окаменел и потерял способность двигаться и говорить. А Хулио был всего лишь слуга. Наконец он, шаркая, подошел поближе к женщинам. Они же по-прежнему не отрывали глаз от работы.

Катерина сидела лицом к раввину. Мария подняла глаза на Хулио, тот знаком указал ей на Мендосу, и тогда Мария медленно повернула голову. Обе женщины смотрели на раввина, не говоря ни слова и застыв на месте, с удивлением, к которому примешивались страх и отвращение.

Алверо казалось, что он присутствует на представлении и видит сцену из пьесы. Он отчужденно следил за женой и дочерью. Их удивление рассердило его, а страх не только злил, но и вызывал неприязнь к ним; и тем не менее ни сдвинуться с места, ни заговорить он не мог.

Теперь, когда женщины знали о его присутствии, Мендоса сделал несколько шагов по направлению к ним и слегка склонил голову. Он не отличался ни изысканными манерами, ни изяществом, столь высоко ценимыми в этой стране. Он не снял шляпы. У него, однако, оказался красивый голос, и он прекрасно говорил по-испански.

– Я – раввин Биньямин Мендоса. Я взял на себя смелость прийти сюда. Знаю, что для меня большая вольность – вступать в разговор с такими благородными дамами, но я не хотел вам досадить, огорчить вас... то есть не хотел доставить вам неприятности...

Мария обрела наконец голос. Она чуть не сорвалась на крик – можно было подумать, что ей приходится давать отпор.

– Всего лишь видеть дона Алверо, благородная сеньора. Видеть его и говорить с ним.

Видимо осознав, что она говорит слишком резко, Мария взяла себя в руки и сказала холодно и спокойно:

– Нет. Увы, нет. И как бы я мог договориться о встрече, если б не пришел сюда сам? Вы же понимаете, послать другого еврея я не могу. Кого же тогда? Да, я незваный гость, но я должен был прийти сам.

– Тогда я уверена, что дон Алверо не сможет вас принять, – сказала Мария.

– Понимаю. То есть я хочу сказать, что могу понять его нежелание принять меня. Я пытаюсь объяснить вам, благородная сеньора – вы его супруга, я знаю – что я не круглый дурак. Многое побудило меня прийти сюда, но самое главное – то, что дон Алверо де Рафель спас мне жизнь. Он... как бы это сказать... вложил в меня капитал, а мой народ серьезно относится к таким вещам.

Мария встала и, повернувшись к дочери, попросила ее выйти. Алверо почти физически ощущал, что с Катериной что-то происходит. Она избегала взгляда матери, а та повторила:

– Меня не интересует, чего ты хочешь. Я просила тебя уйти.

Катерина покачала головой, но, не в силах устоять перед матерью, встала и выбежала из галереи. Мария – белая как мел – перестала сдерживаться и гневно потребовала от раввина ответа:

– Кто спас тебе жизнь? Ты хочешь сказать, что это сделал мой муж? Что это значит?

– Только то, что он спас мою жизнь, – ответил раввин.

– Это я уже слышала. Ты это сказал. Кто послал тебя сюда? Зачем ты пришел?

Раввин покачал головой, беспомощно развел руками. Он был смущен, озадачен, явно не знал, что ему делать.

– Если бы вы, донья Мария, пришли в мой дом, я просто приветствовал бы вас, не спрашивая, зачем вы пришли.

– Чтобы я пришла в твой дом, еврей? Такого быть не может! Скорее солнце не взойдет. Ясно тебе? Не может такого быть!

Алверо не выдержал. Он вбежал в галерею с криком:

Этот крик заставил Катерину вернуться. Она остановилась в дальнем конце галереи, наполовину скрытая за дверью. Хулио тоже не нашел в себе сил уйти и стоял тут же немым свидетелем, словно исход этой встречи был настолько непредсказуем, что – как знать – вдруг и от его присутствия зависят жизнь и смерть всех присутствующих.

Мария пристально посмотрела на мужа, затем – на редкость спокойно – заговорила:

– Этот еврей хочет видеть тебя. Утверждает, что ты спас ему жизнь. Я сказала, что он не может находиться здесь.

Он двинулся было к Мендосе, хотел что-то ему сказать, но не нашел слов. Вместо этого он подошел к Марии и прошептал:

– Мария, Мария, лучше б ты вонзила мне в сердце нож! Человек приходит в наш дом. Пусть этот человек – искуситель. Но он приходит в наш дом. И тогда он – гость. Он под нашей крышей. Разве мы ударим его? Разве оскорбим? Разве унизим?

– Ты подслушивал, – повторила Мария. – Как ты мог? Как ты мог подслушивать?

– Значит, тебя волнует только то, что я все слышал?

Мария посмотрела на мужа долгим взглядом. Затем повернулась, устремилась к двери, где стояла дочь, и вышла. Катерина же, напротив, вернулась в галерею. По ее щекам текли слезы. Сделав несколько шагов, она остановилась. Старик Хулио коснулся бархатного камзола Алверо.

– Я старик, – сказал Хулио, – а вы смотрите на меня так, дон Алверо, что мне лучше умереть.

– Я доверяю тебе, – хрипло прошептал Алверо.

– Это правда? – переспросил Хулио. – Иначе я пойду на конюшню и всажу нож себе в живот.

Катерина между тем решительно направилась к столу, где стояли бокалы и графин с вином. Наполнив бокал, она уверенно подошла к Мендосе и поднесла ему вино. Он по-прежнему стоял неподвижно, и тогда Катерина сказала:

Алверо смотрел на них. Мендоса принял из рук Катерины бокал, она пододвинула раввину стул, предложив ему присесть.

– Налей мне тоже, – сказал Алверо дочери и велел Хулио принести хлеба.

– Это мой дом, – сказал Алверо, и в голосе его звучала горечь. – Если вы пьете вино, то преломите со мною и хлеб.

Он подошел к дочери, поцеловал ее и шепнул, чтобы она оставила их. Она кивнула и вышла. Словно участники живой картины, Мендоса и Алверо, не говоря ни слова, стояли, пока Хулио не вернулся с хлебом. Алверо взял хлеб и, преломив его, протянул кусок еврею – тот стал сосредоточенно его жевать, словно пробовал на вкус.

– Садитесь, пожалуйста, – предложил Алверо.

Мендоса уселся за стол, Алверо сел напротив. Раввин заговорил о его дочери. Алверо показалось, что раввин цитировал или пересказывал какие-то места из Библии, но он не был в этом уверен. Сам он не очень хорошо знал Библию.

– Б-г благословил вас замечательной дочерью, – сказал Мендоса.

– Думаю, вы правы, но не забывайте, что благословение может обернуться проклятием. Я люблю дочь больше жизни.

Хулио – он до сих пор стоял возле них – неожиданно вышел, а Мендоса сказал Алверо:

– Этот человек любит вас. Почему вы боитесь его, дон Алверо?

– Мы в Испании, рабби. Нам надо учиться жить в страхе.

– Странное утверждение, дон Алверо, ведь не все жители Испании – евреи.

– Я хочу сказать, что жить в страхе – привычка преимущественно еврейская. Тем не менее бояться не стоит. Если жить в страхе и всего бояться, тогда вы правы, дон Алверо, любовь может стать проклятием. Но можно жить в страхе и не бояться – и тогда всякая любовь будет благословением. Но зачем я все это говорю? Я пришел в ваш дом не для того, чтобы говорить на философские темы. На самом деле я сожалею, что пришел к вам. Меня привели сюда неосмотрительность и отчаяние.

– Мне не за что вас прощать, – возразил Алверо.

– Даже за то, что вы спасли мне жизнь? – спросил Мендоса.

– Прощать за это? Я вас не понимаю. Вы были в опасности, и я сделал для вас то, что сделал бы для любого, оказавшегося в таком положении. Мой поступок не заслуживает ни благодарности, ни обсуждения. В нем нет ничего особенного.

– Я не то хотел сказать. Теперь уж вы простите меня.

– Вы особенный человек, дон Алверо, но, возможно, все испанские дворяне – особенные люди. Всем вам свойственны любезность и изысканные манеры, а это своего рода благословение. Думаю, поэтому мне так больно видеть, что вы напуганы.

– В таком случае я должен вам сказать, что я нисколько не напуган. Б-г мой, чего мне бояться? Того, что еврей пришел в мой дом? Вы ведь духовное лицо, рабби?

– Пожалуй, нет, – согласился Мендоса. – Я пришел за утешением к вам, что непростительно, а теперь, с вашего позволенияя, удалюсь и больше ни с какими просьбами обращаться не буду.

– С какими просьбами, рабби? Что я могу для вас сделать?

– Вы уже достаточно сделали. Если вы помогли мне однажды, разве это значит, что вы всегда должны мне помогать?

– Придя сюда, я подверг вас опасности, а значит, вы больше ничего мне не должны, – сказал Мендоса.

– Думаю, да, – кивнул Алверо. – Я и так плохо сплю. И не хочу совсем лишиться сна.

– Хорошо, – согласился еврей. – Известно, что вы – друг Торквемады.

– Откуда вам это известно? – удивился Алверо. – Потому что в тот раз я был с ним?

– Пусть так, я его друг, – пожал плечами Алверо. – Ничто человеческое ему не чуждо, он чувствует, страдает и тоже плохо спит – верите вы этому или нет.

– Он человек и нуждается в друзьях. Вы правы, мы дружим уже много лет.

– В таком случае вы должны знать, что он решил разрушить нашу синагогу – сжечь дотла.

– Разве мало тому причин, дон Алверо? Неужели вы не видите? Торквемада ненавидит евреев. Вы скажете на это, что многие ненавидят евреев. Но он ведь еще и великий инквизитор – глава инквизиции всей Испании.

– Пусть так, но ему не дозволено ни ущемлять права евреев, – возразил Алверо, – ни разрушать синагогу. И вы это знаете. Инквизиция имеет право карать еретиков, вероотступников, богохульников, но не евреев.

– Права, нарушение прав – вы изо всех сил стараетесь мыслить в рамках закона, дон Алверо. Но все решает сила. Торквемада говорит, он проповедует. Он призывает обуздать заразу. Он добродетельный человек, ваш Торквемада, и полагает, что исполняет Б-жью волю. Это беда всех добродетельных людей. Они говорят от имени Б-га, и Торквемада слишком многих убедил в том, что Б-г хочет, чтобы синагогу сожгли.

Алверо пристально смотрел на Мендосу – мрачно, подозрительно, ничего не говоря. Мендоса некоторое время сидел молча, а потом стал подниматься.

– Только если сами того хотите, – пожал плечами Алверо.

Мендоса встал из-за стола. Он покачал головой; казалось, его бьет дрожь. Минуту-другую он стоял молча, потом сказал:

– Если, на ваш взгляд, какое-то там строение – ничто по сравнению с человеческой жизнью, тогда, полагаю, вы правы. Для меня в синагоге есть нечто такое, чего другие не видят. Это очень старая синагога, и уже по одному по этому она для нас свята. Вот отчего мы ее называем святой и считаем, что за ней присматривает Г-сподь Б-г. Она стоит здесь, в Сеговии, две тысячи лет. Ее построили еще карфагеняне. Среди них было много евреев. Многие известные ученые считают, что Гамилькар[2] родился в еврейской семье, а однажды я видел древний пергамент, в нем приводились факты, которые дают основание полагать, что сам Ганнибал посещал нашу синагогу. Есть также древнеарамейская надпись на камне, гласящая: «Здесь Ганнибал приносил жертву Б-гу своих отцов, Б-гу Исаака, Авраама и Иакова». Однако трудно сказать, насколько достоверна эта надпись: возможно, кто-то просто поверил в легенду и решил увековечить ее таким образом...

Теперь встал и Алверо и, глядя на раввина, заговорил. Голос его охрип; он доказывал, что синагога – всего лишь здание, ни больше и ни меньше:

– Дома строятся, и дома разрушаются! – чуть не кричал Алверо.

– Да ни черта вы не знаете! – выкрикнул Алверо. – Я ничем не могу вам помочь. Ясно? Не уверен, что вы сами понимаете, о чем просите. Знаете ли вы, о чем просите? Отдаете себе в этом отчет?

– Почему вы пришли ко мне? Почему из всего нашего города выбрали именно меня? Поговорим начистоту. Я имел дело с евреями. В Испании нет ни одного купца, который не вел бы с ними дел, и я знаю, как вы работаете. Вы покупаете, вы продаете, и вы подкупаете. Не менее сотни раз вы подкупали городской совет Сеговии. Подкупали и священников. И даже епископов. Почему же теперь вы пришли ко мне? Соберите столько денег, сколько потребуется, и ваша синагога будет спасена. При чем тут я? Почему из всей Сеговии вы выбрали меня? Потому что я спас вам жизнь?

– Конечно же, потому. Мой поступок превратил меня в вашего раба. Покорного слугу. Нечаянно я спас жизнь одному еврею и навсегда стал заложником остальных. Теперь я должен спасать жизни уже тысячам ваших единоверцев, спасать синагогу, а не синагогу, так что-то еще, что вы от меня потребуете...

– Позвольте мне уйти, дон Алверо, – взмолился раввин.

Алверо схватил еврея за руку, резко повернул лицом к себе и, притянув его почти вплотную, спросил:

– Почему вы пришли ко мне? Почему из всей Сеговии выбрали меня? Не потому, что я спас вам жизнь. Есть другая причина.

– Ну что ж, хорошо, – согласился Мендоса; он говорил тихо, так тихо, что Алверо пришлось чуть ли не прижаться ухом к лицу раввина, чтобы услышать, что он говорит. – Я назову вам эту причину. Я знал вашего отца по Барселоне. Знал, кто он и каков он. Я любил его, доверял ему и подумал: может быть, сын похож на него.

Когда Мендоса ушел, Алверо сменил платье, натянул сапоги для верховой езды, взял шпагу и приказал седлать коня. Он вышел из своих покоев и спустился вниз, где его поджидала Катерина – жену после ухода Мендосы он не видел. Дочь спросила, куда он собрался, он оставил ее вопрос без ответа. Она взяла его за руку, пошла рядом, и Алверо, не удержавшись, сказал:

– А ты день ото дня становишься все красивее, – в тон ему ответила Катерина. – Будем и дальше расхваливать друг друга? К чему это? Мне больно, когда вы с матерью ссоритесь.

– Почему она ненавидит евреев? – спросила Катерина.

– Я не испытываю к ним ненависти. Разве они такие уж плохие?

– Люди как люди, – пожал плечами Алверо. – Одни хорошие, другие плохие.

– А этот человек, раввин Мендоса... его ведь так зовут? Скажи, он хороший или плохой?

– Ты хочешь, чтобы я судил людей? Я видел его однажды на дороге и тогда помог ему, и второй раз сегодня, у нас в доме. Мы немного поговорили. Разве этого достаточно, чтобы узнать человека? Иногда на это и целой жизни мало.

– Что ты имеешь в виду, говоря «не совсем»? Разве ты не знаешь?

– Не потому, что хочу что-то скрыть от тебя. Раввин – нечто среднее между священником и учителем... – Неожиданно Алверо повернулся от дочери и направился к Хулио – тот держал под уздцы его коня. Когда Катерина подошла к нему, он уже сидел на лошади.

– Что ты так смотришь на меня? – спросил Алверо.

– Ты очень красивый мужчина, дон Алверо. Почему я не понимала этого раньше? Ты немолод, но очень красив.

Алверо поднял коня на дыбы и, пришпорив, выехал за ворота. Резвым галопом он поскакал к окраинам города, зная, что дочь смотрит ему вслед; однако, отъехав подальше от дома, перешел на рысь, а затем и на шаг. Ван Ситтен – Алверо расстался с ним всего несколько часов назад – должно быть, провел это время в одной из гостиниц Сеговии, и сейчас Алверо увидел, что он скачет впереди, окликнул его и пришпорил коня. Узнав Алверо, Ван Ситтен осадил лошадь и подождал, пока тот подъедет. На окраине дорога проходила через оливковую рощу. Вдали под палящим солнцем в поле работали крестьяне, небо было ясное, синее со стальным оттенком. Ван Ситтен утер пот и сказал:

– Нам, голландцам, всегда не хватает солнца, но, думаю, стоит пробыть несколько дней в Испании и мечтать о нем забудешь. Б-же, ну и жара! А тебе хоть бы что!

– Ко всему привыкаешь, – ответил Алверо. – Куда ты теперь, добрый друг?

– Я заметил, ты торопишься покинуть Испанию, – сказал Алверо.

– На этот раз в Испании мною овладел страх, – признался Ван Ситтен. – Не слишком приятное ощущение.

– Никогда не известно, когда к тебе подкрадется страх, – сказал Алверо.

– Зато грозит Испании, – сказал Ван Ситтен. – По-моему, Испания гибнет. И если у тебя еще осталась хоть толика здравого смысла, Алверо, ты поедешь со мной.

Алверо покачал головой, но ничего не ответил. Они ехали рядом, Ван Ситтен продолжал убеждать друга и заверил Алверо, что, если тот решится покинуть Испанию, он будет ждать его до завтра и договорится, как переправить его семью. Алверо казалось, что страх Ван Ситтена граничит с безумием, и он старался успокоить друга. Наконец они подъехали к развилке. Дорога на север сворачивала влево, монастырь Торквемады был в полумиле направо. Они пожали друг другу руки и распрощались. Алверо смотрел вслед Ван Ситтену. Один раз тот остановился, повернулся в седле и долго смотрел на друга, но Алверо и на этот раз лишь покачал головой, как бы в ответ на его немой вопрос. Ван Ситтен вновь пустился в путь, и вскоре, исчез за поворотом. Алверо пришпорил коня и направился к монастырю.

Монастырь стоял на равнине в окружении роскошных фруктовых садов, оливковых деревьев и виноградников. В садах, подоткнув рясы и закатав рукава, работали дочерна загорелые монахи, их тонзуры блестели на солнце. Они едва взглянули на Алверо, и он провел между ними коня так, словно они пребывали в разных измерениях.

У монастыря Алверо спешился и под узцы подвел коня к коновязи с вбитыми в нее железными кольцами. Привязав коня, он подошел к деревянным дверям монастыря. Тишину нарушал лишь скрежет вонзающихся в землю мотыг. Алверо открыл тяжелую дверь и вошел.

Едва он переступил порог, ему показалось, что он в аду – такая кромешная тьма окружала его. Он немного постоял, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, потом двинулся вперед – за поворотом ему открылся длинный коридор, освещенный солнечными лучами, проникавшими сквозь незастекленные окна. Он остановился на мгновение, поглядел, как на его руках играют солнечные лучи, – и тут в противоположном конце коридора появился монах. Он медленно шел к нему, а в нескольких футах от Алверо застыл – молчал, ничего не спрашивая и ничего не предлагая.

– Я хотел бы повидать отца Томаса, – сказал Алверо.

Монах, казалось, задумался. Это был лысый загорелый человек с толстой шеей и плоским крестьянским лицом. Люди такого типа не менее древние, чем земля Испании, они такие же живучие и такие же бесчувственные. Обдумав просьбу Алверо, монах кивнул и, пригласив его следовать за собой по коридору, привел к двери, на которой был начертан алый крест. Сделав Алверо знак подождать, он открыл дверь и вошел в комнату. Вскоре он вышел, кивком пригласил Алверо войти, сам же остался в коридоре и, дождавшись, когда Алверо зайдет, закрыл за ним дверь.

Алверо оказался в аскетически обставленной келье – примерно тридцати футов в ширину и двадцати в длину. Дверь, через которую он вошел, находилась как раз по центру. На стене напротив, почти под потолком, располагались окна с цветными стеклами. Солнечные лучи, проникавшие сквозь окна, заливали все помещение странным светом, придавая келье какой-то нереальный вид. Стены, как и пол, были выложены из камня, слева всю стену занимало огромное распятие – вырезанный из дерева Христос застыл в вечной агонии невыносимого страдания.

Из мебели в комнате был длинный трапезный стол, за ним семь обращенных к двери стульев, обтянутых черной кожей, с высокими, завершавшимися крестом спинками. На столе в двух огромных медных подсвечниках стояли толстые свечи. Сейчас они не горели: дневного света вполне хватало. Рядом лежали массивная латинская Библия в кожаном переплете, крест, распятие и несколько пергаментных свитков. За столом, напротив двери сидел Торквемада, упершись подбородком в сложенные руки, и неподвижно смотрел на стол перед собой. Торквемада не поднял глаз на Алверо – тот продолжал стоять, а Торквемада все так же сидел за столом, не глядя на него. Затем приор неспешно поднял глаза и встретил взгляд Алверо. Однако он продолжал молчать, и тогда, четко выговаривая каждое слово, заговорил Алверо:

– Я встретил человека, который сказал, что Испания гибнет.

– И ты пришел сказать мне это, – кивнул Торквемада.

– Нет, – сказал Алверо. – Было время, когда я пришел бы к тебе просить о великом благодеянии. Пришел бы, чтобы преклонить колена. Чтобы поцеловать твою руку и просить дать мне такую веру, которая помогла бы устоять в любых испытаниях.

– Кто-то сказал глупость, и ты пришел бы просить укрепить тебя в вере?

– Но чаще он всего лишь глупец, – улыбнулся Торквемада. – Страна не погибнет только потому, что кто-то так сказал. Должен ли я вселить в тебя веру, дон Алверо?

– Раньше мы были друзьями. Когда умерла наша дружба?

– Скажи мне, когда, дон Алверо, скажи мне, когда настал этот час?

– Если хочешь, скажу, – согласился Алверо. – Он настал, когда ты узнал, в чем твой долг, когда ты, отец Томас, стал на путь праведности.

– Это ни о чем не говорит, дон Алверо,– разве только о том, что ты умный человек. Ты утверждаешь, что я стал на путь праведности. Ты очень умный человек, я всегда это знал. Тебя, видимо, прельщает священник, которому недостает праведности. Весьма интересно. Значит, ты пришел сюда, не дожидаясь моего зова, чтобы сказать это?

– Меня терзают сомнения, Томас. Разве это признак ума? Признаюсь, я страдаю. Я, конечно же, не очень умен. Что за игру ты ведешь со мной?

– Ты желаешь исповедоваться? – спросил Торквемада участливо.

– Кому – священнику или великому инквизитору?

– Это один и тот же человек, – пожал плечами Торквемада.

– А я по-прежнему знаю тебя, дон Алверо, – сухо произнес Торквемада. – Знаю лучше, чем ты думаешь.

– Возможно. Вполне возможно, что я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя. Я многое знаю, дон Алверо. Например, что сегодня в твой дом приходил раввин Биньямин Мендоса.

– Ты, Томас, не теряешь времени – шпионишь за мной,– не сдержался Алверо.

– Святая инквизиция не занимается слежкой, – спокойно возразил Торквемада. – Она все видит. Кто, кроме нее, откроет глаза, на то, что происходит? Вы хотели бы покончить с инквизицией и сделать нас всех слепыми? Тебе никогда не приходило в голову, что если Испания гибнет, то в этом виноваты евреи, взявшие ее за горло?

– Меня всегда учили, что святая инквизиция – церковный суд и евреями она не занимается.

– Это чистой воды софистика, недостойная тебя, дон Алверо. Святую инквизицию тревожит судьба христиан, которые являются христианами только на словах; особенно тревожимся мы за души тех из них, кто следует еврейским обычаям, тайно совершает иудейские обряды и ставит под угрозу бессмертие своей души. Что же до раввина Мендосы, я знаю, зачем он приходил к тебе.

Алверо слушал и задавал себе вопрос, испытывает ли он страх. Боишься ли ты, дон Алверо де Рафель, спрашивал он себя. Ты испанский дворянин, и несмотря на это, ты во власти страха. Ты, испанец, чувствуешь себя здесь чужим. Что ответишь ты этому человеку, Томасу де Торквемаде?

– Так вот какие у тебя аргументы, Алверо? – спросил Торквемада удивленно. – Ты выступаешь в защиту древности и ее ценностей? Синагога – древнее строение, но и евреи – тоже древний народ. Чтобы уничтожить одно, нужно уничтожить другое. Пока есть евреи, есть опасность, что христиане будут переходить в их веру. Так ты пришел просить меня о сохранении синагоги?

– Я не такой мужественный, Томас, – заговорил Алверо серьезно и искренне. – Я боюсь. И признаюсь в этом. Испанский дворянин признаётся в том, что он напуган, что он в ужасе. А раз так, то кто сегодня во всей Испании решится попросить не трогать синагогу?

Торквемада неожиданно улыбнулся и покачал головой.

– Ответить? Кто попросит за синагогу? Ответ очевиден, Алверо. Конечно, еврей.

– Нет, ты не еврей, – повторил Торквемада, кивнув. Он взял со стола один из пергаментных свитков, развернул и некоторое время рассматривал его. – Но ты ведешь дела с неким Гансом Ван Ситтеном, голландцем, в нем большая примесь еврейской крови, и он исповедует иудаизм. Здесь, в Сеговии, он посетил синагогу, когда евреи молились. Знаешь ли ты, что у меня есть четыре надежных свидетеля, которые присягнут, что он иудей?

– У меня надежные свидетели, – продолжал Торквемада. – Это чистокровные испанцы, и они готовы поклясться, а ты говоришь, что не можешь в это поверить?

– Можно ли втиснуть бессмертную душу в национальные рамки? Пусть он голландец, но и над ним Б-жья воля. Он твой друг, но очистить его и даровать надежду – не в преходящей, земной жизни, а в жизни вечной может лишь одно. Так неужели ты помешаешь ему спасти душу?

– О костре, – отвечал Торквемада. – Ты ужаснулся?

– Ты думаешь, легко посылать на смерть живого человека? Но, мой дорогой Алверо, еще страшнее знать, что гибнет его душа. Ты согласен со мной?

Алверо не находил слов. Он стоял, молча глядя на Торквемаду.

– Ты тут говорил о дружбе, Алверо. Я хочу заключить тебя в свои объятия и открыть тебе свое сердце, но даже ради тебя я не могу пойти против веры. – Подняв руку, он наставил палец на Алверо: – Вот что я тебе скажу. Доставь мне доказательства того, что Ван Ситтен – еретик. Огласи их перед инквизицией. Тогда я раскрою тебе свои объятия. Тогда услышу твои просьбы, твои ходатайства.

Алверо по-прежнему молчал и пристально смотрел на Торквемаду.

– Я прошу тебя лишь доказать, что ты христианин, – сказал Торквемада.

Алверо сглотнул, собрал все силы и с трудом выдавил из себя:

Выйдя из монастыря, Алверо некоторое время стоял у дверей, переводил дух. День клонился к вечеру; большая стая цапель, медленно взмахивая крыльями, летела по небу к своему гнездовью. Пока Алверо следил за ними, в их строй ворвался сокол, и Алверо подумал: а ведь где-то еще люди занимаются соколиной охотой. И от души им позавидовал. Странная мысль, подумал он, если учесть, как он подавлен.

Алверо направился через сад к коновязи, где оставил коня. Прошел мимо монахов, которые, не обращая на него никакого внимания, продолжали заниматься своими делами. В этом тихом, уединенном месте он тоже старался молчать и не обращать на себя ничьего внимания, постоял у коновязи, вскочил в седло и поехал прочь от монастыря.

Тишина распространялась все дальше. Она окутала поля, серовато-коричневые горы вдали. Алверо расстегнул рубашку и вытянул из-под нее серебряную цепочку. На цепочке рядышком висели крест и серебряный цилиндрик. Алверо с интересом ощупал их, подержал на ладони, а затем вновь спрятал под рубашку. Он уже выехал на большую дорогу и, не отдавая себе в том отчета, удалялся от Сеговии на север. Конь замедлил шаг, погруженный в свои мысли Алверо отпустил поводья. Эти мысли укрыли, укутали его еще одним защитным слоем внутри той величественной тишины, которая со всех сторон окружала его. Дорога пошла в гору, конь еле плелся. На вершине холма он остановился, но Алверо так и сидел в седле, застыв под пылающим послеполуденным солнцем.

Он смотрел на простиравшуюся перед ним северную дорогу, но не видел ее. На дороге показались два всадника в доспехах, они медленно ехали навстречу Алверо. На этих людях с суровыми лицами были кирасы и поножи, их кони тяжело ступали. К передней луке седла одного из них была привязана веревка. Конец ее затягивался петлей вокруг шеи Ван Ситтена.

Алверо разглядел их, только когда они подъехали ближе, – увидел внезапно, словно перед ним раздвинули занавес, и узнал голландца. Руки Ван Ситтену связали за спиной. Одежда на нем была разорвана, сам он с головы до ног запачкан грязью и кровью. Время от времени всадник, к седлу которого был привязан Ван Ситтен, ударом плетки пускал коня в галоп. Тогда Ван Ситтен пускался бежать, стараясь не отстать, падал, хватался за веревку руками, чтобы не дать петле затянуться на шее, поднимался на ноги и снова бежал, падал и бежал снова. Но каждый раз, когда, казалось, Ван Ситтен вот-вот задохнется, всадник останавливался и ждал, пока тот придет в себя.

Приблизившись к Алверо, всадники осадили лошадей, приветствуя его – как и подобает простым людям при встрече со знатным испанцем. Это были солдаты церкви, нанятые на службу инквизицией, – от сытой и спокойной жизни они изрядно ожирели. От их нечесаных волос, от немытых тел шел зловонный дух – казалось, он окутывает их плотной пеленой. Сидя в седлах, они ухмылялись Алверо, а он, в свою очередь, молча взирал на эту сцену. Тем временем Ван Ситтен заковылял к Алверо, беззвучно шевеля губами. Он открывал и закрывал рот. Алверо понимал, что голландец пытается что-то сказать, но не может вымолвить ни слова – губы его распухли, горло пересохло. Алверо молчание друга казалось частью великого молчания вокруг, а сквозь него прорывался безмолвный и страшный вопль– Ван Ситтен молил о помощи, просил сжалиться, хоть какого-то заступничества.

Но Алверо не мог вмешаться. Не мог даже пошевелиться. В воображении он уже выхватил шпагу, уложил обоих солдат, освободил Ван Ситтена, отвез его к себе домой, дал ему чистую одежду, свежего коня и помог бежать. Все это промелькнуло в сознании Алверо, но в действительности ничего такого не случилось и через какое-то время солдаты пришпорили коней и пустились в путь, волоча по пыльной дороге за собой Ван Ситтена.

Минуты тянулись долго. Конь бил копытом, нетерпеливо перебирал ногами, и наконец из груди Алверо вырвался стон. Алверо услышал, как он стонет как бы со стороны – даже если бы Ван Ситтен обрел голос, он не стонал бы с такой мукой. Алверо пришпорил коня и не отпускал шпоры до тех пор пока конь не перешел на бешеный галоп.

Время остановилось для Алверо. Он гнал коня кругами, вонзал ему в бока шпоры, нахлестывал плетью, не давал ему отдыха, пока измученный конь не оступился и не упал. Алверо вылетел из седла и, перекатившись по земле, уткнулся лицом в грязь и замер. Поднявшись на ноги, он увидел в нескольких шагах от себя крестьянина – тот стоял и молча смотрел на него, но помочь не торопился. Алверо подошел к коню, того била дрожь – морда в пене, круп горячий и влажный. Взяв коня под уздцы, Алверо повел его прочь. Стемнело, дорога была еле видна. Потом Алверо сел на коня и поехал назад в Сеговию.

Алверо чувствовал себя опустошенным. Пустота была мучительной, иссушающей, он слабел, его мутило. Казалось, душа покинула его, он омертвел.

Когда Алверо подъезжал к дому, кто-то окликнул его; он обернулся и разглядел в темноте Хуана Помаса – тот пустил своего коня рысью, чтобы догнать его. Взошла луна, и при ее свете Помас увидел, что на его будущем тесте нет лица, и это заставило юношу воздержаться от вопросов. Они вместе подъехали к конюшне и спешились. Конюх, уводя коней, сказал Алверо:

Алверо молча посмотрел на него, но ничего не ответил. Затем повернулся к Хуану.

– Иди, скажи, что я вернулся, – приказал он. – Пойду переоденусь.

С этими словами Алверо повернулся и ушел в дом. У себя в комнате он сорвал всю одежду – тут же явился Хулио с водой и губкой. Слуга молча протер его губкой, Алверо насухо вытерся, надел черные чулки, черные штаны, белую рубашку и накинул длинный черный халат. И, не сказав Хулио ни слова, вышел из комнаты и спустился вниз. Алверо остановился на пороге галереи, услышав голос Катерины – высокий и, как обычно, возбужденный. Она рассказывала Марии, как провела день: она ходила к женщине по имени Карлотта, о которой говорили, что та делает лучший в Сеговии сыр с перцем. Марии не нравился этот сыр: она считала, что это еда бедняков и дворянам негоже его есть, но Катерина пристрастилась к нему, разделяя трапезы со слугами. Катерина не скрывала, что, несмотря на все возражения и протесты матери, купила сыр, и теперь рассказывала о ссоре Карлотты с мужем. Катерина оказалась свидетельницей их драки. Алверо услышал слова дочери, в которых звучало волнение и испуг:

– ... ужасная драка, мама. Она визжала, обвиняя его в том, что он спит с другими женщинами – с двумя разом. Он ведь страшный как черт – не понимаю, как это он нашел двух женщин, которые согласились иметь с ним дело...

– А ты стояла и слушала! – возмутилась Мария. – Как ты могла? Как ты могла до этого опуститься? Где твоя гордость?

– Мама, при чем тут гордость, и к тому же я достаточно взрослая. Я знаю об отношениях между мужчинами и женщинами. Меня такими скандалами не удивишь. Я видела стычки и похуже между нашими слугами – они такое говорили друг другу... Просто я покупала сыр, вот и все, а хороший сыр с перцем можно купить только у Карлотты...

– Опять ты о сыре! – воскликнула мать. – И почему ты такая упрямая?

– Мама, – сказала Катерина, – хватит про сыр. Неужели ты не хочешь услышать, что случилось дальше?

– Ну ладно, заканчивай свой рассказ, – разрешила Мария.

– Карлотта кричала, что мать ее мужа шлюха, и бабка шлюха, и прабабка, а потом схватила длинный нож, которым режет твердый сыр, и стала гоняться за ним вокруг большого стола – они на нем отжимают творог. Она увидела меня, но это ее не остановило. Мама, представь себе, она продолжала гнаться за ним, а мне крикнула: «Дорогая, ты уже взрослая, иначе я бы такого при тебе не допустила, да и не позволила бы этому гнусному негодяю находиться в одной комнате с тобой». Словом, что-то вроде этого, и самое удивительное, что она не прекратила гоняться за ним, а он – убегать от нее...

Тут Мария увидела Алверо и пошла к нему. Катерина смеялась. Она так заливисто смеялась, что не могла говорить. Подбежав к отцу, она расцеловала его.

– Где ты был? Ужин перестоял, – недовольно спросила Мария.

Переступив порог, Алверо увидел и Хуана он стоял чуть поодаль. Катерина перестала смеяться, отпустила отца и отошла к Хуану. Теперь все трое смотрели на Алверо. В нем произошла какая-то перемена, и дело было не в одежде. Он и сам чувствовал, что переменился, и сурово сказал им, что пора садиться за стол.

Ужин – его подали в столовой – прошел почти в полном молчании. Столовая, менее просторная, чем галерея, была обставлена строго – в духе времени; ее освещала люстра с тридцатью свечами. Алверо нравились белые оштукатуренные стены с темными деревянными панелями. Посреди одной стены он повесил круглый мавританский бронзовый щит – одно из самых красивых изделий из бронзы, когда-либо виденных им. Этот щит он подобрал на поле сражения двадцать лет назад. Стол, как и обычно, когда они здесь ели, был застелен белой льняной скатертью, на ней были расставлены серебряные тарелки, инкрустированные золотом. Ножи и вилки – как столовые приборы они только-только появились в Испании – были железные, но ложки – из чистого золота.

У Алверо кусок не лез в горло. Он не мог заставить себя есть, и когда Мария обратила на это внимание, Алверо ответил, что его мучает не голод, а нечто другое.

– Что случилось? – спросила Мария. – Где ты был?

Он уклонился от ответа, и она повторила свой вопрос снова.

Пристально глядя на него, Катерина сказала, что отец опоздал на обед по вполне уважительной причине. Она знала, что отец любит ездить верхом и когда у него случаются неприятности, ищет выход на верховых прогулках. Хуан сидел молча; было видно, что ему не по себе. Катерина время от времени улыбалась и кивала молодому человеку, чтобы он не нервничал. Назревала семейная ссора, и Катерине было жаль Хуана: он пришел некстати.

– Ах вот как! Ты ездил верхом! – повысила голос Мария. – Это, по-твоему, ответ? Ты ездил верхом. Я не имею права спрашивать, где ты был, что делал, кого видел. Ты отвечаешь – ездил верхом! Ты не прикасаешься к еде, а когда я спрашиваю, почему ты не ешь, отвечаешь загадками...

– Вся наша жизнь – загадка, – мягко ответил Алверо.

Его мучила жажда. Он осушил бокал вина, Хулио наполнил его снова.

– Что за чушь! – фыркнула Мария. – Как можешь ты говорить такую чепуху при Хуане? Мы одна семья. Хуан – тоже, можно сказать, член нашей семьи. Он сказал нам, что твой конь в мыле и ты чуть не загнал его.

– Ты был нам нужен, – сказала Мария, – но, похоже, конь тебе дороже семьи.

– Без тебя приходил приор, – ответила Мария.

– Меня не было дома, – сказала Мария. – Он говорил с Катериной.

Алверо повернулся к дочери, та поспешила его успокоить:

– Отец, он всего лишь поинтересовался, почему ты носишь на шее серебряный цилиндрик. Видишь, ничего особенного.

– И что ты ответила ему, дитя мое? – мягко спросил Алверо.

– Я сказала, что ты его носишь, сколько я тебя помню, – пожала плечами Катерина и спросила отца, что это за цилиндрик. – Понимаешь, отец, я не знаю, что это такое и почему ты его носишь. Скажи, почему?

– Он мне дорог как память, – ответил Алверо. – Я отказался от большей части воспоминаний, но расстаться со всеми – невозможно. Никому – ни мне, ни Торквемаде.

Алверо нащупал под рубашкой цепочку и снял ее через голову. Положил крест и цилиндрик на стол перед Катериной, но тут к нему обратилась Мария, голос ее звучал неприязненно:

– Алверо, что ты делаешь? Что за нелепые шутки? Торквемада приезжал сюда специально, чтобы расспросить о медальоне. Неужели ты ничего не понимаешь?

– Я знаю, что Торквемада приезжал сюда специально ради этого, – кивнул Алверо. – Добрый приор стремится знать как можно больше. Для него не должно быть тайн. Не сомневаюсь, он догадался, что именно я ношу на шее. А ты не догадывалась, Мария? Неужели тебе никогда не было интересно, что я ношу и почему? Неужели никогда?

Хуан Помас поднялся, он чувствовал себя неловко и попросил извинить его. Разговор их явно не предназначался для чужих ушей, и хотя со временем он тоже станет членом семьи, однако пока он им не является.

– Поэтому прошу извинить меня, – сказал он. – Я, пожалуй, пойду.

– Погоди! – остановил его Алверо ледяным тоном. – Сядь, Хуан. Ты уйдешь, когда я разрешу тебе уйти. – Повернулся к Хулио и добавил: – Ты свободен. Мы останемся одни.

Хулио, степенно поклонившись, вышел; воцарилось молчание. Алверо крутил в руках крест и цилиндрик. Катерина следила за его руками, отмечая про себя, какие они сильные и ловкие, какие длинные и изящные у отца пальцы. Почему она не замечала этого раньше? Хуан после слов Алверо опустился на стул и теперь сидел, уставившись в стол. Мария, раздраженная и взволнованная, потребовала от Алверо, чтобы он объяснил, зачем к ним сегодня приезжал Торквемада. Алверо молчал, и тогда она указала на медальон и, срываясь на крик, спросила:

– Ты спрашиваешь об этом сейчас – после того как мы прожили вместе двадцать два года?

– Отец, – взмолилась Катерина, – ради Бога, скажи, что сегодня произошло?

– Не знаю. Я ни в чем не уверен. Что-то произошло, но что – толком не могу сказать. Как бы это тебе объяснить... Эта... – Алверо поднял медальон. – Эта вещь принадлежала моему отцу, а до него – деду. Что это такое? Это святая вещь, такая же святая, как и крест. В ней лежит кусочек пергамента, на нем написано несколько слов...

– Перестань! Хватит! – Голос Марии звучал визгливо.

Алверо, словно не слыша жены, повернулся к Хуану и спросил: все ли он понял? Следил ли за его мыслью? Хуан покачал головой. Он был озадачен и испуган.

Катерине он напоминал попавшего в западню зверя, но Хуан не был зверем – совсем нет. Скорее цыпленком в руках повара, собакой, угодившей в капкан, или мужчиной, лишившимся мужества. Катерине хотелось заплакать, зарыдать, упасть на колени и молить отца позволить Хуану уйти. Но она молчала.

– Я не хочу это слышать! Не хочу! – холодно объявила она.

– Сядь, Мария, сядь! Ты поняла меня? – В голосе Алверо сквозила горечь. – Я сказал, что тебе нужно сесть, Мария.

– Чего ты не хочешь слышать? Того, что в тебе течет еврейская кровь? И во мне? И в Катерине? И в Хуане?

Хуан отчаянно замотал головой. Он открыл было рот, облизнул губы и снова замотал головой. Он страшно побледнел – Катерине показалось, что его черные глаза смотрят из посмертной маски.

– Ну что? Говори, Хуан Помас. – Голос Алверо понизился до шепота. – Ты не согласен со мной?

Хуан – он совершенно потерял голову – вскочил на ноги, через стол подался к Алверо и с мольбой сказал:

– Что вы делаете, дон Алверо? Ради Бога, что вы делаете со мной? Я христианин. И вы это знаете.

– Христианин? – переспросил Алверо – губы его скривились в улыбке.– Конечно же, ты христианин, Хуан Помас. Разве я это отрицаю? Но вот твой прадедушка, Якоб Помас, был раввином. Ты и его считаешь христианином?

– Я христианин. – Голос Хуана звучал жалобно.

Мария, чернее тучи, встала из-за стола, стремительно направилась к двери, но на пороге остановилась и вернулась к Алверо; подойдя чуть не вплотную к мужу, она прошипела:

– Ты сумасшедший! Ты потерял рассудок! Сумасшедший! Безумец! Тебя свяжут и упрячут в сумасшедший дом.

– Я сумасшедший? – устало переспросил Алверо. – Значит, ты, Мария, думаешь, что я сумасшедший? А что, если я просто не обманываю себя? Есть ли в Испании хоть одна благородная семья, в которой не было бы примеси еврейской крови? И разве твоя собственная мать не наполовину еврейка?

– Ложь! – вскричала Мария. – Как ты смеешь лгать и богохульствовать?

– Ты права, моя дорогая жена, – сказал Алверо.– Что такое наша жизнь – ложь, загадка, ну а потом, если повезет, эпитафия. Не знаю, но мне кажется, мы смертельно больны и вот-вот умрем. И Испания умрет вместе с нами.

Алверо поднял медальон повыше. Катерина спокойно, почти безучастно спросила:

– Что это, отец? Ты сказал, что там кусочек пергамента. На нем есть какая-то надпись?

Мария и Хуан застыли на месте – ждали, что ответит Алверо. Когда тот заговорил, Хуан рухнул: силы вдруг оставили его.

– Это называют еврейским заклятием, – ответил Алверо. – Такой кусочек пергамента евреи прибивают к дверному косяку своих домов. В медальон вложен кусочек пергамента, и на нем надпись на иврите: «Возлюби Г-спода Б-га твоего всем сердцем твоим, всей душой твоею и всеми силами твоими».

Мария закрыла лицо руками, зарыдала и, спотыкаясь, вышла из столовой. Оставшиеся минуту-две сидели молча, потом Катерина спросила отца:

– Да, дитя мое, это все. Мне больше нечего сказать. Сейчас мне нужно идти к твоей матери. Она страдает. Не знаю, зачем я причинил ей эту боль. Поверь, раньше я никогда так не поступал.

С этими словами Алверо покинул столовую, Хуан и Катерина остались за столом. Катерина взяла цепочку, потрогала крест и медальон. Пребирала их, как перебирают четки.

– Катерина! – взмолился Хуан. – Прошу тебя, Катерина!

Хуан ничего не ответил – молча сидел за столом. Тогда Катерина без обиняков спросила, почему он боится.

– Почему ты так боишься, Хуан? Ты сердишься на отца из-за того, что он сохранил этот медальон?

Хуан по-прежнему молчал. Катерина протянула ему цепочку. Он в ужасе отпрянул, словно в той таилась страшная угроза.

– Я не чувствую в себе никакой перемены, – сказала Катерина. – Час назад я не знала, что во мне и в тебе течет еврейская кровь. Теперь я это знаю. Но никакой перемены в себе не чувствую. Решительно никакой.

– Я христианин, как и ты. И тебе это известно, Катерина, – вырвалось у Хуана.

– Да, известно. И это означает, что я – и то и другое. Я еврейка и христианка, и это ничего не меняет.

Катерина надела на шею цепочку и взглянула на Хуана. Тот яростно зашептал:

– Сними ее, пожалуйста! Ради всего святого, сними!

Катерина улыбнулась, сжимая цилиндрик в руке. И беспечно сказала:

– Держа эту вещь в руке, я как бы исповедую иудаизм. А теперь представь себе, что наш добрый приор Томас здесь. В таком случае я сказала бы ему: «Отец Томас, я исповедую иудаизм». Бедный приор! Ему пришлось бы отправить меня на костер. Отдать приказ привязать меня к столбу и сжечь...

Голос ее пресекся, лицо потемнело – так темнеет свеча перед тем, как фитильку погаснуть. Катерина приблизила лицо к Хуану:

– Что бы это ни было, не дай Б-г, чтобы это коснулось нас, – сказал Хуан.

– Когда я была совсем маленькой, Хуан, у нас в Сеговии проходил рыцарский турнир. Последний – больше такого не было. Думаю, не только в Сеговии, но и во всей Испании. Мир изменился, над турнирами теперь смеются. Но тогда меня, маленькую девочку, турнир привел в восторг. Испанские рыцари с головы до ног были закованы в латы, их стяги и вымпелы всех цветов радуги развевались по ветру. Один рыцарь был в ярко-красном, другой – в небесно-голубом, третий – в снежно-белом. А потом начался поединок – рыцари съехались, раздался звон мечей, лязг доспехов... – Катерина замолчала – казалось, она перенеслась в то время. – Мой отец тоже участвовал в турнире. Тебе трудно вообразить дона Алверо в латах? Он был в белом. С ног до головы в латах, поверх них белый плащ. Знаешь, мне казалось: в мире нет рыцаря доблестнее его. Он выбил из седла своего противника, поднял коня на дыбы, поскакал ко мне, поднял меня и посадил в седло впереди себя...

– Катерина, неужели ты не поняла, что произошло? Как ты можешь болтать о рыцарях, об их доспехах? Ты что, дурочка? Разве ты не знаешь, что творится в Сеговии? Нет больше рыцарей в доспехах. Никакой рыцарь не оградит нас от того, что здесь творится...

– Ты по-прежнему хочешь жениться на мне? – перебила его Катерина; голос ее звучал холодно и отчужденно.

Кровь ударила Катерине в голову; она встала,отошла было от стола, потом повернулась к Хуану.

– Будь проклят ты вместе с твоим словом! – выкрикнула она. – Я освобождаю тебя от него! – И вышла из комнаты. Хуан Помас остался один.

В эту ночь Хуан Помас не спал. Он шел в темноте, ведя под уздцы своего коня. Потом привязал его к сухому дереву, а сам сел на камень, размышлял, проклинал себя и даже плакал. И так просидел несколько часов кряду, пока не услышал крик петуха – только тогда он сел на коня и поскакал во тьму. Ближе к рассвету тьма постепенно рассеялась, вдали зазвонили монастырские колокола. Хуан Помас направил коня прямо на этот звон.

Торквемада видел, как Хуан подъезжает к монастырю. Он тоже провел ночь без сна; впрочем, он часто бодрствовал ночью. Вечером Торквемада закрывал дверь своей маленькой, похожей на клетку кельи и вел битву с дьяволом. Иногда Торквемада скидывал одежду, призывал монаха и тот хлестал его плетью до тех пор, пока все тело не покрывалось багрово-синими полосами. Эти следы в его битве с дьяволом служили доспехами. В этой битве Торквемада не всегда одерживал победу. Были ночи, когда победа оставалась за ним, но бывали и ночи, когда торжествовал дьявол. Однако Торквемада каждый вечер снова бился с дьяволом. Он почти не сомневался в том, кто в конце концов победит.

Теперь, когда колокола возвестили, что наступило утро, Торквемада приступил к неспешному обходу монастыря, и каждый его шаг, казалось, совпадал с мерным ударом колоколов. Торквемада не остановился, когда увидел, что Хуан въезжает в монастырский сад и, спешившись, привязывает коня у большого древнего камня.

Хуан думал, что Торквемада не заметил его, но такова уж была особенность Торквемады: он научился замечать, не замечая, видеть, не видя, и даже осуждать, не осуждая. Хуан подошел к монастырю и встал в тени – дожидался, когда Торквемада совершит очередной круг. Возвращаясь с обхода, Торквемада остановился в нескольких шагах от Хуана – стоял не двигаясь. Густая тень от стен монастыря не позволяла Хуану понять, смотрит на него Торквемада или нет, как он оценивает его появление и нет ли в глазах приора немого вопроса. Он не различал ни глаз, ни даже лица Торквемады, видел только фигуру в черном облачении с куколем.

Так они молча стояли, пока окружавшая их тьма не стала серой, потом светло-серой. Наконец Торквемада произнес, и голос его звучал ласково:

– В это время, в такое раннее утро, мой сын, плоть может быть одета, но душа обнажена. Она открыта Богу. Она стоит перед Ним в наготе своей, потому что ее не могут скрыть ни одежды, ни плоть.

Слова Торквемады прозвучали ни как вопрос, ни как утверждение. Хуан не знал, что сказать, и стоял, в страхе ожидая, что за этим последует. Торквемада продолжал:

– Ночь – время сна. Почему ты не спал, сын мой?

Хуан Помас тупо покачал головой. Ему было страшно; он понимал, что должен ответить на вопрос Торквемады, но не мог вымолвить ни слова, толькокачал головой.

– Ты боишься меня, сын мой? – спросил Торквемада. – Но тебе нечего бояться. Мы слуги Господа. Христовы дети. Как можешь ты бояться меня? Может быть, тебе сказали, что раньше Торквемада был человеком, а теперь стал чудовищем? Но разве чудовища служат Господу? Этот вопрос ты должен задать себе и сам на него ответить. Так скажи мне, разве чудовища служат Богу?

Теперь все вокруг заливал свет, яркий утренний свет – первые лучи солнца коснулись плоских башен монастыря. Хуан уже мог видеть Торквемаду; его сутана стала обычным черным облачением из домотканого сукна; под куколем было видно худое, смуглое лицо со скошенным костлявым подбородком, но глаз по-прежнему нельзя было различить. Нависающий куколь отбрасывал на них тень.

– Ты хочешь служить Богу? – спросил Торквемада. – Хочешь служить Испании? Хочешь служить своей бессмертной душе?

Хуан пытался ответить, но не мог выговорить ни слова. Ему хотелось убежать, но он понимал, что это невозможно. Ему хотелось пасть на колени и молить о пощаде, но и это было невозможно.

– Ты тоже думаешь, что Бог забыл Испанию? – продолжал Торквемада. – Если так, тогда я должен спросить себя, почему у тебя такие мысли. Я должен задать себе вопрос, почему Божье дитя и дитя Испании думает, что Бог забыл его родину. Я должен открыть тебе мое сердце и дать ответы – иначе какой же я приор? Поэтому говорю тебе, сын мой: Бог не забыл Испанию. Он только отвратил свой взор от евреев. За все время от сотворения мира и до наших дней Бог забыл одних только евреев. Но...

Он подошел ближе к Хуану, настолько близко, что юноша мог наконец видеть его глаза – черные дыры на обтянутом кожей лице.

– Но еврея, ставшего христианином, – такого еврея Господь помнит. Потому что такой еврей обретает бессмертную душу, а бессмертную душу Господь никогда не забудет.

Он протянул руку, дотронулся до плеча Хуана.

Хуан пошел рядом с приором – они двинулись вокруг монастыря и молча шли до конца колоннады. Оттуда Торквемада повернул назад.

– Что привело тебя сюда, Хуан Помас? – возобновил разговор Торквемада. – Сюда мало кто приходит по собственной воле. Люди обычно оказываются здесь, когда их приводят солдаты инквизиции, солдаты Святой матери церкви. Но за тобой солдат не посылали, и все же ты здесь.

Торквемада протянул руку и коснулся шеи Хуана. Его палец очертил линию вокруг шеи молодого человека – тот вздрогнул и отпрянул. Торквемада прошептал:

Торквемада продолжал идти дальше – ждал, что ему ответит Хуан. Тот молчал, шел рядом, не отвечая на вопрос и не вдаваясь в объяснения. Дойдя до конца колоннады, Торквемада опять повернулся и пошел назад.

– Инквизиция святая. Она свята – как Отец, Сын и Дух Святой. И суд ее свят. Ты знаешь, что такое святая инквизиция, сын мой?

Торквемада обнял Хуана за плечи. Неожиданно Хуан вырвался.

– Клянусь Богородицей, – закричал он, – потому что я христианин! Я клянусь, клянусь вам, отец Томас, что дон Алверо – христианин!

Спокойно, невозмутимо Торквемада, понизив голос, сказал:

– Ты слишком много клянешься. Зачем ты подвергаешь опасности свою бессмертную душу? Бог ненавидит божбу. Разве я просил тебя клясться? Просил?

– Ты отвечаешь на вопрос, которого я не задавал, – сказал Торквемада. – Это ответ, но где же вопрос, Хуан Помас? В твоем сердце, в твоей душе, или это вопрошает Бог? Я не спрашивал тебя, христианин ли дон Алверо. Я спрашивал тебя, что в медальоне, который он носит на шее?

– Скажи мне, Хуан Помас, что такое еврейское заклятие? Ты знаешь?

– Я уже говорил. Я слышал, как дон Алверо произносил еврейское заклятие.

Торквемада кивнул и двинулся дальше. Хуан следовал за ним, как будто невидимая сила приковала его к приору. Наконец Торквемада сказал:

– Произнеси это заклятие сейчас, Хуан Помас.

Они сделали еще шесть шагов. Хуан хранил молчание, и тогда Торквемада крикнул громко и повелительно:

– Я отпускаю тебе грехи. Говори! Я приказываю! Не гневи меня, отвечай!

Хуан остановился, повернулся к приору и, глядя ему в лицо, произнес умоляющим тоном: «Возлюби Г-спода Б-га твоего всем сердцем твоим, всей душою твоею и всеми силами твоими».

И тут вновь зазвонили колокола. Их звон отдавался в голове Хуана – ему казалось, что их громоподобный звук разорвет его череп, лишит его разума.

Этим утром Мария решила пойти в церковь, Катерина согласилась ее сопровождать. Мария выстроила в уме такую логическую цепочку: стоит ей провести утро в церкви, и то, что случилось накануне, исчезнет или забудется, как сон. Она сказала Катерине, что сначала они исповедуются и поставят свечи, и научила, что именно надо говорить тем двум священникам, к которым она особенно благоволила. Катерина безучастно слушала мать. Мария настаивала, чтобы и Алверо пошел с ними, но он лишь сердито помотал головой и постарался побыстрее их выпроводить.

– Ты останешься дома? – спросила она отца. – Никуда не уйдешь? Мы застанем тебя, когда вернемся?

Алверо, с трудом выдавив из себя улыбку, заверил дочь, что он будет дома.

– Мама хочет, чтобы я исповедовалась, – сказала Катерина.

– Прекрасная мысль, – одобрил Алверо. – Думаю, стоит послушать маму. Ты почувствуешь себя лучше.

– Ты что, ничего не помнишь? – вышла из себя Катерина.

– Я не помню ничего такого, что тревожило бы меня, и, конечно же, ничего, что могло бы потревожить тебя, – сказал Алверо. – Иди в церковь и делай то, что велит мать.

Когда жена с дочерью ушли, Алверо почувствовал облегчение. То, чего он ждал, могло произойти в любую минуту, и теперь каждый миг он воспринимал как отсрочку приговора. Алверо прошел в свой кабинет – там хранились бухгалтерские книги и счета, там он обычно работал – сел за стол и стал писать. Сначала Алверо решил, что напишет жене и дочери общее письмо. Но нужные слова не находились, и он попытался написать одной Марии. Это тоже оказалось непосильной задачей. Мария только что ушла, а он уже не мог вызвать в памяти ее образ. Они даже не попрощались. Жена просто повернулась к нему спиной и ушла из дома, и, с ее точки зрения, это было вполне естественно. Почему она должна считать, что это утро особенное?

В конце концов Алверо решил написать письмо одной Катерине – и тут слова потекли сами собой. Закончив письмо, он сложил его, запечатал и после этого стал работать над дополнением к завещанию. В это время с улицы донесся топот ног и лязг доспехов. Алверо подошел к окну и увидел, что к его дому под палящими лучами утреннего солнца направляются шесть солдат инквизиции в легких доспехах и откинутых назад больших, похожих на лодки шлемах. Как обычно, вид солдат оставлял желать лучшего, оружие у них было не чищенным, и Алверо подумал, что, будь его воля, он первым делом приказал бы им залезть в реку, прихватив с собой побольше мыла. Ребяческая мысль, и Алверо, пожав плечами, вернулся к письменному столу и своему завещанию. Сознание его раздвоилось – он разом и обдумывал пункты завещания, и прислушивался к тому, как солдаты барабанят в дверь. Потом раздался приглушенный голос Хулио – тот открыл дверь солдатам. Через какое-то время Хулио постучал в дверь кабинета. Алверо встал, впустил слугу.

– Вы же сами знаете. Их и хочешь не услышать, а услышишь.

– Я не впустил их в дом, – сказал Хулио. – Они грязные – от них воняет. Не годится, чтобы такая мразь входила в дом испанского дворянина и уводила его, как вора.

– Все впереди, – сказал Алверо. – Со временем они осмелеют. Не будут стучаться, сразу примутся ломать дверь, а если на их пути встанут хорошие люди вроде тебя, они убьют их, не задумываясь.

– Сейчас – да. Но оставим это – есть дела и поважнее. – Алверо вручил Хулио письмо. – Передай письмо Катерине. Это очень важно.

– Теперь это... – Алверо вторую бумагу передал Хулио. – Это дополнение к моему завещанию. В нем говорится, что в случае моей смерти к тебе перейдет белый жеребец – ты всегда им восхищался – и сотня золотых монет...

– Дон Алверо, ну пожалуйста, – перебил хозяина Хулио. – Не хочу и слышать ни о чем таком. Вам еще жить и жить.

– Смерть всегда близко, – нетерпеливо заметил Алверо. – А сейчас послушай меня, возьми эту бумагу и сделай, что я скажу. Я знаю, Хулио, ты не умеешь читать, но я рассказал тебе, что здесь написано. Если ты потеряешь эту бумагу, ты не получишь ничего, кроме небольшой суммы, оговоренной в завещании. Я хочу, чтобы ты знал: я и там сделал распоряжения насчет тебя и остальных слуг, но я решил сделать это небольшое добавление к нему. А теперь оставь меня одного. Иди к солдатам и скажи, что я выйду к ним сразу же, как только оденусь.

На рубашке Алверо проступили пятна пота. Он надел свежую рубашку белого шелка, поверх нее – бархатный камзол. Пристегнул к поясу самый красивый, в богатой оправе кинжал, взял зеркало, аккуратно расчесал длинные волосы. Направляясь к двери, подумал, сколько ребяческого тщеславия в его действиях, и улыбнулся.

Солдаты инквизиции поджидали его. Сержант, командовавший маленьким отрядом, сказал:

– Мы не станем надевать на вас наручники, дон Алверо, но вы должны пообещать, что не попытаетесь бежать. Я знаю, мы имеем дело с испанским дворянином, но времена изменились.

– Странные времена, дон Алверо. Теперь нельзя оставаться просто испанским дворянином или сержантом, вот как я. Все перепуталось, ведь так?

– Наручников на вас не наденут – только не пытайтесь бежать. Встаньте между нами, и мы все вместе пойдем в монастырь.

Алверо кивнул, встал в строй, и отряд двинулся. К этому времени церковные колокола перестали звонить – теперь слышался лишь лязг доспехов и тяжелый топот солдатских ног. Солдаты шли по улицам Сеговии, и все жители – мужчины, женщины, дети – бросали свои дела и во все глаза смотрели на них. Однако никто ничего не говорил, никто не смеялся, не шутил, не обменивался замечаниями. Примолкли даже дети. Не было в Сеговии человека, который не знал бы дона Алверо, но никто не решился ни вступиться за него, ни выказать радость при виде его несчастья.

Так они прошли через всю Сеговию и, покинув пределы города, свернули на дорогу, ведущую к монастырю.

Утро было жарче обычного. Когда они подходили к монастырю, Алверо снова вспотел, и ему подумалось, что Мария расстроится: ведь он испортил одну из самых своих тонких и дорогих шелковых рубашек. Пятна пота не сходили, даже когда слуги замачивали рубашку в соленой воде.

Маленький отряд проследовал мимо монахов – те, не обращая внимания на солдат, продолжали трудиться. Солдаты вошли в монастырь и проследовали по коридору к залу инквизиции. Там их уже ждал монах-доминиканец в черной сутане; кивком он приказал солдатам оставить Алверо и удалиться. Затем доминиканец отворил дверь и дал знак Алверо войти. Алверо неспешно вошел в зал. Монах последовал за ним, закрыв дверь.

Посреди комнаты за длинным столом сидело семь человек. В центре – Торквемада, справа и слева от него – по три инквизитора. Они удивительно походили друг на друга – ни одного добродушного, полного или веселого, все до странности – изможденностью, смуглостью лиц, темными глазами, выражением непримиримости – были похожи на Торквемаду. Инквизиторы смотрели на вошедшего Алверо, но в их глазах ничего нельзя было прочесть. Ни одобрения, ни осуждения. Инквизиторы просто наблюдали за ним.

Утренний солнечный свет лился в окна за спинами монахов. Солнечный луч падал прямо на Алверо, в нем плясали пылинки. Инквизиторы оставались в тени и оттого казались еще более отчужденными и далекими.

Алверо не испытывал ни гнева, ни страха. Если б его попросили точно описать, что он чувствует, он ответил бы: ничего. Он воспринимал себя как бы со стороны и поэтому отнюдь не с притворным, а с неподдельным любопытством спросил Торквемаду:

– Понимаешь, Алверо, – сказал Торквемада, – нас связывают долгие годы дружбы. Я хорошо тебя знаю и, мне кажется, знаю кое-что и о твоей душе, но твои мысли сокрыты от меня. Не в моих силах проникнуть в них. Я не чародей и не обладаю сверхъестественными способностями. Я только бедный монах, по мере сил стараюсь хорошо делать свое дело, и, думаю, ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Поэтому скажи мне сам, почему ты здесь.

– Дон Алверо, – продолжал Торквемада, – ты принимаешь догмат о бессмертии человеческой души?

– Тогда мы не враги тебе, а твои спасители – ибо что значит земное страдание по сравнению с вечным блаженством?

Торквемада замолчал, выжидая, что скажет Алверо. Он нетерпеливо подался вперед, инквизиторы переводили глаза с Торквемады на Алверо, затем снова на приора. Но Алверо хранил молчание, и тогда Торквемада сказал, голос его звучал участливо:

– Скажи, в чем меня обвиняют, – потребовал Алверо.

– Какая наивность! Большинство тех, кто стоял перед нами, дон Алверо, были объяты страхом. Но боялись они не меня. Боялись Г-спода, боялись Г-сподней воли, явленной через меня. А ты не боишься?

– Я боюсь только того, что мне угрожает, – с расстановкой ответил Алверо. – Б-г мне не угрожает.

– Я не хочу взывать к нашей дружбе, Томас. Однако ни одному из нас нет нужды ранить тело или душу другого. Скажи, в чем меня обвиняют.

Торквемада вздохнул, и вдруг – ни с того ни с сего – с размаху ударил кулаком по столу.

– Я не еврей, я христианин, – спокойно сказал Алверо.

– Это так, это так, Алверо де Рафель. Иначе ты не держал бы ответ перед святой инквизицией. Евреи не держат перед нами ответ: они прокляты со дня своего рождения, у них нет ни малейшей надежды на спасение. Что такое грех, что такое ересь по сравнению с вечным проклятием, на которое они обречены: ведь на них не распространяется милость Б-жья. Вот в каком положении еврей, и да не запятнает его присутствие святые стены монастыря!

Торквемада, казалось, излил свой гнев в словах. Голос его зазвучал мягко и сочувственно. Кулак разжался, пальцы чертили на столе узоры. Торквемада поднял голову, испытующе поглядел на Алверо.

– Я давно знаю тебя, Алверо де Рафель, тебя, твою жену и дочь. Я брал твою дочь на руки, когда ее еще не окрестили, она выросла на моих глазах. Я давно знаю и люблю тебя и не хочу, чтобы гибель твоей души тяжелым грузом легла на меня. Душа моя и так отягощена. Ты сказал, что мы друзья, и, если это так, мы должны понять друг друга. Осознай, Алверо, какую ношу я взвалил на себя. Прошу тебя – исповедуйся, облегчи душу.

Алверо обдумал его слова и кивнул. По-прежнему ощущая все то же странное отчуждение, он сказал:

– И тогда ты сможешь привязать меня к столбу и сжечь живым?

Сидевший в конце стола, справа от Торквемады, очень старый инквизитор выкрикнул:

– Сгорает бренная плоть! Огонь укрепляет душу! И тогда болезнь, которую мы зовем жизнью, уходит...

– Что такое наша плоть? Мерзость, грязь и грех. Слышишь, дон Алверо?

Старик на правом конце стола улыбнулся. У него почти не осталось зубов – лишь внизу торчал один желтый зуб да наверху два желтых клыка. Из-за этого он пришепетывал:

– Бренная плоть проходит обряд очищения. Ты утратишь ее, дон Алверо, но подумай о том, что обретешь взамен. Жизнь вечную.

Еще один инквизитор по другую сторону от Торквемады поддержал его:

– Огонь – благодатный и чистый – освободит от всех грехов. И душа воспарит, исполненная благодати.

Торквемада раздраженно покачал головой, и Алверо почувствовал, что приора раздосадовали и смутили слова его коллег.

– Приди к Б-гу, – сказал он. – Прекрати свои мучения, Алверо.

– Нет, Томас, – ответил Алверо. – От своих мук я так просто не откажусь.

Старик на левом конце стола вдруг раскипятился: как смеет Алверо так фамильярно обращаться к великому инквизитору!

– Он презирает нас, – заметил третий инквизитор. – Откровенно презирает. Ты презираешь нас? – обратился он к Алверо.

– Я вспомнил, что у меня был друг, – сказал Алверо. – Разве это грех – называть его Томасом? – Он обратился к Торквемаде: – Это тоже грех? Мне нельзя больше называть тебя Томасом?

– Я тоже помню друга, – ответил Торквемада. – Зови меня Томасом сколько хочешь. Да поможет мне Б-г, да поможет Он нам обоим. Я обращаюсь к тебе как к другу, Алверо. Отринь свои муки и обрети мир.

– Но в своих муках я открыл нечто бесконечно дорогое для меня.

– И что это значит, Алверо? То, что ты создан из плоти и крови? Что ты ешь, спишь и дышишь? Все это может делать и животное. Оно тоже из плоти и крови. Как и еврей. Я говорил о твоей бессмертной душе.

– Наше тело – плоть и кровь, а что такое бессмертная душа? Сострадание и милосердие? Или все то, чему меня учили, – ложь?

– Мы, святая инквизиция, – это и есть милосердие и сострадание.

– Милосердие и сострадание? – повторил Алверо, не в силах скрыть удивления. – Нет, Томас, ты, видимо, считаешь меня глупцом. Ты издеваешься надо мной, разыгрываешь меня?

– Что именно? Столб, у которого меня сожгут? Тюремную камеру, где я сгнию заживо?

Голос инквизитора на дальнем правом конце стола сорвался на визг:

– Самого Господа нашего распяли! Костер спасет тебя от ереси! Очистительное пламя окутает тебя покровом любви и заботы...

Не в силах сдерживаться, Алверо, указывая на старика, закричал:

– Томас, я вынесу все, что должен вынести, но не хочу слушать этого старого дурака!

– Хватит! Ни слова больше! – резко сказал он. Затем обвел взглядом остальных: – Замолчите все! Иначе я наложу на вас епитимью и она будет соразмерна моему гневу. Этого человека буду допрашивать я.

– Ты заходишь слишком далеко, приор, – сказал один из инквизиторов.

– Не тебе говорить, насколько далеко я могу заходить, – зло отозвался Торквемада. Повернувшись к Алверо, он сказал: – Я просил тебя, Алверо, но больше просить не могу. Признавайся!

Торквемада встал и, отодвинув стул, направился, огибая стол, большими шагами к Алверо. Они стояли друг против друга, и Алверо, понизив голос, спросил:

– Почему, Томас? Почему? Почему ты так поступаешь? Что за дьявол управляет тобой?

Торквемада протянул руку, ухватил цепочку на шее Алверо и стащил ее через голову.

– Ты по-прежнему носишь этот медальон, – сказал Торквемада. – Ничто не может заставить тебя снять его, никакая опасность не может заставить тебя испытать страх.

– Честью? – вскинув бровь, переспросил Торквемада, держа перед собой медальон.

– Эта вещь ничего для меня не значит, – пылко произнес Алверо. – Этот медальон, что ты держишь сейчас в руке, ничего не значит и никогда ничего не значил для меня. Я храню его лишь как память, и только как память он имеет для меня значение. Он принадлежал моему отцу, а до него – деду, и потому, сохраняя его, я отдаю дань уважения каждому из них. Но в том кошмаре, который благодаря тебе и тебе подобным воцарился в Испании, этот медальон стал для меня чем-то большим, чем просто память. Из-за того безумия, с каким вы преследуете каждого, в ком есть хоть капля еврейской крови, я начал гордиться им. Повторяю, Торквемада! Гордиться! В испанском языке есть такое слово, Томас. Хорошее испанское слово. Знаешь ли ты, мой дорогой Томас, что я не только христианин, но еще мужчина и испанец? Если я выброшу медальон, который ты держишь в руке, не исключено, что я останусь христианином, но перестану быть человеком и стану таким испанцем, каких и без меня в избытке.

– Ты подписал себе приговор, – с горечью сказал Торквемада.

– Да пошел ты к черту! – взорвался Алверо. – Приговор мне был подписан в тот день, когда король Испании посоветовал тебе попробовать моей крови и разделить с ним мое богатство!

Время остановилось – вот что лучше всего запомнилось Алверо из его пребывания в камере пыток. Впервые его привели сюда за день до Страстной недели. Из того, что происходило в первый раз, он не помнил ничего – во всяком случае, ничего, что имело хоть какое-то касательство к его теперешней жизни, заполненной разного рода пытками. Ему протыкали иглами кожу, прижигали каленым железом спину, от этого Алверо потерял реальное ощущение времени: теперь он не мог бы ответить, сколько раз его приводили в пыточную камеру.

Что-то он помнил, но не боль, боль он вспомнить не мог. Один раз перед ним всплыло лицо Томаса – безжизненная маска под куколем освещалась языками пламени, колышущимися, как маятник часов. Все время, пока Алверо видел перед собой Томаса, кто-то отчаянно кричал. Потом он понял, что это кричал он, что он слышал свой крик.

В другой раз все время, пока его пытали, взор Алверо был прикован к распятию, висевшему на стене пыточной камеры. Это был готический Христос, очень худой, очень натуральный, из раны на боку струилась кровь.

Алверо помнил, что тогда ему казалось, будто распятие движется, наклоняется все сильнее и в конце концов падает на пол, но он понимал, что это была галлюцинация.

Лучше всего он помнил потолок. Потолок был каменный, постоянно подтекал, на мокрой поверхности завелся грибок. Впервые Алверо обратил внимание на потолок, когда его вздернули на дыбу. Он смотрел на сырой потолок, крича от боли, потом перед ним возникла маска, под которой скрывалось лицо одного из мучителей. Маска – символ этой камеры. В ней все ходили в черных масках с прорезями для глаз и носа.

Запомнил он также и одного человека. В памяти Алверо он запечатлелся голым с головы до ног, хотя на самом деле нагота его была прикрыта фартуком. Этот человек был такого могучего телосложения и так физически силен, что его руки могли заменять самые страшные орудия пыток. Хотя лицо мучителя скрывала маска, Алверо он всегда представлялся смеющимся – такое наслаждение доставляли ему пытки.

Было время, когда Алверо хлестали плетью, а ему все это время слышался колокольный звон. После этого его надолго оставили в покое, чтобы зажила спина. Больше его не пытали. Алверо помнил, как однажды, пока спина еще заживала, ему удалось подняться с тюремной койки и доковылять до крошечного окошечка высоко в стене – и выглянуть наружу. Окно оказалось всего на несколько дюймов выше земли. Неподалеку играл голый малыш. Этот двухлетний мальчуган был одним из сирот, которые воспитывались при монастыре. Он играл с голубем. Голубь его не боялся – очевидно, хорошо знал мальчика. Голубь прыгал на мальчика, взбирался к нему на голову, хлопал крыльями, малыш визжал от восторга.

Тогда же Алверо вспомнил письмо, которое оставил Катерине. Как ни странно, он не забыл ни единого слова из этого письма и повторил его вслух от начала до конца:

«Ты помнишь, моя дорогая Катерина, как один раз сказала мне, что я лучший из всех испанских рыцарей? Таким я был для тебя, для меня же ты самая чистая и прекрасная из всех женщин. Поэтому я пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе: даже самый храбрый рыцарь, если его лишить оружия, беззащитен. Сейчас я в таком положении. Я беззащитен и наг. Каким я пришел в этот мир, таким и уйду из него, а все, чем я владею, отойдет королю и инквизиции. Пока это еще не случилось, но это неизбежно, и ничто не сможет этому помешать. Будь у меня сын, я мог бы передать ему мою шпагу – она всегда напоминала бы ему, что его отец был испанским рыцарем. Тебе же, дочь моя, я могу оставить только память, вещь столь драгоценную, сколь и опасную...»

Он остановился, припоминая, что же дальше. Но это было слишком мучительно.

Шли дни, спина заживала. Пытки прекратились. Два раза в день в камеру приносили хлеб, воду и лук. Это был ежедневный рацион Алверо. Однажды, внезапно проснувшись, он увидел, что у изножья койки Торквемада и глядел на него. Сначала Алверо решил, что это галлюцинация, мираж. За время пыток у него часто случались галлюцинации, и потому он закрыл глаза, подождал и вновь их открыл. Торквемада не исчез.

Алверо потянулся за кувшином воды, стоявшим на столике у койки. Торквемада сам подал ему кувшин. Алверо отпил и сел в постели.

– Что я могу рассказать тебе, Томас, отец мой? – недоверчиво отозвался Алверо. – Может, рассказать тебе о муках Христа на кресте? Теперь я знаю, что это такое.

– Господи, Алверо, а ты как думал? Разве вид страданий доставляет мне радость? Разве я чудовище, которое питают смерть и боль?

– Я служу Б-гу! – пронзительным голосом только что не прокричал Торквемада.

– Знаю, – сказал Алверо. Набрал в рот тухлой воды из кувшина, медленно проглотил ее. – Ты должен простить меня, Томас, мне трудно говорить, но, как я уже сказал, мне многое открылось. Ты ревностно служишь Г-споду – и моя судьба тому свидетельство. Я знаю, как ты служишь Б-гу. Мне это досконально известно.

– Я умолял тебя исповедоваться, Алверо. Я и сейчас прошу тебя: признай свой грех – дай мне сойти с креста.

– К кому – к тебе, Томас? Жалость к тебе? О чем ты просишь – пожалеть тебя? Может, мне еще помолиться о спасении твоей души? Ты этого хочешь?

– Г-споди, помоги мне! Неужели ты думаешь, что я не люблю тебя?

– Любишь? Нет, Томас, ты давно разучился любить, и теперь нет такого существа на земле, которое ты любил бы.

– Я не хочу, чтобы ты умер без прощения и надежды! Прошу тебя, Алверо, открой душу, – взмолился Торквемада.

Он снова вздохнул и пошел было к двери, но тут Алверо окликнул его:

Торквемада медленно повернулся к Алверо, и тот с удивлением увидел, что лицо приора осветилось надеждой.

– Когда мне предстоит умереть? – спросил Алверо.

– Скоро, и да смилостивится над тобой Г-сподь!

– Я не могу ничего ни изменить, ни остановить, Алверо. И ты это знаешь. Не думай, что все зависит от меня. Тут я бессилен.

– Есть в тебе милосердие или нет? – повторил Алверо.

– Разреши мне повидаться с раввином Мендосой.

– Хочешь, чтобы мы оба погубили свои души? Так, Алверо?

– Дай мне повидаться с ним, – тихо произнес Алверо. – Если ты дорожишь бессмертием своей души, Торквемада, дай мне повидаться с ним.

В те времена в Сеговии была площадь под названием Пласа де Фе, и это означало, что там вершилось аутодафе. Аутодафе – это акт веры, требующий сжечь еретика живьем. Но и в те времена жители Сеговии не знали, кто совершает акт веры: тот, кого сжигают, или тот, кто сжигает. Во всяком случае, эта площадь на краю города вызывала смешанные чувства у тех, кто проходил мимо; бывали дни, когда после аутодафе в воздухе стоял такой невыносимый запах горелого мяса, что только люди с крепкими желудками могли приблизиться к площади.

Однако в тот вечер, когда Торквемада, проходя мимо этого места, остановился там отдохнуть, воздух был свеж и чист. Уже одиннадцать дней здесь не полыхал костер. Каменная платформа, которую называли пьедесталом веры, была тщательно подметена, а под возвышавшимся над ней массивным, почерневшим от огня столбом не лежала, как обычно, зловещая вязанка дров. На пьедестале сейчас стоял монах с пергаментным свитком в руках. За его спиной солдат инквизиции держал факел, чтобы монах мог читать. Вокруг платформы толпилось человек тридцать-сорок. Как отметил про себя Торквемада, преобладали нищие, мусорщики, проститутки и карманники, между ними бегали, кричали, резвились оборванные, полуголые дети.

Монах приступил к чтению, Торквемада остановился послушать. Он стоял с краю толпы, наполовину укрывшись в тени.

– Вот они, приметы дьявола, – читал монах. Зычным, твердым голосом он чеканил слова: – Раскройте ваши глаза, дабы не поддаться греху, и тогда вы распознаете того христианина, который остается евреем в сердце своем, евреем втайне, в ночи. Узнаете вы его так. Внемлите. Прежде всего он чтит субботу. Если в субботу на нем свежая рубашка или праздничная одежда, если он накрывает стол чистой скатертью, не разводит огонь в печи и отдыхает – знайте, это он, и, если Б-г живет в вашем сердце, вы разоблачите его и призовете на его голову огненную кару...

На последних словах голос монаха поднялся до крика. Толпа подхватила крик, улюлюкала, свистела, хлопали в ладоши.

Крик снова подхватили. Дети, приложив ладони трубочкой ко рту, радостно вопили.

Монах дал свиток солдату и воздел руки, призывая к молчанию. Когда толпа угомонилась, монах продолжил чтение:

– И вот как вы узнаете его: он ест мясо в пост, не ест мяса и не пьет в их Судный день, празднует еврейскую пасху... – Здесь монах добавил от себя: – Вот когда вы можете обнаружить еретика. Легче всего это сделать на еврейскую пасху. В этот день присматривайтесь к нему, следите за ним. Искушайте его, предлагайте ему хлеб и смотрите, дотронется ли он до него, положит ли в рот. Вложите хлеб ему в руки силой, чтобы увидеть, не бросит ли он его на землю, как мы, обжегшись, бросаем горящий уголек. Так вы хитростью заманите его в ловушку, а на ваши бессмертные души снизойдет благодать...

Торквемада поспешил уйти. Его била дрожь, охватило уныние, которое ему никак не удавалось побороть. Он проходил одну за другой улицы Сеговии – искал место, которое, как ему казалось, помнил, но, отчаявшись найти его, подозвал мальчика. Мальчишка хотел было убежать, но, услышав голос Торквемады, остановился так резко, словно на него набросили лассо.

Юнец явно колебался. Затем все же медленно приблизился к мрачному, возвышавшемуся над ним приору и молча остановился перед ним.

– Скажи, мальчик, где здесь дом раввина Мендосы? – спросил Торквемада.

– Тогда делай то, что тебе говорят, – веди меня к его дому.

Мальчик покорно двинулся впереди Торквемады. Приор пошел следом, и вскоре они подошли к двери в стене; мальчик указал на нее и тут же убежал. Торквемада постучал и стоял – дожидался, когда ему откроют. Прошло довольно много времени и приор уже стал сомневаться, не привел ли его мальчишка к пустующему дому, но тут дверь медленно отворилась. На пороге стояла женщина средних лет – тщедушная, невзрачная, она разглядывала Торквемаду невозмутимо, но неприветливо.

– Мне известно это имя, – сказала женщина, сдержанно кивнув. – Что вам нужно здесь, приор?

– Мы евреи, приор. Не мараны[1], не новообращенцы, не вероотступники или еретики. Всего лишь евреи. У нас с вами нет никаких дел. Мы не подлежим вашей инквизиции.

– Ты что, будешь наставлять меня законам церкви? – вскипел Торквемада, но, справившись с собой, сказал уже более спокойно:

– Тем не менее мне необходимо поговорить с раввином.

Какое-то мгновение женщина колебалась, приглядываясь к Торквемаде, затем распахнула дверь и отступила в сторону, пропуская приора. Потом закрыла за ним дверь. Прихожую, в которой очутился Торквемада, освещал только свет из соседней комнаты. Торквемада остановился в ожидании.

– Идите за мной, – сказала ему сеньора Мендоса.

Она привела его в просто обставленную комнату размером приблизительно девять на четырнадцать футов. У одной стены стоял небольшой каменный очаг, пол был выложен плитками, стены отштукатурены; на внутренней стене располагались окна, которые, Торквемада знал, всегда выходят во двор, каким бы маленьким он ни был. Обстановка комнаты состояла из стола, нескольких стульев и буфета.

Ужин был накрыт на двоих – раввина и его жену. Две тарелки, хлеб, немного сыра, оливки и лук – вот все, что стояло на столе. Когда Торквемада вошел в комнату, раввин, сидевший у дальнего конца стола, встал, вопросительно посмотрел на приора – молча ждал. В конце концов Торквемада не выдержал, откинул капюшон и спросил:

Мендоса продолжал стоять у стола, глядя на Торквемаду так, словно не слышал его.

– Я говорю, что ты знаешь его, – настаивал Торквемада.

Мендоса отодвинул стул, обогнул стол и подошел к приору.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом? – сказал он, в голосе его сквозило отчаяние: он старался догадаться, какую западню готовит ему Торквемада. – Предположим, я скажу, что знаю его, – и что тогда? Ты пошлешь за ним своих солдат. Поставишь его перед так называемым судом в камере инквизиции. Его станут обвинять, он станет отрицать обвинения. Тогда вы отправите его в то страшное место, что зовется у вас кельей веры, и будете мучить до тех пор, пока не сломите его ум и дух...

Тусклым, безучастным голосом Торквемада ответил:

– Все это уже позади, раввин. Сейчас он в камере инквизиции.

Сеньора Мендоса покачала головой и опустилась на стул. Раввин закрыл на мгновение глаза, лицо его исказило страдание. Но он тут же взял себя в руки и, понизив голос, осторожно спросил:

– Кто ты, приор Торквемада? Наши мудрецы говорят, что жизнь нам дана, чтобы поддерживать добрые отношения с другими людьми. Всю мою жизнь я пытаюсь понять людей, подобных тебе. Самый жестокий и тупой поденщик ест хлеб и мясо, твоя же пища, и не просто пища, а пир, – человеческие страдания.

– Пир? Нет, раввин. Какой уж тут пир, когда чужая боль отзывается в тебе такой же болью.

– Вот как? – произнес Мендоса. – Ты и перед Всевышним осмелишься оправдываться за причиненные тобой страдания и смерти тем, что боль этих несчастных отзывалась болью и в тебе? И такую софистику ты преподносишь Б-гу? Послушай, приор, подобные мысли недостойны тебя. Что ты можешь знать о муках, приор?

– Я служу моему Г-споду, как он повелевает мне, и пришел я к тебе не для того, чтобы обсуждать теологические вопросы с иудеем.

– Алверо де Рафель попросил привести тебя к нему...

– И ты согласился по доброте душевной? Ты это хочешь сказать? Я что, ребенок, чтобы поверить тебе? Или дурак? Ты хочешь, чтобы я поверил в эту чушь?

– Ты не Б-г, чтобы я перед тобой оправдывался! – отрезал Торквемада. – Я дружил с Алверо де Рафелем двадцать лет.

– Так, значит, ты арестовал его и осудил на пытки из братской любви? А потом привяжешь к этому проклятому столбу на площади веры и в знак высшего доказательства своей любви сожжешь его и станешь вдыхать запах его горящей плоти?

– Только ради спасения его души, – сказал Торквемада.

Мендоса покачал головой, отвернулся, пересек комнату, подошел к жене. Положил руку ей на плечо, вздохнул и обратился к Торквемаде:

– Ненависть – вот что дается нам хуже всего. Да поможет мне Б-г, но мне жаль тебя, приор. Хорошо, веди меня к нему.

Тут жена раввина вскочила и преградила мужу дорогу.

– Нет, – твердо сказала она. – Нет! Я не пущу тебя с ним!

– Раз дон Алверо просил меня прийти, я должен выполнить его просьбу, – ответил Мендоса.

– Но ведь там инквизиция, – умоляла его женщина. Повернувшись, она указала на Торквемаду – рука ее дрожала. – Только взгляни на него. Ты знаешь, кто он и чего от него ждать.

– Нет, дорогая, – терпеливо произнес Мендоса. – Я не знаю, кто он и чего от него ждать. Знай я, мне было бы легче. Даже в это страшное время мне было бы легче. Но я не знаю, кто он. И не знаю, чего от него ждать. И да простит меня Б-г, не понимаю, для чего такие люди, как он. И все же мне придется пойти с ним.

Раввин мягко отстранил жену и направился к двери. Торквемада последовал за ним.

Они шли рядом по улицам города. Луна уже взошла, было достаточно светло, и они видели дорогу. Некоторое время они шли молча, потом Мендоса спросил у приора, не страшно ли ему идти так поздно в обществе еврея и притом еще и раввина. В вопросе его звучала смешанная с грустью насмешка. Однако Торквемада отнесся к его вопросу всерьез.

– Но нас же видят, – продолжал Мендоса. – Даже в темноте можно узнать тебя и меня. Представь, что один шепнет другому: смотри, Торквемада, уж не иудей ли он? И что будет, если этот слух пойдет гулять по городу, как обычно бывает?..

– Такое может сказать только дьявол, – ответил Торквемада.

– Да, дьявол. Все валят на него! Но скажи мне вот что, приор. Помнится, сто лет назад – не больше – в Барселоне жил благочестивый и набожный раввин и звали его Торквемада. У дьявола долгая память, не так ли, приор?

– Что-то ты слишком много себе позволяешь, еврей! – оборвал его Торквемада.

– Все мы позволяем себе слишком много, приор, – согласился Мендоса. – Жизнь – вещь нелегкая. Однако мы, евреи, не придаем такого значения исповеди, как вы. Поэтому я не прошу тебя исповедоваться.

– Ничего не проси у меня, еврей! И молчи! Мне нет нужды говорить с тобой.

– Как пожелаешь. – Мендоса пожал плечами. – Мои речи не мудреные и не забавные, а что до фамилии Торквемада, то напомню тебе, приор, что в Испании ее носят тысячи людей. Это распространенная фамилия. Так что, ты видишь, мои домыслы довольно ребяческие и неосновательные.

В сон Алверо, в его кошмары, в искаженные болью воспоминания врывался голос Торквемады. Он видел лицо Торквемады. Горло у Алверо пересохло от жажды, а Торквемада держал перед ним бокал охлажденного вина и улыбался. Потом лицо его исчезло, остался один голос. Бесстрастный, гнусавый, повелительный, он командовал им. Алверо услышал, как Торквемада сказал:

– Дай мне ключ и факел. Ты можешь добраться до двери и в темноте.

Алверо открыл глаза. Сквозь окошечко в двери он различил дрожащий свет факела. Вновь раздался голос Торквемады:

Ключ повернулся в замке, дверь со скрипом открылась. Вначале Алверо увидел только факел. Он сел, протер глаза и тут увидел Торквемаду – тот стоял перед ним с горящим факелом в руке, рядом с ним стоял еще один человек. Огонь слепил Алверо глаза, поначалу он ничего толком не видел. И он закрыл глаза, лишь чуть погодя слегка их приоткрыл. Протер их, раскрыл пошире и заставил себя смотреть на пляшущее пламя факела. Ему показалось, что человек рядом с Торквемадой – раввин Биньямин Мендоса, но он не был в этом уверен, как не был уверен и в том, что все увиденное не галлюцинация и не сон.

Но вот привидение, принявшее облик Мендосы, заговорило и, обратившись к Алверо, спросило, не мучит ли его боль. Алверо с трудом поднялся на ноги и прошел два шага, отделявшие его от Мендосы. Дотронулся до раввина – убедился, что перед ним не призрак. Затем дотронулся до Торквемады. Приор не шевельнулся – он молча держал в руке горящий факел, тот потрескивал и шипел, и тогда Алверо протянул руку и откинул куколь, чтобы увидеть лицо Торквемады.

– Я сделал, что ты просил, дон Алверо, – сказал он.

Алверо вернулся к койке. Прежде чем ответить, он некоторое время смотрел на раввина.

– Мучит ли меня боль? Да, мучит. Но я учусь так жить и думаю, что учусь умирать в муках. Спасибо, что вы пришли.

Раввин кивнул, а Алверо спросил Торквемаду, не мог бы он оставить их наедине.

– Я подвергаю опасности свою душу уже тем, что привел сюда этого еврея.

– Тогда уведи его! – вспылил Алверо. – Уведи, пока он не сказал лишнего. Все, что он тут скажет, будет свидетельствовать против него. И ты предъявишь ему обвинение.

– Я тебе не верю, – сказал Алверо презрительно.

– Поверьте ему, – вмешался в их разговор Мендоса. – Поверьте ему, сын мой. Он дал слово. Не подвергайте его слова сомнению.

Алверо прислонился к стене, закрыл глаза и долго сидел так. Когда же он вновь открыл глаза, мужчины все еще были в камере. Алверо чувствовал страшную усталость.

– Рабби, – сказал он усталым голосом, – ответьте мне на один вопрос.

– Инквизиция считает, что я повинен в иудейской ереси, – сказал Алверо, превозмогая боль: говорить становилось все труднее. – Я носил на шее медальон. Рядом с крестом. Медальон и крест лежали рядом на моей груди. Этот медальон принадлежал моему отцу. В нем кусочек пергамента со словами: «Возлюби Г-спода Б-га твоего всем сердцем твоим, всей душой твоею и всеми силами твоими». Вы знаете, что это за слова, рабби?

– Я христианин, – продолжал Алверо. – И тем не менее, мне предстоит умереть из-за того, что я по недомыслию носил этот медальон.

– Да, сознавал, – признал Алверо, взглянув на Торквемаду.

Торквемада отвел глаза, теперь он смотрел прямо перед собой – его темная фигура с горящим факелом в руках казалась высеченной из мрамора.

– Не знаю. Никогда об этом не думал. Я ни разу не спрашивал себя: Алверо де Рафель, кем ты хочешь быть: иудеем, христианином или мусульманином? С какой стати? Я испанский дворянин и христианин. У меня имелось все, что нужно человеку для счастья. Скажите, к чему мне было стремиться стать евреем?

– Я не могу ответить на этот вопрос, дон Алверо.

– Да, наверное, не можете, – согласился Алверо. – Но человека, который так думал, рабби Мендоса, больше нет. Его место занял тот, кто сейчас перед вами в камере. Взгляните на меня. Взгляните на меня, рабби, потому что я прошу вас: сделайте меня иудеем!

– Нет! – не двигаясь с места, выкрикнул Торквемада.

– Успокойтесь, приор. – голос его был спокойным. – Разве я могу сделать его иудеем?

– Но почему? – спросил Торквемада. – Почему?

– А потому что я не хочу никогда больше иметь с тобой ничего общего!

– Ты хочешь вечно гореть в аду? – наседал на Алверо Торквемада.

– Да! С радостью! С наслаждением! – выкрикнул Алверо.

– Дон Алверо, – вмешался Мендоса, – все не так просто. Если евреи – избранный Б-гом народ – а понять, для чего Он нас избрал, трудно, разве что Он хотел, чтобы мы вечно мучились так, как вашему Спасителю довелось мучиться несколько часов на кресте, – если уж так случилось, в этом нет ничего такого, к чему бы надо стремиться. Мы родились евреями – и тайну нашей судьбы, как мы ни бьемся, разгадать не можем. Сделать же вас евреем не в моей власти.

Алверо встал – его качало. Простирая руки к раввину, он повторял:

– Послушайте меня, – сказал Мендоса. – Молю вас, послушайте. Был такой еврейский мудрец по имени рабби Гилел, да будет благословенна его память; так вот, к нему как-то пришел язычник и сказал: «Рабби, сделай меня иудеем». И рабби Гилел ответил ему: «Я не могу сделать тебя иудеем, потому что иудей -это тот, кто знает закон и следует ему». Тогда язычник – он сильно расстроился – сказал: «Откуда мне знать закон, если его изучают всю жизнь и все равно до конца не знают? На это рабби Гилел возразил: «Верно. Чтобы изучить закон, жизни не хватит, но на это можно взглянуть иначе. Я могу изложить тебе закон в одном предложении. Вот оно: возлюби брата своего, как самого себя. Весь закон в этом, а остальное – толкование». Вот что говорил самый почитаемый из наших мудрецов.

Мендоса замолчал, и Алверо показалось, что он хотел бы взять свои слова назад, переосмыслить их, но было видно, что это ему не удается.

– Вы понимаете меня, дон Алверо? – спросил раввин.

– Не больше, чем вы меня, – прошептал Алверо.

– Тогда во имя Г-спода – вашего или моего – сделайте так, как я прошу!

– Только из ненависти к нему? – спросил Мендоса, указывая на Торквемаду.

– А разве я должен любить его? – сказал Алверо. Теперь и он указывал на Торквемаду. – Взгляните на него! Только взгляните! И это служитель Б-жий! – Силы у Алверо кончились. Ноги его подкосились, он опустился на кровать.

– Здесь больше нечего делать, – сказал Торквемада Мендосе. – Пойдемте.

– Дон Алверо, послушайте меня, – сказал Мендоса. – Подумайте о том, что я сказал. Если бы вы пришли ко мне и попросили: «Сделайте меня человеком», – что бы я вам ответил? Вы такой, каким вас сотворил Г-сподь – и никакой другой...

– Вы говорите загадками, – пробормотал Алверо.

Он вышел, подождал Мендосу у двери. Затем закрыл дверь за ним дверь и повернул ключ в замке.

Торквемада давно покинул площадь, где сжигали еретиков, а монах все продолжал читать свиток, где перечислялось, как распознать исповедующих иудейскую веру. Однако чтение затянулось, и, пока монах перечислял бесконечные знаки и символы, по которым можно признать иудея, толпа понемногу рассеивалась. Сначала потеряли интерес к происходящему дети и разбежались по домам, где их ждал скудный ужин и куча тряпья вместо постели. Затем потянулись проститутки: приближался час, когда появлялись первые клиенты. За ними, по одному, разошлись воры, карманники, попрошайки и головорезы.

После того, как монах закончил чтение, свернул пергамент, помолился и скрылся в темноте вместе с солдатом инквизиции, на площади остался только один человек. Хрупкая женщина, закутанная с головы до ног в темный плащ, сидела на низком камне спиной к тому самому пьедесталу веры. Прошло, наверное, не меньше часа, а она все сидела, не двигаясь с места, пока ее не окликнули:

На площади появился Хуан Помас. Луна уже светила вовсю, при ее свете он рассмотрел хрупкую фигурку, съежившуюся у края платформы.

Закутанная в плащ фигура поднялась, застыла в ожидании. Хуан Помас подошел к ней, и тогда девушка откинула капюшон.

– Б-г мой, Катерина, – сказал Хуан. – Я чуть не помешался от страха – искал тебя повсюду. Уже так поздно. Ты что, забыла, который час? Тебе нельзя оставаться здесь одной. Здесь полно головорезов и воров.

– Домой? Куда же? Где тот дом, который откроет для меня двери?

– Твой родной дом, – раздраженно ответил Хуан.

– Ты несешь чепуху, Катерина. Что ты хочешь этим сказать? Если б ты только знала, как волнуется твоя мать. Ей так плохо, что ее пришлось уложить в постель.

– Катерина, что на тебя нашло? Тебя не узнать. Иногда ты говоришь так, что я перестаю тебя понимать. О чем ты?

– Ты все прекрасно понимаешь, – продолжала Катерина. – Я задаю тебе простой вопрос. Это ты донес на него, Хуан?

Хуан молча смотрел на девушку. Нервно сглотнул, открыл было рот, хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.

– Пошел прочь! – с отвращением сказала Катерина.

Он, словно не слыша слов девушки, сделал к ней шаг и коснулся ее руки. Она отпрянула, отбросила его руку. Он снова шагнул к ней, но Катерина вскочила на камень, с которого только что встала, с камня на платформу и сжалась в комок.

– Нет! Не смей прикасаться ко мне! – закричала она.

– Своим криком ты разбудишь всю Сеговию, – проговорил хрипло Хуан.

– Тогда уходи отсюда, – сказала она. – Все кончено, уходи.

Хуан постоял с минуту, резко повернулся и скрылся в темноте. Катерина в изнеможении опустилась на каменную платформу. Камни еще не остыли после жаркого дня. Катерина свернулась калачиком, закутавшись в плащ. Некоторое время она, должно быть, спала. Когда же она открыла глаза, было еще темно. На площади стояла тишина. Ночь была прохладная, и Катерина дрожала от холода. Она вновь забылась, и ей приснился ужасный сон. Она увидела отца на дыбе в камере пыток. Он кричал, умолял ее прекратить его муки. Катерина проснулась в слезах. Рассветало, первые лучи солнца окрасили розовым цветом крыши Сеговии. На площади не было ни души.

Катерина спустилась с платформы, брела по улицам, пока не дошла до фонтана. Во рту у нее пересохло, она никак не могла напиться. Но есть ей по-прежнему не хотелось. И она побрела по городу, все дальше удаляясь от улицы, где стоял ее дом.

Сеговия тем временем просыпалась. Кричали петухи, из сараев выпускали кур и коз. Детей отправляли играть на улицу. В домах растапливали печи, едкий запах горящего угля наполнил воздух.

Теперь Катерина шла по еврейскому кварталу. Мужчины выходили из домов – спешили на утреннюю молитву. Катерина и раньше бывала в еврейском квартале, но она проезжала его верхом или в паланкине. Никогда прежде ей не случалось ходить здесь пешком, наблюдать близко здешнюю жизнь и участвовать в ней.

Катерина не испытывала страха перед евреями, но и не ощущала себя причастной к ним. Мужчины здесь чаще носили бороды, чем испанцы-христиане, и бороды у них были длиннее и гуще. Сейчас они куда-то быстро и целеустремленно шли. Что до Катерины, то она бесцельно брела за ними, пока не дошла до синагоги, куда они и направлялись.

Она никогда раньше не заходила в синагогу, да и сейчас не могла бы сказать, что ее туда влечет. Не то чтобы она решила: «Я пойду в синагогу», не то чтобы она твердо решила: «Нет, я туда не пойду». Катерина не стремилась в синагогу, но и не бежала ее. И все же вошла туда. Синагога просто встретилась ей на пути. Спроси кто-нибудь Катерину, пойдет ли она туда, Катерина бы только пожала плечами. Она не могла принимать ясных и определенных решений.

В синагогу она вошла последней, и сразу же сторож, маленький человечек с седой бородой, закрыл за ней дверь. Внутри синагоги было человек сорок мужчин и, кроме Катерины, ни одной женщины.

Оглядевшись, она поняла, что здание это очень древнее. В отличие от церкви синагога внутри представляла собой четкий прямоугольник. По двум из ее стен шла низкая галерея. Должно быть, места для женщин, догадалась Катерина, – мужчины сидели ниже. Ей говорили, что в синагоге мужчины и женщины сидят раздельно. Женские галереи были примерно на фут выше центральной части синагоги и отделены от остального помещения толстыми деревянными перилами, от которых к потолку тянулись ряды столбов.

В женской части синагоги ничем не покрытые скамьи – единственное место, предназначенное для сидения, – шли параллельно стенам, в мужской же части – перпендикулярно. В главной части синагоги – той, что напротив дверей, стояла небольшая кафедра, пространство за ней было задрапировано темно-красной тканью. Кафедра возвышалась над полом на две ступеньки, и рядом с ней стоял деревянный пюпитр с развернутым на нем пергаментным свитком.

Катерина заняла место ближе к стене. На кафедре стоял человек, в котором она узнала раввина, приходившего в их дом, того, кому отец спас жизнь. Взяв свиток за ручки, он разворачивал его, пока не дошел до нужного места. Тут он увидел Катерину, одиноко сидевшую в дальнем углу синагоги. Их взгляды встретились, и Катерине показалось, что раввин задумался: он словно бы вглядывался в себя ив священный текст перед собою. Так он простоял довольно долго, не двигаясь и не произнося ни слова, и только потом приступил к чтению:

– «Б-же мой! Б-же мой! Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Б-же мой! Я вопию днем – и Ты не внемлешь мне, ночью – и нет мне успокоения... – Раввин сделал паузу, положил руку на развернутый свиток и посмотрел на Катерину. Затем обвел взглядом молящихся и проговорил: – Простите меня. В это необычное утро я начал с необычной молитвы. К нам кое-кто пришел. Я должен принять решение, но не могу его принять. Поэтому я читаю то, что оставили нам предки наши...

Пока Мендоса говорил, из-под двери в синагогу стали пробиваться тонкие струйки дыма, наполняя древнее здание едким запахом; послышалось легкое потрескивание. Старый сторож подбежал к двери, пытаясь ее открыть, но та не поддавалась.

Мужчины бросились помогать ему. Катерина сидела неподвижно. Мендоса, возвысив голос чуть ли не до крика, читал:

– «Но Ты, Святый, живешь среди славословий Израиля. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их. К Тебе взывали они и были спасаемы; на Тебя уповали и не оставались в стыде...»

А пламя уже ревело. У Катерины было странное ощущение – ей казалось, что она видит все, что происходит за стенами синагоги. Она ясно поняла, что синагогу подожгли снаружи. Прихожане оказались в ловушке. Весь еврейский квартал стал площадью аутодафе, посреди которой, как сухое дерево, пылала древняя синагога.

Келья, в которой Торквемада жил в это время, была ненамного больше камеры, где содержался Алверо. Черный кафельный пол, свежепобеленные стены. Единственным украшением – если можно так выразиться – было висевшее на одной из стен распятие. Из мебели в комнате были только стул, кровать и небольшой комод. Перед распятием на полу лежал пеньковый коврик. Когда монах постучал в дверь, Торквемада стоял на нем на коленях.

Монах открыл дверь. Торквемада не поднялся с колен. Келья освещалась только полоской света, проникавшей сквозь окошко в стене у самого потолка. Монах остановился на пороге в ожидании. Наконец Торквемада закончил молитву, встал, повернулся к монаху. Падавший из окошка луч света пролег между ними.

– Что скажешь, брат мой? – спросил Торквемада.

Лицо Торквемады словно окаменело, он кивнул.

– Я видел дым. Пахло горелым. Кто поджег синагогу, брат мой?

– Добрые христиане. – Монах как бы оправдывался.

– Значит, добрые христиане, – выразил кивком одобрение Торквемада. – Когда синагога загорелась, в ней были люди? Евреи в это время молились?

– Да, они как раз в это время собираются на молитву.

– Нет. Все погибли. Старое дерево вспыхнуло в момент. Вы же знаете, что оно очень старое, приор. Ведь синагога стоит здесь с незапамятных времен.

– С незапамятных времен, – повторил монах. – Говорят, сам дьявол построил ее еще до того, как в Испании появились люди, и потом подарил ее евреям...

– Не болтай чепухи! – перебил его Торквемада. – Синагога сгорела дотла?

– Человек сорок евреев, – ответил монах, – и раввин Мендоса.

– Женщина? – Торквемада подошел к монаху так близко, что их лица чуть ли не соприкасались. – Откуда там женщина? Еврейские женщины обычно не ходят в синагогу – разве что в субботу.

– Откуда тебе это известно? – спросил Торквемада.

– По одежде. Она была одета, как знатная испанская дама. На ней был плащ, но он распахнулся, и я увидел драгоценные украшения.

– Точно не скажу, приор. – Тон у монаха был извиняющийся, чуть ли не умоляющий. Он хотел бы угодить Торквемаде, но не понимал, чего тот от него хочет. – Это была христианка, – уверенно сказал он.

– Старая? Молодая? Средних лет? Думай, дурак! Как она выглядела? Ты можешь ее описать?

– Почему ты не остановил ее? – напустился на монаха Торквемада.

– Разве мне подобало остановить ее? – сказал он – Раз она вошла в синагогу, значит, стала еретичкой. Мое ли дело остановить ее? Мой единственный долг – следить и после донести на нее. Б-г сам покарал ее.

Внезапно Торквемада ухватил монаха за сутану, сжав кулаки, притянул к себе и прошептал:

– Что ты сделал? Я накладываю на тебя епитимью, чтобы ты понял, что ты сделал. Посидишь сто дней на хлебе и воде – может, и поймешь, в чем твой грех! Сто ночей без одежды проймут твою очерствевшую душу!

– Прошу вас... приор, прошу, скажите... в чем мой грех? В чем?

Монах вскочил и выбежал из комнаты. Торквемада остался один; он долго стоял, закрыв глаза, стиснув кулаки.

– Б-же, смилостивься надо мной... – наконец прошептал он.

После того как монах ушел, Торквемада чуть ли не час сидел в темной келье. Адское пламя жгло его, но он терпел – не роптал на Б-га и Б-жий промысел. Один только раз сказал вслух:

Но это его не утешило. Сказал он это сам для себя о себе. Потом встал, покинул келью и пошел по монастырю. Коридоры были пустынны: прошел слух, что приор в гневе, и монахи боялись попасться ему на глаза. Торквемада спустился по сырым каменным ступеням туда, где томились узники инквизиции. Вступив в круг, освещенный пламенем горящего факела, Торквемада вынул факел из железного кольца и продолжил путь, пока не дошел до камеры Алверо. Открыл дверь и вошел внутрь. Алверо лежал на койке – спал.

Торквемада подошел к койке, смотрел на Алверо. Алверо мирно спал, глубоко и ровно дыша, его сон был невинным и безмятежным. Торквемаду захлестнула горячая волна зависти, да что там зависти, даже ненависти, но эта ненависть как пришла, так и ушла. Алверо неожиданно открыл глаза, сел, щурясь от яркого света факела, потом открыл глаза шире и увидел Торквемаду.

– Сны мне сегодня не снились, – сказал Алверо, – но, похоже, я вижу их наяву. Думал ли ты когда-нибудь, Томас, что все россказни об аде куда правдоподобнее, чем нам казалось? Возможно, наш мир – просто ад какой-то иной жизни.

– Опять б-гохульствуешь? – сказал Торквемада.

– Сколько раз ты будешь убивать меня? Сколько раз сжигать? – Алверо опустил глаза, потом тихо спросил:

– Зачем же ты тогда пришел? Твое присутствие мне тягостно. Я могу побыть один – вот и все, что мне осталось, а тут возникаешь ты, словно ангел мести, или лучше сказать – дьявол? Что тебе нужно, Томас? Ты пришел сюда ради спасения моей души? Тебя ведь всегда беспокоило, что станется с моей бессмертной душой. Я что, должен сделать признание?

Алверо рассмешили его слова. Он захохотал. Его все сильнее разбирал смех, тело его сотрясалось. Алверо, не в силах остановиться, согнулся от хохота, но тут Торквемада крикнул:

– Ради спасения твоей души, Томас! Никогда не думал, Томас, что ты сочтешь, будто твою душу нужно спасать. Заглядывал ли ты в свою душу, Томас? Она черна как смоль, но оправлена в золото. Она украшена миллионами золотых монет, отнятых у бедняг, которых ты сжег. Томас... Томас, ты – как горькое обвинение против человечества. Б-г не в своем уме, иначе он не допустил бы, чтобы вода во время потопа пошла на убыль. Впрочем, зачем мне сомневаться в тебе, Томас? Если тебе случится шагнуть в вечность и полететь прямехонько в адскую бездну, ангелы с песнями подхватят тебя и спасут твою смрадную бессмертную душу. Надеюсь, тебя доставят в рай. Поверь, Томас, я всей душой надеюсь на это. Каждую ночь я молюсь, чтобы моя надежда сбылась, молюсь сразу трем богам – еврейскому, христианскому и мусульманскому. Молюсь, чтобы на небесах тебя встретили с распростертыми объятиями и приняли твою зловонную душу. Знаешь, почему я молюсь об этом? Можешь догадаться, Торквемада?

Алверо ждал ответа, глядя на Торквемаду с улыбкой, и, сам того не желая, приор спросил:

– Ответ очевиден, – улыбался Алверо, – я отвечу тебе напрямик: если мне суждено быть в аду, хочу быть уверен, что никогда больше не увижу тебя.

– В храбрости тебе не откажешь, Алверо, – признал Торквемада.

– Храбрость! – Алверо вскочил. – К черту храбрость! Что такое храбрость? Когда ты на дне, ниже уже не опуститься. Если летишь с обрыва – назад дороги нет. Мне нечего терять, Томас. Ты что, сожжешь меня дважды? Трижды? Десять раз?

– Ни разу, – голос Торквемады звучал бесстрастно. – Я пришел освободить тебя.

Алверо подошел к Торквемаде и, глядя ему в глаза, прошептал:

– Что ты задумал, Томас? Ты уже сыт по горло дыбой и тисками? Это что, новый, более утонченный способ пытки?

– Я говорю правду. Я пришел освободить тебя.

– Нет, – сказал Алверо. – Никогда. – Он подошел к койке, сели, уставившись в пол, пробормотал: – Никто еще не выходил живым из лап Торквемады. Я читаю тебя, как книгу, Томас, – как книгу смерти. Смерть – единственный друг Торквемады, смерть и камера пыток. Сколько сотен людей ты осудил на смерть, Томас?

– Но ты это знал, – напомнил Торквемада. – Ты все знал и оставался моим другом. Мы были друзьями, потому что твоя вера – а это и моя вера – была крепка.

– И теперь я за это расплачиваюсь, – перебил его Алверо. – Не говори мне о своей вере. У нас нет общей веры. У нас нет ничего общего.

Торквемада кивнул и произнес – отстраненно, бесстрастно:

– Тем не менее я тебя освобожу, Алверо. На твое имущество наложен арест, и оно перейдет в собственность святой инквизиции. Я советую тебе уехать отсюда. Уехать с пустыми руками – ведь именно так мы приходим в мир, а для тебя, Алверо де Рафель, такой отъезд, я полагаю, равносилен смерти. Поэтому, повторяю, уезжай. Твое имущество конфисковано, но ты можешь взять коня, седло и шпагу. Уехать ты должен сегодня же вечером. Если завтра тебя увидят в Сеговии, я прикажу тебя арестовать.

С недоверием глядя на Торквемаду, Алверо снова встал. Подойдя к двери, Торквемада распахнул ее и жестом пригласил Алверо покинуть камеру.

– Так это правда? – понизив голос, спросил он. – Помоги мне Б-г, ты не обманываешь меня, Томас? Не ведешь со мной двойную игру? Когда-то ты был мне другом... Пойми, у меня не осталось сил, мне не вынести...

– Я не могу благодарить тебя... и не буду. Будь ты проклят, мне легче умереть, чем быть обязанным тебе! Я не хочу, чтобы ты дарил мне жизнь.

Торквемада вышел за дверь, Алверо последовал за ним; он шел за пляшущим кругом света, и кто знает, что он означал – жизнь или смерть, правду или ложь, весь мир или ничто. В гневе и сомнениях Алверо шел за Торквемадой.

– Я слышу слова испанца – не еврея, – сказал Торквемада. – Но я не оказываю тебе милости, я плачу долг.

– Какой еще долг? – выкрикнул Алверо. – Ты мне ничего не должен.

– Не испытывай мое терпение, – оборвал его Торквемада, – и пойми меня правильно, Алверо: я ненавижу тебя не меньше, чем ты меня!

Теперь Алверо поравнялся с Торквемадой – он шел в круге света от факела по коридору, кивал, сжимал кулаки и снова кивал, соглашаясь со словами приора.

– Прекрасно! – сказал Алверо. – Так будет лучше, Томас. Только ненависть, Томас. Ненависть – и ничего больше. Так и запомним друг друга.

Торквемада ничего не ответил – он провел Алверо по коридору, потом вверх по лестнице, потом через монастырь – в послеполуденную прохладу сада. Они постояли в ожидании, любуясь садом, пока монах – по приказу Торквемады – не привел Алверо его коня. Алверо сел в седло. На прощание они не обменялись ни единым словом.

Алверо поехал прочь, но один раз все же оглянулся и увидел, что Торквемада все еще стоит перед монастырем. Он стоял там, высокий и суровый, и Алверо показалось, что лицо его бывшего друга искажено болью. Но когда Алверо оглянулся еще раз, он увидел прежнего – жестокого и непреклонного – приора.

Сначала Алверо заглянул в галерею. Мария сидела в кресле, глядя на пылающий огонь. Он не вошел в галерею, а сразу поднялся в свою комнату, посмотрел на себя в большое зеркало. Из зеркала на него смотрел грязный, мертвенно-бледный незнакомец с бородой – Алверо сам бы себя не узнал. Прежнего Алверо не стало. Алверо охватило чувство опустошенности и отчаяния, словно он уже умер и недосягаем ни для кого; это чувство не ушло и после того, как он сбрил бороду и обтер мокрой губкой тело.

В доме стояла непривычная тишина. Алверо сначала надеялся, что Катерина придет не раньше, чем он приведет себя в порядок, но сейчас уже недоумевал, почему не слышно никаких признаков ее присутствия в доме, гадал, где бы она могла быть. Его вдруг охватило внезапное волнение, и он поторопился натянуть дорожный костюм – кожаные штаны, камзол, высокие и прочные сапоги для верховой езды, пристегнул шпагу и кинжал и, несмотря на предупреждение Торквемады, засунул в сапоги дюжину золотых монет. Он еще не решил, вернется ли в Сеговию, покинет ли город сегодня вечером или только на рассвете, но знал, что в Испании мужчине не пристало путешествовать без денег.

Одетый по-дорожному, со шпагой и в шпорах, Алверо вошел в галерею. Жена подняла на него глаза, но лицо ее было неприветливым. Тусклым голосом она спросила его:

Алверо ждал чего угодно, но только не этого. Он спросил, знает ли она, где он был, – от удивления голос его звучал чуть ли не умоляюще.

– Смотри! – Алверо протянул к ней левую руку – ногти на ней были вырваны, большой палец размозжен.

– Что ты несешь, черт тебя дери! – Алверо возбужденно мерил шагами галерею.

Жена отвернулась, но он схватил ее за плечи, притянул к себе.

– Так вот как меня встречают? – вскричал Алверо. – Вот как жена встречает мужа, воскресшего из мертвых?

Алверо внимательно посмотрел на Марию и покачал головой.

– Мария, что за дьявол вселился в тебя? – сказал он убитым голосом.

– Я не согрешила. Я не впала в ересь. Меня не сожгут. Меня не будут пытать.

– Мария... Мария... все хорошо. Никто не причинит тебе вреда. Я скажу тебе, что я решил. Мы уедем отсюда – все вместе. И никогда не будем расставаться.

Он ждал ответа, а жена смотрела на него все тем же, ничего не выражающим взглядом.

Алверо застыл на месте как вкопанный. Он слышал слова жены, но они не укладывались у него в мозгу. Они не имели смысла. Он улыбнулся, сознавая, что улыбка у него глупая, чуть было не рассмеялся, но потом подошел к Марии и схватил ее за руку, да так крепко, что она поморщилась и вскрикнула от боли.

Высвободив руку, Мария встала, зашла за кресло и, потирая покрасневшее запястье, сказала с расстановкой, чеканя слова:

– Я не потерплю, чтобы еврей прикасался ко мне!

Алверо с ужасом смотрел на нее – и не верил своим ушам. И тут в галерею вошел Хулио. Увидев Алверо, он замер на месте, словно увидел привидение. Алверо кинулся к нему. Первой реакцией Хулио было обратиться в бегство, но Алверо схватил его за рукав, притянул к себе.

– Хулио, где Катерина? – властно потребовал он ответа.

Хулио молчал, и тогда Алверо с силой встряхнул его.

Хулио посмотрел на него так печально, что Алверо отпустил его. У Хулио дрожал подбородок.

– Она умерла, хозяин, – с трудом выговорил он.

– Умерла? Нет, ты лжешь! Ведь это неправда? Ты шутишь? Или решил наказать меня? Я еретик и потому заслуживаю в твоих глазах наказания. Не мучай меня, Хулио! Скажи только, это неправда?

– Хозяин, как бы я хотел, чтобы это было не так. Но я говорю правду. Она пошла в синагогу...

– В синагогу? – перебил слугу Алверо. – Нет, нет, ты что-то напутал, Хулио, это была не она. Зачем ей идти в синагогу? К чему бы ей идти в синагогу?

– Нет, это так, – простонал Хулио. – Она пошла в синагогу, а синагогу подожгли. Я побежал туда. Весь город сбежался к синагоге, но ничего поделать было нельзя. Синагогу сожгли.

– Ты видел Катерину? – еле слышно спросил Алверо.

– Я принес ее домой, – ответил Хулио. По его щекам катились слезы.

– Где она? – спросил Алверо. – Где ты ее положил?

– В ее комнате, хозяин, – сказал Хулио. – Но вы не ходите туда. Не ходите в ее комнату. Не смотрите на нее. Она страшно обгорела. Не смотрите на нее. Я накрыл ее тело...

Хулио пытался остановить Алверо, но тот оттолкнул его, взбежал по лестнице в комнату дочери. Там на кровати лежало нечто, накрытое покрывалом. Алверо поднял покрывало, некоторое время молча смотрел на тело дочери, бережно накрыл его и вернулся в галерею.

Подходя к двери, он услышал голос Хуана Помаса. Следом за ним заговорил Хулио:

– Сеньор Помас, уходите. Говорю вам, уходите поскорее.

– Донья Мария, – спросил Хуан, – скажите, это правда, что Катерина умерла?

Мария ему не ответила. Хулио – от страха его голос срывался на крик – умолял юношу:

– Уходите, сеньор Помас! Уходите поскорее! Да, она мертва, и весь этот дом мертв...

Алверо подошел к двери и увидел, что Хуан со словами: «Да как ты смеешь меня касаться?» – отталкивает Хулио.

– Сейчас не время для гордости, поверьте мне, сеньор Помас, – отвечал Хулио. – Дон Алверо здесь, он в комнате дочери – там ее тело.

С недоверием, смешанным со страхом, Хуан покачал головой и сказал, что Алверо томится в подвалах инквизиции или уже мертв.

– Вы просто глупец! – взорвался Хулио. – Говорю вам, он здесь. И если он вас увидит...

– Ты что, думаешь, он не знает, кто его предал? Это всем известно.

Алверо прошел в галерею и направился прямо к Хуану Помасу. Хулио видел Алверо, но Хуан – он стоял спиной к двери – его не видел. Мария вскрикнула.

– Собачий лай слышен далеко, – ледяным голосом сказал Хуану Алверо.

Хуан повернулся к нему. Хулио попытался встать между ними, но Алверо оттолкнул его. Хуан Помас выхватил из ножен кинжал, однако Алверо успел перехватить его руку и с такой силой вывернул, что Хуан, выронив кинжал, закричал от боли, но тут руки Алверо сомкнулись на его шее и крик затих.

– Не за меня! – кричал Алверо. – Моя жизнь ничего не стоит! Моя жизнь и твоя жизнь – они обе ничего не стоят! Но за жизнь моей дочери...

Алверо не потерял головы – хладнокровно, отдавая полный отчет в своих действиях, он душил Хуана. Тот попытался было сопротивляться, вырывался из цепких рук Алверо, но потом силы его оставили, руки безжизненно повисли.

– Значит, чтобы стать евреем, надо убить испанского дворянина? – визгливо кричала она. – Оставь его, еврей! Еврей! Грязный еврей!

Алверо отпустил Хуана. Гнев утих. Ненависть ушла. Он выпустил Хуана, и тот рухнул на пол, давясь от кашля и хватая ртом воздух. Алверо повернулся и посмотрел на жену. Она выдержала его взгляд. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Мария отвела взгляд и покинула комнату. Алверо же подошел к столу, выдвинул стул, сел и, тяжело дыша, склонился над столом. Хуан Помас следил за ним. Потом осторожно поднялся и кинулся бежать. Алверо слышал как будто издалека топот ног, слышал, как Хуан садится в седло и с места пускает коня вскачь.

Хулио стоял – ожидал приказаний, и наконец Алверо сказал:

Он с трудом поднялся в комнату Катерины. Хулио пошел за лопатой и киркой. Алверо завернул Катерину в шелковое покрывало, поднял ее и отнес в сад. Они с Хулио рыли по очереди могилу. Работа шла медленно: Алверо очень ослабел, Хулио был стар. Наконец яма была вырыта. Алверо и Хулио опустили в нее тело девушки и засыпали землей.

– Мне нужно выпить, – сказал он Хулио, – и съесть кусок хлеба. Можешь оседлать моего коня?

Хулио кивнул. Алверо вошел в дом, налил бокал вина, взял из буфета хлеб. Он не ощущал его вкуса, но заставлял себя есть, запивая вином. Оставшийся хлеб он положил в один карман камзола, в другой засунул холодное мясо и сыр. Потом вышел в галерею. Там никого не было, свечи погасли, однако уже брезжил рассвет и Алверо без труда нашел дорогу в конюшни. Хулио уже держал наготове оседланного коня. Он помог хозяину сесть в седло и, держась за стремя, сказал:

– Хозяин, возьмите меня с собой. – Голос у него был убитый.

– Нет, дружище. Я помчусь быстрее моих воспоминаний, и я буду мчаться один. Ты делил со мной и радость, и горе. В том аду, где мне предстоит теперь жить, я буду один, совсем один...

– Я буду помогать вам, – взмолился Хулио. – Буду заботиться о вас... ухаживать за вами...

– Мне уже никто и ничто не поможет, Хулио. Даже Б-г. Будем жить, как сможем, каждый из нас. Прощай, друг.

Алверо пришпорил коня, выехал из ворот и поскакал по дороге, на север от Сеговии.

Хулио стоял у конюшни, пока топот копыт не смолк. А потом пошел в дом – утолить голод: ведь и старику надо жить.