Ш. Д. ГОЙТЕН ЕВРЕИ И АРАБЫ - ИХ СВЯЗИ НА ПРОТЯЖЕНИИ ВЕКОВ

ГЛАВА 7.

РАЗВИТИЕ КУЛЬТУРЫ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА В ПЕРИОД АРАБСКОГО ВЛАДЫЧЕСТВА

6. Другие духовные контакты

1г) Народная литература и искусство

Изучение тематики и художественных форм, выявленных в средневековой развлекательной и назидательной литературе или в устных преданиях, которые все еще живы среди евреев и арабов, обнаруживает множество интернациональных элементов. Сходство между великой сокровищницей еврейского фольклора, Талмудом и мидрашами, и их арабскими аналогами - литературой хадисов и религиозным преданием просто поражает. Однако, как правило, именно несовпадающие элементы определяли соотношение и оттенки главных верований и основных взглядов обоих народов и были объединяющими в каждой культуре. Наряду с этим сама природа массовой литературы требует величайшей осторожности при поисках взаимовлияния. Можно только предполагать, в чем заключаются специальные признаки того, что одна культура заимствовала у другой.

Приведу несколько примеров, чтобы прояснить эту проблему.

Братская близость и ответственность друг за друга всех членов мусульманской общины подчеркивалась в двух известных притчах, приписываемых Мухаммаду. Одна из них гласит, что живое тело чувствует боль каждой из своих частей; другая выражает идею того, что "все в одной лодке". (В этой притче рассказывается, как один из пассажиров корабля начал пробивать дыру в его днище. Другие пассажиры закричали: "Что ты делаешь?!" - "А вам-то что? - отвечал тот. - Я делаю дыру только на своем собственном месте, за которое я заплатил".)

Аззам-паша, бывший секретарь Лиги арабских стран, цитирует эти аллегории в своей книге "Миссия ислама" и спрашивает, существует ли где-либо еще в мире столь совершенное выражение взаимной ответственности в общине. Однако эти два образа гораздо старше ислама. Первый представляет собой общее место греческих философских сочинений и восходит к Платону. Он мог попасть к арабам тысячью разных путей. А поскольку эти два аллегорических афоризма даны в хадисе рядом, как они были в одном древнем мидраше, то весьма вероятно, хотя и не обязательно, что они пришли к арабам из еврейского источника.

Если одна литература содержит детали, которые занимают свое законное место в другой, можно предполагать взаимозависимость. Во время еврейского праздника Сукот на молитву приносят ветви пальмового дерева, мирта и ивы вместе с плодами цитруса, называемого по-еврейски "этрог", а по-арабски "утрундж".

Эта странная комбинацая растений толковалась еврейскими проповедниками как символ различных элементов, составляющих еврейскую общину:

плод цитруса приятен на вкус и хорошо пахнет, он обозначает человека, который благочестив и образован;

плод финиковой пальмы вкусен, но лишен аромата, это образ человека набожного, но неученого;

мирт, главным свойством которого является его запах, символизирует образованного, но недоброго, неприятного человека;

тогда как ива служит примером невежды, лишенного добродетелей.

Смысл таков, что каждому, даже человеку, принадлежащему к последней категории, отведено свое место в общине. Такая же символика утрунджа, финика и двух других растений с таким же назидательным назначением ее описана в хадисе Пророка. Поскольку такой комбинации растений в мусульманском ритуале нет, совершенно очевидно, что поучение, для которого они используются, заимствовано из мидраша.

Другое дело, если мотив, пусть даже характерный для предшествующей исламу еврейской литературы, не появляется в обеих литературах при обстоятельствах, которые предполагают заимствование. Например, иногда о мекканской Каабе, исламской святыне и цели паломничества миллионов, рассказывают, что она покидает свое место, дабы встретить лиц особо богоугодных. Приводят историю, как однажды Хасан Басри, знаменитый мистик, и другие известные мусульмане совершили долгое и опасное путешествие в Мекку, но к их ужасу, когда они прибыли, Каабы там не было. Она отправилась встречать Рабиу, святую женщину, которая находилась на пути в Мекку.

Глубокая идея, заложенная в этой истории, заключается, конечно, в том, что величайшей святыней на земле является человеческая личность. Подобным же образом в древнем поучении Книги Бытия, гл. 28, в истории об открывшемся Йаакову видении небесной лестницы, говорилось, что это дом Божий (стих 17), который навечно обосновался в Иерусалиме, тронулся с места и по пути зашел навестить Йаакова. Однако тема передвижения святилища не ограничивается еврейской и мусульманской литературой - она составляет, например, сюжет известного стихотворения Гёте - и не может служить признаком взаимосвязи.

Процессу, происходившему в высших сферах духовных связей между исламом и иудаизмом, вторило и поглощение арабским "двойником" значительных порций древней еврейской массовой литературы, что делало еврейскую сторону готовой принять влияние арабской стороны. Коран, священная книга ислама, ссылается на многие еврейские предания, библейские и другие, но лишь изредка, как в случае с историей Иосифа, рассказывает их полностью. Естественно, что мусульмане хотели знать подробности.

Таким образом, в раннем исламе возникает сословие профессиональных сказителей, сюжетами для которых служили в основном "пророки", то есть герои Корана. Эти сказители свободно заимствовали у евреев и христиан и в особенности из обширной литературы мидрашей популярное изложение Библии. Естественно, они добавляли материал из других источников и из собственного воображения. В свою очередь, "Истории о пророках" повторялись в некоторых поздних еврейских мидрашах, которые могли даже включать некоторый коранический материал.

В знаменитом пассаже истории Йосефа (Йусуфа) в Коране знатные дамы Египта упрекают супругу Потифара за то, что она добивается любви еврейского юноши. Хитрая женщина приглашает дам на вечеринку, и, когда ее гостьи взялись резать фрукты, разрешает Йосефу войти в комнату. Женщины настолько поражены его красотой, что невольно режут собственные пальцы. Эта сцена, которую часто изображали мусульманские художники, обнаруживается в еврейской литературе после появления Корана. Мухаммад мог слышать ее от какого-нибудь еврея, хотя она не зафиксирована в древнем мидраше, но более вероятно, что эта весьма неарабская тема пришла к арабам из какой-нибудь персидской любовной истории и была введена самим Мухаммадом в историю Йосефа. Позднее она также проникла в еврейскую популярную литературу.

Другая ветвь мусульманской народной литературы, которая сюда относится, это "исраилийат" - истории, которые претендуют на рассказ о древних израильтянах, часто упоминаемых в Коране. Что за особые заслуги были у этих "детей Израиля", почему они получили Священное Писание первыми, а мусульмане - последними? И почему после такой чести их царствование не выдержало испытания временем?

Ответ на первый вопрос положил начало множеству прекрасных легенд о благочестивцах из числа детей Израилевых; часть из них вошла в талмудическую литературу.

Ответы на второй вопрос больше отражают мусульманские дискуссии того времени, чем еврейские традиции.

Так, мы читаем, что древнее царство израильтян исчезло, потому что евреи чаще решали религиозные вопросы в соответствии с логикой и целесообразностью, а не со своим Священным Писанием; потому что они длительное время вели междоусобные войны (как и мусульмане); потому что они имели привычку молиться у гробниц своих святых (см. предшествующий подраздел); или даже потому, что их женщины носили парики и высокие каблуки.

В добавление к этим фантастическим "исраилийат" можно встретить и другие, подлинные еврейские повествования. Это касается, в частности, мессианского материала, то есть воображаемых описаний катаклизмов, которые приведут к концу этого мира и установлению Золотого Века.

Эта тема, которая занимала такое значительное место в Коране и, естественно, вызывала неослабевающий интерес мусульман, почерпнула много материала из еврейского фольклора. Его влияние ощущается не только в деталях, но и во всем посткораническом эсхатологическом корпусе наставлений насчет "конца времен". Евреи верили, что мессианской эре будут предшествовать великие мировые войны, - тематика, абсолютно отсутствующая в Коране. Вскоре мусульманские сказители развили мотив этих эсхатологических войн, или малахим, как они их называли (выражение, напоминающее о еврейском милхама). Их единоверцы весьма охотно слушали эти сказания, пытаясь понять, а не являются ли бесконечные войны, которые они все время ведут между собой и с немусульманами, теми самыми, что предвещают конец света.

Литературный жанр "исраилиййат" так прочно связан с идеей мессианской эры, что один современный арабский писатель, переводя на арабский название книги "Мессианские движения" (имелось в виду: в исламе), передал его как "Исраилиййат". Однако некоторые черты хорошо развитых, эсхатологических волшебных сказок вошли в еврейский фольклор из мусульманского.

С точки зрения этих близких связей между еврейской и мусульманской массовой литературой неудивительно, что еврейский материал проникал также в "1001 ночь", эту сокровищницу восточного повествования. Около сорока пяти из примерно четырех тысяч рассказов этой книги были идентифицированы как еврейские. Интересующийся читатель найдет их перечень в "Jewish Enciclopedia", том 2, с. 45.

Как правило, массовая литература не называет по именам святых или ученых другого вероисповедания. Конечно, библейские персонажи были общими для обеих религий, но никто из постбиблейских еврейских персонажей не цитируется в мусульманской популярной литературе и никто из мусульманских - в еврейской.

Заимствованные рассказы или афоризмы приписывались анонимным праведникам или мудрецам, каким-нибудь легендарным фигурам или известным особам своей собственной религии. Так, раби Йехошуа говорит в Талмуде:

"Я встретил маленькую девочку, которая была умнее меня. Я спросил ее: "Что ты там несешь, прикрыв свою корзинку?" На что она ответила: "Если бы я хотела, чтобы все узнали, что там, я бы ее не закрывала".

В мусульманской литературе этот маленький рассказ приписывался Амру ибн Асу, завоевателю Египта.

Талмуд постоянно цитирует следующий принцип:

"Не положение приносит честь человеку, а человек придает честь своему положению".

Арабы приписывают это изречение некоему Ариусу (о котором им ничего не известно), кстати, довольно правдоподобному источнику, так как само талмудическое изречение может восходить к греческой популярной философии. Многие изречения, приписываемые в мусульманской литературе Мухаммаду, появляются и в еврейской литературе, но приписываются кому угодно - даже Сократу, - кроме их знаменитого автора. Эта процедура, какой бы раздражающей она ни была, показывает, как глубоко усваивался чужой материал.

Иногда заимствовалась форма, но не содержание. Это особенно относится к самой популярной еврейско-арабской компиляции "Книге утех" Ниссима бен Йаакова ибн Шахина, писателя XI в., который жил в Тунисе. Как показывет его персидское прозвание, его семья, как и большинство евреев, живших в Африке (см. главу 6), прибыла с Востока. Он был большим раввинистическим ученым и писателем; однако эту книгу предназначал для развлечения. Название, построение и язык книги - арабские. До него различные мусульманские авторы писали книги под таким же названием и с такой же тематикой, но содержание книги Ибн Шахина - еврейское: рассказы выбраны из Талмуда и мидрашей. Такова была его истинная цель, как он откровенно заявляет в своем введении, и в ней он преуспел, как показал сначала Д.Х. Банет, а недавно также Х.З. Хиршберг в ученом трактате, который сопровождает еврейский перевод (Jerusalem, 1954). Арабский оригинал был издан Дж. Оберманном под названием: "Studies in Islam and Judaism. The Arabic Original of Ibn Shahin's "Book of Comfort"". Yalle University Press, 1933.

Арабский язык служил также каналом, через который попадали к евреям сокровища индийской литературы: притчи, назидания и волшебные сказки. Так, знаменитая индийская книга "Калила и Димна" была переведена на арабский в VIII в. со старинной персидской версии. Переводчик, Ибн аль-Мукаффа, сам был персом, но его арабский так превосходен, что этот перевод стал классикой арабского языка.

Однако великий еврейский ученый Авраам ибн Эзра в общей работе о переводах индийских произведений утверждает, что "Калилу и Димну" перевел прямо с индийского на арабский один еврей по просьбе аббасидского халифа (который был также современником Ибн аль-Мукаффы). Халиф поручил это задание еврею, потому что прежде в исламе никто не занимался светскими книгами, и халиф боялся, что человек, который согласится на такую работу, может умереть. Если эта история правдива, то не выжил сам этот перевод. Два существующих еврейских перевода были сделаны с версии Ибн аль-Мукаффы.

В XIII в. крещеный еврей из Южной Италии перевел одну из еврейских версий на латынь под названием "Путеводитель по человеческой жизни"; этот перевод был напечатан уже в 1483 г. От него ведут начало все европейские версии (за исключением, конечно, тех, что сделаны в научных целях современными учеными). Несмотря на свою славу, этот южно-итальянский еврей, должно быть, работал наспех, так как в одном рассказе слово "огонь" употребляется вместо "мужчина", хотя это совершенно меняет смысл. Вероятно, он ошибочно прочел еврейское "иш" как "эш".

Другая очень знаменитая индийская книга, которая была переведена на иврит с арабского, это "Князь и дервиш", рассказ о Будде. Переводчиком был Авраам ибн Хасдай, который жил в Испании в XIII в., но, как это часто случается с фольклорными повествованиями, часть материала, содержащегося в этой книге, вошла в еврейскую литературу за несколько веков до этого перевода. Арабская версия, которая служила Ибн Хасдаю оригиналом, еще не обнаружена, поэтому некоторые ученые ошибочно предполагали, что он пользовался не арабским переводом, а индийским источником непосредственно или через другой промежуточный перевод.

Очень много неясностей вокруг другой популярной книги, одной из наиболее модных среди евреев почти до наших дней, "Сказки Синдабара" (по-арабски "Синдбад"). Это история индийского царевича, учитель которого Синдбад наложил на него семидневный обет молчания. Злонамеренная женщина воспользовалась этим, чтобы обвинить юношу в страшном преступлении, за которое царь-отец приказал его казнить. Рассказывая каждый день новую вереницу историй в основном о коварстве женщин, семь царских вазиров добиваются отсрочки казни, пока царевич по окончании недели молчания не получает возможность доказать свою невиновность.

Несмотря на обработку, индийское происхождение книги совершенно не вызывает сомнений. Очевидно, что она содержит и эллинистические элементы.

Но каково бы ни было ее происхождение, еврейский перевод сделан с арабской версии, хотя и здесь в еврейской книге присутствует материал, неизвестный в арабских источниках. "Сказки Синдабара" были так популярны, что их перевели обратно с еврейского на арабский, на этот раз на разговорный язык евреев Северной Африки; этот перевод был опубликован в Ливорно (Италия) в 1868 г.

"Сказки Синдабара", изданные в XIX в., были лишь одним из многих печатных изданий иудео-арабской прозы. От Калькутты и Бомбея на востоке, где багдадские и йеменские евреи образовали арабо-язычные еврейские центры, до Туниса, Алжира и Марокко на западе еврейские развлекательные и назидательные книги печатались еврейскими буквами на местных арабских диалектах. Эти книги до сих пор можно увидеть у пожилых людей, которые приехали из этих стран и читают их. Содержание их различно, оно варьирует от древнееврейских рассказов, таких, как "Ханна и семеро ее сыновей", до чисто арабских романтических повестей о героях пустыни. Полный обзор этой удивительной популярной литературы был бы полезным вкладом в изучение фольклора вообще и в познания о еврейской жизни в арабских странах в частности.

Быть может, еще более важно было бы собрать и изучить устный культурный фонд, все еще сохраняющийся среди арабо-язычных евреев, их местные предания, их прозу и поэзию, их юмор и пословицы. Тот факт, что в настоящее время все эти общины большей частью перебрались в Израиль, предоставляет уникальные возможности для такого исследования. Евреи Йемена почти полностью эмигрировали в Израиль, большинство евреев из Ирака и Ливии и значительная часть - из Северной Африки тоже переселились туда.

В Палестине всегда был большой контингент евреев, но их иммиграция, естественно, была выборочной и поэтому не вполне репрезентативной с точки зрения их общинного фольклора для страны, откуда они родом. Однако "воссоединение диаспоры" после рождения государства Израиль, когда целые группы переехали в эту страну и зачастую почти сохранили целостность после своего прибытия, создает новые возможности для изучения их социальной и культурной жизни. В полевом отчете "Портрет йеменской ткацкой деревни" (The Jewish Social Studies. New York, 1955) автор настоящей книги пытался показать, каких результатов можно ожидать от такого концентрированного изучения. Обзор устного творчества, сохранившегося в одной деревеньке, поистине показателен.

Можно выделить четыре основных отрасли устных знаний. Первую и, возможно, самую ценную как для понимания местной жизни, так и с эстетической точки зрения составляют "местные предания", то есть рассказы о том, что действительно происходило в деревне и ее окрестностях на протяжении последних 120 лет, очевидно представляющих крайний предел памяти. Разумеется, рассказы широко варьируют, степень истины часто относительна и качество изложения резко различно.

Даже сообщения о событиях, которые случились совсем недавно, нередко подгоняются под определенные образцы, которые исследователь легко может выявить, сравнив показания очевидцев с более изысканными версиями тех, кто только слышал рассказ о происшедшем, и в результате сформировал из него "устное предание". В целом эти рассказы демонстрируют отличную модель устного истолкования, которую уместно сравнить с лучшими образцами древнего арабского повествовательного искусства, в них есть что-то от библейской ясности и лаконичности. Их характер определяет чрезвычайно знаменательная смесь еврейских, арабских и местных представлений. "Биография", приведенная в начале моей книги "Tales from the Land of Sheba", New York 1947), может дать интересующемуся читателю некоторое представление об этом типе устных знаний.

Вторую группу образует огромное количество "литературных" историй, то есть историй, которые исходят не от рассказчика или жителей его деревни, а лишь воспроизводят то, что он слышал, - более или менее точно, поскольку рассказчику всегда хочется внести что-нибудь новое и он никогда не передает одну и ту же историю одинаково. Но версия, впервые услышанная в этой деревне, и версия, позднее записанная в лаборатории Еврейского университета в Иерусалиме, так близки друг к другу, что сильная "литературная" традиция так и просвечивает. Естественно, рассказчик порой вкрапливает современные еврейские слова в свое арабское повествование, но эти слова легко различимы по произношению и особенностям, характерным для еврейских слов, вставленных в местный диалект.

"Литературные" рассказы распадаются на четыре категории: общеарабские, арабские местные, общееврейские и еврейские местные. Материал еврейского происхождения почти полностью составляют легенды, притчи и сказки о чудесах - все с многочисленными вариантами, но непременно с религиозной или морализаторской направленностью. Рассказчики обычно женщины, но большинство, если не все, еврейских историй, должно быть, первоначально поведали женщинам их мужья, так как местный материал имеет оттенок мужской, а не женской выдумки. Будучи в общем еврейскими, они почти наверняка попали к ним через книги; насколько я могу судить, не через иудео-арабские сказки, опубликованные в XIX-XX вв., а через более старые, древнееврейские источники.

Арабская часть, которая гораздо обширнее еврейской, включает в себя все разновидности народной прозы - волшебные сказки, истории, назидательные и юмористические рассказы, каламбуры, насмешки над местными обычаями и нравами, загадки и т.д. Главной задачей здесь является развлечение, и рассказы часто содержат мораль, совершенно отличную от исламской и иудаистской. Мужчины, по крайней мере, публично, избегают "соленых" рассказов, женщины обращаются к ним с удовольствием. Это один из признаков их более тесной связи с крестьянской культурой окружающей их среды.

Рассказы местного происхождения, как арабские, так и еврейские, более интересны, чем всеобщие, хотя за этими последними стоит более древняя и сильная традиция, и они обычно длиннее. Арабские повести из Нижнего Йемена, которые мне недавно рассказывала еврейская женщина, обладают особым очарованием, возможно вызванным смешением арабских и индийских моральных норм. Думается, рассказчики не производили заметных изменений в форме или содержании своего репертуара. Еврейские местные истории в основном отражают род занятий своих составителей. Среди них много ткацких историй, включая рассказы святого и поэта Шалома Шабази, который сам был ткачом по профессии; его гробница находится в этой части Йемена.

Третье ответвление устного знания составляет поэзия. Еврейские мужчины поют много, в основном - религиозные песнопения, большинство которых составлены классическими или местными еврейскими поэтами. Хотя многие знают песни наизусть, обычно они пользуются книжками, написанными от руки или печатными. Эти книжечки, кстати, имеют необычный продолговатый формат (обнаруженный также среди некоторых бумаг Генизы), который объясняется практическими соображениями. Певец обычно прятал эту книжку в рукаве, до тех пор пока не подоспеет надобность воспользоваться ею. Во всяком случае, эта поэзия не принадлежала к устному знанию. Подобные религиозные стихи все еще фабрикуют, главным образом, на иврите, так как полуклассическим арабским стилем, на котором они слагались раньше, больше не владеют.

Кроме этого мужчины мастерят вирши - либо на диалекте, либо, даже чаще, на специфическом еврейском, в которых выразительно изливают свое отвращение к плохим временам (времена, очевидно, всегда были плохими). В настоящий момент в таких стишках жалуются, что ребята играют в футбол вместо того, чтобы изучать Библию, или обучились пользоваться ножом и вилкой, но позабыли о благодарственной молитве после еды. Недавно некоторые из этих виршей - все на иврите - были опубликованы. Один такой сборник издан в Иерусалиме евреем, выходцем из Йемена, примерно поколение назад.

Настоящая поэзия на арабском диалекте является "территорией женщин".

В прежние времена какой-нибудь предводитель местного еврейства мог иногда блеснуть рифмованной прозой. Отдельные его творения, вместе с рассказами о событиях, которые послужили поводом для них, могли повторять даже сто лет спустя. Некоторые неотесанные еврейские мужланы даже ухитрялись извлечь из них материальную выгоду, распевая панегирик знатному арабу или развлекая арабских женщин шуточными стихами. Однако в обычной жизни ни один уважающий себя йеменский еврей не станет петь нееврейские песни, хотя благодаря своей блестящей памяти многие из них наверняка знают наизусть стихи, составленные арабами по разным местным поводам.

Но в еврейском женском обществе Йемена поэзия считается одним из самых популярных и приятных занятий. За исключением официальных свадебных песен и величаний гостей, которые, кажется, можно считать традиционно еврейскими, так как их обнаруживали в районах, далеких друг от друга, и в городах наравне с деревнями вся поэзия либо заимствовалась у арабского окружения, либо составлялась - часто экспромтом - по одному образцу, а еще чаще представляла собой мешанину из цитат и оригинальных отрывков. На арабской земле эти женщины выполняли задачу, которую в современном обществе обеспечивают газетные издания: комментировали текущие события.

Трудность понимания этих поэтесс состоит в том, что их творения - подобно творениям древних арабских поэтов - относятся сразу к различным временам и иногда так же неясны без комментария, как классическая поэзия. Такое стихотворение может открываться одним-двумя стихами поэтичной любовной песни, потом вдруг переключиться на высмеивание какого-то арабского шейха в Нижнем Йемене, который трусливо повел себя во время британской бомбардировки, а потом возвратиться к тому, что кажется главной темой, - идеальному характеру верного возлюбленного или испорченности непостоянного.

Песня продолжается: без перехода перескакивает к современной жизни в Израиле, где люди добывают мясо из брюха консервной банки, а не из туши животного, где девушки служат в армии, а женщины участвуют в публичном голосовании. Сразу после такого экскурса в настоящее песня обрушивает сатирические нападки на голову дочери аль-Вазира (фамилия), бунтовщицы, которая была приговорена к смерти после убийства короля Йемена в 1948 г., и завершается - если это можно назвать завершением - проникновенными стихами о мусульманке низкого происхождения, которая влюбилась в знатного шейха. К этой части произведения даже соплеменницы поэтессы вынуждены просить комментария!

Еврейские женщины исполняют также песни солдат и других групп людей, но эти песни явно выделяются из их постоянного репертуара. Все стихи поются, каждый тип на свою мелодию. Разбираться в соотношении этих мелодий с теми, которые используют еврейские горожанки, с одной стороны, и синагогальными мелодиями, с другой, - задача музыковедов, которые как раз сейчас занимаются изучением йеменской и другой восточно-еврейской народной музыки.

Чудесное перенесение по воздуху всего еврейского населения Йемена в Израиль нашло свое выражение в стихах (естественно, арабских), слагаемых еврейскими женщинами. В соответствии с характером этой поэзии, не существует единой законченной поэмы на этот сюжет, а лишь отдельные стихи, разбросанные по общей поэтической ткани. Поскольку я слышал одни и те же стихи с незначительными вариациями от женщин из разных частей Йемена, они явно исходили от одного поэта и распространялись в транзитных лагерях под Аденом и в Израиле. Эти стихи - бесспорная веха в еврейско-арабском симбиозе.

Четвертым, но очень важным элементом устной литературы арабоязычных евреев являются их пословицы, их остроумие и мудрость. Конечно, пословицы есть повсюду, но в обществе, которое, с одной стороны, совсем неграмотно (в Йемене ни одна еврейка не умеет читать), а с другой - следует очень четким стандартам во всех направлениях жизни, вдобавок владея очень выразительным языком, пословицы становятся заметной частью общей речи. Они приводятся точно, так же, как изречения из Библии, и зачастую помогают сократить слишком длинный рассказ. Интересно, что один из первых главных раввинов Саны, столицы Йемена, собрал коллекцию местных афоризмов и пословиц и проиллюстрировал их подходящими параллелями из древнееврейской литературы. Кстати, в этом ему предшествовал Талмуд, где расхожие арамейские пословицы сравниваются со стихами из Библии (Трактат Бава Кама, 91-92).

В своем исследовании "Происхождение и историческое значение на сегодняшний день арабских пословиц" (Islamic Culture, vol. 26. Hiderabad, 1952) я старался доказать, что пословицы, которыми сейчас пользуются в арабском мире, насколько вообще можно установить их происхождение, вовсе не те, что известны нам из древней арабской литературы, отображавшей бедуинскую жизнь, а трансплантация и адаптация арамейских пословиц, которые были в моде среди оседлого населения на древнем Востоке.

Пословицы арабо-язычных евреев, конечно, не составляют исключения из этого правила. Однако лишь некоторая часть пословиц, употребляемых евреями, кажется принадлежащей исключительно им, - например, те, что связаны с еврейской религией, ремеслом и общественной жизнью, или характеризуются как еврейские из-за наличия в них древнееврейских слов. Из свыше 1400 пословиц коллекции, собранных непосредственно у евреев Центрального Йемена и опубликованных автором под названием "Jemenica" (Leipzig,1934), только сравнительно небольшое число можно идентифицировать как специфически еврейские.

Выпускник Школы восточных исследований Еврейского университета в Иерусалиме, эмигрант из Ирака, собрал коллекцию багдадских пословиц, употребляемых соответственно мусульманами, евреями и христианами. Довольно странно, что здесь несходство между еврейским и мусульманским употреблением кажется большим, чем в Йемене. Йеменская еврейская пословица с ее остроумием, любовью к каламбуру, ее склонностью к колкости кажется более близкой пословицам на идише, чем пословицам багдадских евреев.

Но полное понимание этих связей будет возможно лишь после того, как мусульманская и еврейская сторона вопроса будут тщательно изучены. Сходная ситуация наблюдается по отношению к музыке в арабских странах. Как мы уже упоминали, это проблема в настоящий момент становится предметом серьезного исследования. Поэтому я удовольствуюсь лишь предварительными замечаниями

Как показывают многие страницы Библии, музыка играла очень большую роль в жизни древних израильтян. Когда вавилоняне просили своих еврейских пленников исполнить им что-нибудь из песен Сиона, они, конечно, имели в виду не древнееврейский текст, которого не понимали, а музыку, должно быть знаменитую по всему древнему Востоку, раз слово "Сион" стало прозвищем для хорошей музыки вообще, таким, каким "Вена" было в XIX в. Но после разрушения Второго Храма, а может быть, и по некоторым этическим и аскетическим причинам, инструментальная музыка была запрещена не только в синагогальной службе, но также и в еврейском доме.

В этом запрете еврейские рабби следовали за своими мусульманскими коллегами - потому что инструментальная музыка обычно связывалась с использованием девушек-рабынь, которые предоставляли и дополнительные услуги. Однако мусульманским блюстителям нравов не удалось настоять на своем. Инструментальная музыка стала очень важной чертой арабской культурной и социальной жизни, как только мусульманские философы, обнаружив, что этот предмет широко трактуется в работах их греческих учителей, сделали его объектом своего теоретического исследования. Когда еврейский эрудит Саадия Гаон написал трактат о музыке, он сделал это не потому, что следовал какой-то особой еврейской традиции, а потому, что музыка входила в полный курс философских наук, представленных у греков и арабов.

Кроме того, совершенно очевидно, что мелодии, сопровождавшие арабские стихотворения еврейских женщин, были заимствованы вместе с общими моделями этих стихотворений. Как именно это прилагалось к специально еврейским песням, нужно еще исследовать. Однако хорошо известно, что даже еврейские стихи часто составлялись на мелодии народных песен на арабском, турецком, ладино и других языках. В очень популярной книге еврейского поэта XVII в. Израеля Наджавы из Дамаска название нееврейской мелодии, на которую поются стихи, часто помечено в начале стихотворения. То обстоятельство, что еврейские исполнители восточной музыки Цстали знаменитыми в наше время, указывает на талант евреев к музыке, но не меняет того основополагающего факта, что никакая сколько-нибудь значительная светская музыка не сохранялась и не развивалась евреями при исламе.

В несколько ином положении находятся мелодии синагогальной службы, в особенности песнопения, сопровождающие чтение различных частей Библии, Талмуда и Книги молитв. Когда путешественник XII в. Вениамин Тудельский посетил Багдад - он прибыл из христианской Европы, - ему рассказали, что мелодии, которые он услышал, исполнялись певческим кланом, ведущим свою генеалогию от певцов библейских времен, тех, что пели в Святом Храме Иерусалима (разумеется, во все времена туристам сообщают весьма интересные сведения).

Однако мусульманские источники приписывают Мухаммаду запрет петь Коран таким образом, как евреи и христиане поют свое Священное Писание. Казалось бы, это показывает, что в мусульманских гимнах возобладали традиции более старой веры. Это выглядит действительно вероятным, если сравнить некоторые коранические напевы с напевами сирийской христианской церкви.

Не хотелось бы предвосхищать суждение специалистов в этой области, но мое собственное впечатление от посещения в течение последних тридцати лет богослужений различных восточных общин сводится к тому, что, хотя их напевы по общей музыкальной тональности воспринимаются как "арабские", они сохраняют черты, которые роднят их с некоторыми традиционными мелодиями европейских евреев. Это впечатление, однако, может быть оценено лишь в свете дальнейших исследований.

Оппозиция еврейских рабби к искусству, в особенности к скульптуре, а на протяжении определенного времени и к живописи, естественно, была даже более жесткой, чем их неприязнь к инструментальной музыке, поскольку запрет на сотворение идолов был одной из Десяти Заповедей. В этом вопросе существовало немало колебаний, и Отцы церкви выказывали на сей счет почти такую же строгость, как учителя еврейского "устного закона". Интересующиеся найдут четкое и квалифицированное изложение данного предмета в статье Б. Коэна "Искусство в еврейском законе", опубликованной в "Judaism, A Quarterly Journal". New York,1954.

Хорошо известно, что в поздне-римские времена синагоги были покрыты мозаикой и настенными росписями, изображавшими библейские сцены и прочие сюжеты; подобный декор появился и в церквях. По мнению автора данной книги, пророка Мухаммада во многом вдохновляли настенные изображения библейских историй, и странную организацию и интерпретацию библейского материала в Коране можно частично объяснить визуальным происхождением его первой информации.

Поздние мусульманские источники приписывают Мухаммаду изречение:

"Белите ваши мечети и не покрывайте их картинами, как это делают в церквях и синагогах".

Изречение не может быть аутентичным, так как на раннем периоде ислама мусульмане еще не придавали значения этим проблемам. Так, во дворце одного омейядского халифа, раскопанном около Иерихона в Палестине, в изобилии найдены даже скульптуры (статуэтки танцующих девушек, не халифа), и подобные же открытия был сделаны на других руинах той эпохи.

Но для понимания тесной связи между мусульманским и еврейским законом важно, что ислам позднее воспринял еврейское отвращение к идолам. В результате во всех арабо-язычных странах совершенно исчезли все скульптурные изображения человеческого тела. Живопись, особенно иллюстрирование рукописей сценами человеческой жизни, получила некоторую известность, но не широкое распространение.

Арабо-мусульманский дух нашел свое подлинное выражение в абстрактном орнаменте, в арабесках, часто сочетавшихся с художественно выполненными арабскими надписями. Такие орнаменты можно было найти повсюду - на коврах, на сосудах, в манускриптах или на оштукатуренных стенах зданий. От периода к периоду и от одной страны к другой арабы изменяли свой стиль, но их представление о красоте по-прежнему не включало образ человека.

В этой области еврейские народные художники без всяких колебаний могли обращаться к арабо-мусульманской традиции. Прекрасные орнаменты в Библии и других манускриптах, сохранившихся от X в., свидетельствуют об этом. Если обратить внимание, что библейские иллюстрации того столетия использовали те же мотивы, что были обнаружены на древних еврейских мозаиках и монетах, можно предположить, что в этом направлении действительно существовала еврейская традиция, предшествовавшая исламу. Однако нет никаких сомнений в том, что позднее вкусы и стиль еврейских художников близко следовали современным им местным образцам.

Египетский переплет рукописи Библии X в. своими потемневшими накладками и четким узором по белому фону напоминает коптскую рубаху, тогда как йеменская рукопись XIII в. имеет явно айюбидский стиль: вся страница в ней покрыта тонким орнаментом, даже еврейские буквы начертаны в элегантной манере позднего времени. Как точно установлено по одному литературному источнику, еврейский переписчик старался имитировать еврейским письмом творения Ибн Муклы, самого знаменитого из арабских каллиграфов.

Еврейское письмо, подобно арабскому, также использовалось для украшения интерьера зданий. Вот как описывает Вениамин Тудельский в своих путевых заметках главную синагогу Багдада: "В огромной синагоге главы диаспоры высились колонны из мрамора разных цветов, инкрустированные серебром и золотом, на этих колоннах выписаны были золотыми буквами стихи из Псалмов. К Ковчегу ведут десять мраморных ступеней, а наверху расположены кресла главы диаспоры и князей дома Давидова". Багдада XII в. больше нет, но в Испании сохранилось несколько синагог чуть более позднего времени. В синагоге Толедо, тогдашней столицы, мы находим тот же лес колонн, тот же интерьер, изукрашенный древними еврейскими надписями, - наряду с другими орнаментами, выполненными, конечно, в специфически мавританском стиле того времени и места.

Если главные синагоги Багдада и Толедо безусловно использовали модели мусульманских мест публичного богослужения, то рядовая синагога, как мы уже видели, сильно отличалась от мечети архитектурой и внутренним убранством. Само назначение синагоги, столь отличное от назначения мечети, а также, быть может, образец традиционного синагогального здания привели к тому, что эта непохожесть сохранилась до настоящего времени. Так, мастер-каменщик из Реды, второй по численности еврейской общины в Йемене, рассказывал мне, что он выстроил там новую синагогу (она была закончена незадолго до массового исхода еврейской общины), в точном соответствии с планом старой, о которой было известно, что она воздвигнута сразу после прибытия евреев в Реду из Палестины.

В Йемене, согласно немецкому географу Карлу Ратъенсу, даже городские дома евреев отличались от мусульманских. Их главной особенностью была открытая площадка на уровне первого этажа, деталь, которую Ратъенс объясняет как средиземноморским происхождением (сходство с итальянским внутренним двориком), так и тем, что центр еврейской социальной жизни находился внутри дома.

Самым главным полем приложения сил евреев в арабо-мусульманском искусстве были малые ремесла: работа с серебром, ткачество, вышивка и многие другие. Еврейские златокузнецы (и среброкузнецы тоже) работали в Аравии еще до ислама и встречались практически во всех арабских странах вплоть до нашего времени. В такой истинно "арабской" стране, как Йемен, евреи повсюду известны как ремесленники.

Очень многое о еврейских ремесленниках мы установили по материалам Генизы: тот факт, что некоторые из них были заняты на имперских мастерских Фатимидов, или что около 1140 г. три еврейских серебряных дел мастера (включая двух из Северной Африки) эмигрировали на Цейлон, чтобы зарабатывать там на жизнь, или что один тунисский еврей держал фабрику в Индии, где другие евреи, носившие арабские имена, возможно, из Йемена, изготовляли медные сосуды, которые описываются в деталях, главным образом, из-за их красоты.

Художник зависит от вкуса своих заказчиков. Даже когда нам известно, как это было прежде в Йемене, что определенные виды искусства почти полностью находились в руках евреев, их изделия должны рассматриваться как общий продукт их собственных художественных традиций и вкусов тех, кто эти изделия покупает. Поэтому изделия эти являются самым ощутимым результатом длительного симбиоза.

Определенные черты йеменского еврейского народного искусства действительно могут восходить к эллинистическим образцам. Мы видим причину этого не только в том обстоятельстве, что евреи эмигрировали в Йемен в то время, когда Палестина находилась в орбите эллинистической цивилизации, но и в другом факте, выведенном на свет недавними раскопками, - что сам Йемен был буквально наводнен промышленной и художественной продукцией эллинистического мира. Обитатели Йемена одобряли работу еврейских мастеров по серебру, потому что они создавали вещи, напоминающие о тех, которые йеменцы привыкли любить.

Во всяком случае, результаты этого совместного творчества (насколько можно судить по предметам, привезенным иммигрантами из Йемена в Израиль) никак не назовешь незначительными. Добрая часть йеменского еврейского искусства, будь то ожерелье, вытканный вручную убор или вышивка, производит впечатление единого народного искусства, впечатление цельной культуры.

Еврейские художественные промыслы в странах ислама выродились и за редким исключением не могут больше называться искусством по одной всеобъемлющей причине.

В 1924 г. в Дамаске один еврейский медник показывал мне медный кувшин совершенной формы, сделанный его дедом, тогда как он сам и его коллеги фабриковали только дешевый хлам, продающийся в лавках для туристов. Я спросил его, почему он не делает красивые вещи, такие, которые делал его дед. Его ответ был: "Во-первых, я не могу, а во-вторых, никто покупать не станет". Истинной причиной этого упадка следует считать тот факт, что великая средневековая цивилизация Ближнего Востока, которую мы привыкли называть ошибочным термином "исламская", все же подошла к концу.

Те, кто когда-то принадлежал к ней, больше не могут творить в духе этой цивилизации. Немногие йеменские евреи, которые все еще действуют так, представляют собой анахронизм, обреченный на исчезновение. Всякое возрождение народного искусства еврейских общин в арабских странах - как и возрождение любого аспекта их культурной жизни - может быть достигнуто только при ясном осознании, что глубокие изменения в умах и реалиях жизни, которые произошли по всему современному миру, должны обязательно начать работать и полностью изменить то, что осталось от древнего наследия великого прошлого.