ЛЕОН ПОЛЯКОВ

ИСТОРИЯ АНТИСЕМИТИЗМА

ЭПОХА ЗНАНИЙ

ПИШИТЕ

= Главная = Изранет = ШОА = История = Новости = Традиции = Музей = Антисемитизм = Атлас = ОГЛАВЛЕНИЕ =

Рихард Вагнер

Многие художники стремились стать пророками, но Вагнер оказался единственным, кого признали в качестве такового в его собственной стране и на всем Западе. Поэтому он нас здесь интересует не как чистый музыкант, а как музыкант, которому удалось внести свой вклад в политическое формирование своей эпохи.

В его случае все было исключительным. Начнем с неразрешимой проблемы его происхождения, поскольку никогда не удастся выяснить, был ли он сыном саксонского чиновника Карла Вагнера или актера Людвига Гейера, чье имя он носил до четырнадцати лет. Еще меньше шансов установить, был ли этот актер евреем, как это часто утверждалось (В 1912 году некий Отто Бурно посвятил тему своей докторской диссертации Людвигу Гейеру. Саксонские приходские архивы позволили ему установить предков Гейера вплоть до его прадеда Беньямина Гейера, который в конце XVIII века был органистом в церкви Эйслебена.

Изучение актов о рождении последующих поколе ний позволили ему установить, что все потомки Людвига Гейера относились к евангелической церкви, на основании чего он сделал вывод, "что возможность отцовства Гейера не влечет за собой ничего унизительного для оценки творчества Вагнера". (O. Bournot. Ludwig Heinrich Christian Geyer. Leipzig, 1913, p. 13.) Таким образом, поклонники Вагнера могут успокоиться, но существенно, что сам Вагнер не располагал этими сведениями; едва ли он мог помышлять о том, чтобы предпринять расследование происхождения своею отчима.).

Сами по себе подобные вопросы не имеют значения для нашей темы; напротив, чрезвычайно существенным является то, что об этом думают сами действующие лица, что оказывается истиной в их глазах. Известно, что Вагнер склонялся к "гипотезе о Гейере", т. е. считал себя внебрачным ребенком. Думал ли он к тому же, что Гейер (что по-немецки значит "коршун") был евреем? Это также кажется вероятным.

Но опять возникает дилемма: просто незаконнорожденный или внебрачный сын еврея - здесь нет существенной разницы, поскольку для неосознанного антисемитизма еврей является незаконнорожденным; но и обратное может быть справедливым в той мере, в какой преследуемый незаконнорожденный сближается с евреем.

И тот, и другой являются темными личностями, "без крова и очага". Мы можем напомнить то, что мы говорили в предыдущей главе: в подобных делах воображение, "психическая реальность" имеют первостепенное значение. Можно задать себе вопрос на этот раз в связи с причудами коллективного воображения: стал бы Вагнер (т. е. "каретник") для Германии тем же самым и под именем коршуна?

В его автобиографии мы читаем, что в детстве Вагнер называл себя этим вдвойне сомнительным именем ("Gayer ["коршун"] это уже почти Adler ["орел"]", - восклицал Ницше) (Adler является довольно распространенной фамилией среди немецких евреев, также как и другие "птичьи" фамилии - Sperling (воробей), Опт (гусь), Strauss (страус) и, наконец, Vogel (птица). Кроме того, в немецком языке, как и во французском, слово "коршун" имеет переносное значение "хищник, ростовщик", что могло лишь усиливать подозрения относивший происхождения отчима Рихарда Вагнера.).

Вагнер пишет, что Людвиг Гейер утешал его мать в связи с изменами ее мужа, и вообще отзывается о нем очень тепло и с любовью, называя его иногда своим отчимом, а иногда отцом, как если бы он сам не был уверен в том, кем он ему приходится в действительности. Эти описки, сделанные человеком, рисующимся для вечности, свидетельствуют о происхождении невроза, который по-своему отмечают почти все биографы Вагнера в зависимости от степени своего благоговения перед священным идолом: непропорциональная, чисто вагнеровская мания жалобщика.

Приведем свидетельство его первого французского апостола Эдуара Шуре:

"... малейшее противоречие вызывало у него неслыханный гнев. Это были прыжки тигра, вой фавна. Он метался по комнате как лев в клетке, его голос становился гортанным, жалящие направо и налево слова, раздавались как рев. В такие минуты он казался необузданной стихией, как вулкан во время извержения. Наряду с этим ему были присущи приступы пылкой симпатии, трогательные проявления жалости, необыкновенное сочувствие к страдающим людям, к животным и даже растениям. Этот Вспыльчивый человек не мог видеть птицу в клетке; он бледнел при виде срезанного цветка, а когда он замечал на улице больную собаку, то приказывал принести ее к себе в дом. Все в нем было огромным, чрезмерным..."

Разве некоторые черты этого портрета, точнее, самые первые, не напоминают немецкого идола нашего столетия? Любовь к животным может служить здесь путеводной нитью; перерезание горла курице пробуждало в Вагнере старые наваждения, как он сам писал Матильде Везендонк:

"Страшный крик живого существа, его раздирающие предсмертные жалобы наполняют ужасом мою душу. С тех пор я не могу отделаться от этого впечатления, которое ко мне так часто возвращается. Ужасна эта бесконечная пропасть жестокого страдания, на котором продолжает покоиться наше столь благополучное существование..."

Мания кастрации была у Вагнера тесно связана со страхом смерти, а также с любовным пылом, с его бурными, скандальными связями, с его необузданной страстью к роскоши, которые по-своему описывают все его биографы. Он сам оправдывается за это перед своим другом Листом, ссылаясь на свой гений художника и мага:

"...я не могу жить как собака. Я не могу спать на соломенной подстилке и удовлетворяться низкосортными напитками. Моя чувствительность, столь возбудимая, столь хрупкая, исключительно нежная и мягкая, должна быть удовлетворена каким-либо образом, чтобы мой дух мог предаться чудовищно трудной задаче созидания несуществующего мира".

Этот созданный им величественный мир в дальнейшем был населен ариями и семитами, - самозванство вагнеровского масштаба. Все в нем было величественным: пробуждение его антисемитской ярости, занявшей особое место в истории музыки и в истории Германии, заслуживает еще и места в учебниках по психологии. Эта ярость выплеснулась наружу в 1850 году, когда Вагнеру было тридцать семь лет; до того, как он сам об этом пишет, он выступал за полную эмансипацию евреев.

В 1837 году он, никому неизвестный музыкант, завязал отношения с Мейербером, который был на двадцать лет его старше и в ту эпоху был королем европейской оперы. Сначала Мейербер стал для Вагнера богом творчества, немецкого и мирового. В своем первом письме, посланном издалека, Вагнер писал:

"...здесь не место умножать неуклюжие хвалы в адрес вашего гения; я ограничусь словами о том, что я вижу, как вы в совершенстве решаете задачу немца, освоившего достоинства итальянской и французской школ, чтобы сделать всеобщим достоянием творения своего собственного гения..."

В одной статье Вагнер сравнивал Мейербера с Глюком, Генделем и Моцартом, его старинными немецкими предшественниками.

Когда в 1839 году Вагнер отправился в Париж в поисках успеха, Мейербер помог ему с истинным великодушием, ввел его в музыкальные круги и одолжил денег. Уверенный в себе молодой музыкант принял это как должное: мог ли он представить себе лучшего приемного отца, чем богатый и доброжелательный художник-еврей, чье имя к тому же рифмовалось с именем Гейера?

Итак, он говорил Мейерберу, что надеялся только на его поддержку; он умолял:

"Помогите мне, и Бог мне поможет, с благоговением я вручаю себя вам со всеми моими грехами, несчастьями, слабостями и печалями, я молю Бога и вас избавить меня от всех зол. Не отнимайте у меня вашего расположения, и Бог будет со мной..."

Как бы ни были преувеличены эти излияния, они вполне соответствуют тем чувствам искренней благодарности, которые отразились в его личном дневнике за июнь 1840 года. Но склад характера Вагнера и, возможно, парижские интриги не позволили этой идиллии продолжаться слишком долго. И хотя Мейербер по-прежнему исполнял свою роль надежного покровителя, его протеже вскоре проявил весьма откровенную двуличность.

Переписка с Робертом Шуманом проливает свет на эту историю. В конце 1840 года Вагнер еще был сторонником Мейербера: "Не позволяйте ругать Мейербера: я обязан ему всем, и особенно своей очень близкой славой!" Такие обязанности очень скоро оказываются невыносимыми - в начале 1842 года тон становится совершенно иным:

"Галеви прямой и честный, он не заведомый коварный лжец как Мейербер. Но не нападайте на него! Он мой покровитель и - кроме шуток - очень приятный человек!"

Итак, Вагнер еще не стал сознательным антисемитом, но он уже настроен против Мейербера и ... он проявляет осторожность. Достаточно того, что Мейербер продолжает оказывать ему поддержку, организуя постановку "Риенци" в Дрездене и "Летучего голландца" в Берлине, чтобы Вагнер публично выразил ему свою благодарность в первом издании своей "Автобиографии" и в письме, датированном февралем 1842 года:

"Целую вечность я не смогу говорить вам ничего другого, кроме благодарности!"

Однако в письме Шуману он замечает, что творчество его благодетеля это "источник, даже один запах которого уже издалека внушает мне отвращение, как только я его почувствую". Тем не менее, он продолжает обхаживать Мейербера, что позволяет ему еще раз осенью 1848 года получить от него финансовую помощь.

Потерпев неудачу в Париже, с 1842 года Вагнер становится оперным дирижером в Дрездене. Это революционный и младогегельянский период его жизни: он читает Фейербаха, заводит дружбу с Бакуниным, хочет связать будущее своего искусства с политическим будущим Германии и весной 1849 года принимает участие в саксонской революции. Забавный эпизод показывает, что он был осторожным революционером, "знающим, до каких пределов он может доходить"; в критический момент беспорядков этот неудержимый позволил своей жене Минне запереть себя на ключ.

Затем он эмигрирует в Швейцарию, где в 1849-1851 годах сочиняет свои основные теоретические трактаты. В этой ссылке он сосредотачивается на германских и германоманских мифах; отныне, как хорошо известно, он станет перелагать на музыку филологические и метафизические спекуляции и будет иметь сенсационный успех. В 1939 году Жорж Дюмезиль вспоминал: "В 1914- 1918 годах вагнеровские имена, вагнеровская музыка вдохновляли немецких бойцов во время поражений и потерь еще сильнее, чем в часы триумфов. Третьему рейху не пришлось создавать свои основополагающие мифы..." Но прежде чем вдохнуть жизнь в эти мечты, Вагнер занялся объяснением своего проекта.

В первом из своих сочинений он провозглашает, что легенда более реальна, чем история, и формулирует так называемую арийскую теорию происхождения человечества:

"Именно в этих горах [в Гималаях] мы должны искать первоначальную родину современных народов Азии и всех народов, которые переселились в Европу. Там находится источник всех цивилизаций, всех религий, всех языков..."

Далее он воскрешает древнего бога Вотана или, скорее, думает, что нашел в нем Бога христиан, Бога Сына, что стоит отметить, а не Бога Отца:

"Не следует думать, что высший отвлеченный бог германцев Вотан был вынужден уступить свое место Богу христиан; скорее он смог полностью отождествиться с ним; достаточно очистить его от всевозможных атрибутов, которыми наделили его различные народы в зависимости от своего национального характера, страны, климата...

Этот первобытный бог, единственный, национальный, к которому разные народы возводили свое земное существование, со всей очевидностью был забыт в наименьшей степени: именно в нем обнаруживается ключевая аналогия с Христом, сыном Божьим, поскольку он тоже умер, был оплакан и отмщен подобно тому, как еще сегодня мы мстим евреям за Христа, Вера и привязанность тем легче перешли на Христа, что в нем узнали древнего Бога".

Но Вагнеру также было за что мстить - детство, нищета, неудачи?

Или благодеяния, полученные от еврея Мейербера, и своя собственная угодливость?

Есть все основания полагать, что эта последняя причина была достаточно весомой, однако Вагнер по-прежнему проявлял осторожность и опубликовал свой трактат "Иудаизм в музыке" под покровом двойной анонимности: он подписал его вымышленным именем и подвергал нападкам не прямо Мейербера, но через посредство Мендельсона-Бартольди и евреев вообще. В июне 1849 года он поделился своими намерениями с Листом:

"Необходимо, чтобы у меня было столько же денег, сколько у Мейербера, даже больше, чем у Мейербера, иначе я становлюсь опасен. Из-за отсутствия денег у меня возникает бешеное желание заняться терроризмом в области искусства. Благослови меня, или, еще лучше, помоги мне. Возглавь эту великую охоту: мы откроем такую стрельбу, что перебьем огромное количество зайцев..."

В следующем году он приступил к осуществлению своего проекта. Три темы пересекаются в "Иудаизме в музыке", самом знаменитом и самом влиятельном его трактате. В качестве введения в тему Вагнер совершает публичное покаяние бывшего революционера, который отныне намеревается заключить мир с властями и установившимися традициями - это еще одна причина, чтобы сделать из евреев козлов отпущения:

"Даже когда мы боролись за эмансипацию евреев, мы выступали скорее за абстрактный принцип, чем за конкретное дело. Кроме того, весь наш либерализм был лишь игрой немного смущенного ума, когда мы защищали народ, который не знали, и даже избегали малейших контактов с ним. Наши страстные требования равноправия для евреев во многом определялись возбуждением, вызванным общим состоянием умов, а не реальной симпатией..."

Вторая тема этого труда состоит в том, что евреи господствуют над выродившимся обществом и особенно над искусством этого общества:

"Нам нет нужды доказывать, что современное искусство иудаизировано; факты бросаются в глаза и совершенно очевидны. Самая неотложная задача состоит в освобождении от еврейского господства..."

За этим следуют погребальные образы:

"Только в тот момент, когда становится очевидной внутренняя смерть организма, чуждые элементы оказываются достаточно сильными, чтобы им завладеть, но лишь для того, чтобы обеспечить его разложение. Тогда плоть этого организма может исчезнуть в кишении червей, но какому человеку в здравом уме придет в голову относиться к этому организму как к живому?"

Но если соблазнитель-еврей идет от одной победы к другой, его положение не становится менее трагическим. Вагнер старается описать нам это положение, что является третьей темой "Иудаизма в музыке", в которой желчь не исключает ясности ума:

"Образованные евреи приложили все усилия, которые только можно себе вообразить, чтобы освободиться от характерных черт своих вульгарных единоверцев: во многих случаях они даже считали, что достижению их целей может способствовать христианское крещение, которое смоет все следы их происхождения. Но это рвение, которое никогда не приносило всех ожидаемых результатов, приводило лишь к еще более полной изоляции образованных евреев, к тому, что они становились самыми черствыми из людей, в такой степени, что мы теряем наше прежнее сочувствие к трагической судьбе этого народа".

Ничего хорошего не может произойти от таких евреев, вдвойне зловредных и бесплодных в глазах Вагнера, поскольку они "порвали все связи со своим собственным народом". Даже Мендельсон-Бартольди, чей талант в частных беседах он ставил исключительно высоко, никогда не мог "оказать на наше сердце и нашу душу такое всеохватывающее воздействие, которое мы ожидаем от искусства". Но самые ядовитые стрелы оказались пущенными в Мейербера:

"Тому, кто наблюдал дерзкие манеры и безразличие собрания правоверных в синагоге во время божественной службы в музыкальной форме, легко понять, что оперный композитор-еврей не будет задет подобным поведением публики в театре и без отвращения станет работать для театра... Благодаря впечатлению холодности и настоящей неловкости, возникающему у нас, знаменитый композитор открывает нам специфику иудаизма в музыке. Из внимательного рассмотрения тех фактов, которые мы смогли узнать во время поисков причин нашего необоримого отвращения к еврейскому духу, вытекают доказательства бесплодности нашей эпохи в области музыкального искусства".

В заключение Вагнер пишет: "Иудаизм - это дурная совесть современной цивилизации". Он напоминает о Вечном жиде, который может надеяться на спасение только в могиле. Посредством угроз он увещевает евреев: "Подумайте, что существует одно-единственное средство снять проклятие, тяготеющее над вами: искупление Агасфера - уничтожение!" Этими строками завершается текст; имя Мейербера ни разу в нем не упомянуто.

В следующем году, в работе "Опера и драма" Вагнер походя подвергает открытой критике Мейербера, называя его по имени и выдвигая новый аргумент: "Будучи евреем, Мейербер оказался лишенным родного языка, неразрывно связанного с самыми глубинными чувствами его существа; он с одинаковым интересом говорит на каком угодно языке и перекладывает этот язык на музыку таким же образом". В дальнейшем Геббельс повторит эту мысль в более краткой формуле:

"Когда еврей говорит по-немецки, он лжет!"

В своей "Автобиографии" Вагнер уверял, что "Иудаизм в музыке" вызвал против него еврейский заговор во главе с Мейербером; он приписывал этому заговору всю критику, все интриги, все удары судьбы, с которыми ему пришлось столкнуться в его бурной жизни после 1851 года:

"Сенсация, вызванная этой публикацией, настоящий ужас, распространяемый ею, невозможно сравнить ни с одним событием такого рода... Именно этим объясняется неслыханная враждебность, проявляемая по отношению ко мне со стороны всей европейской прессы... Эта ярость выразилась в вероломстве и клевете, ибо вся кампания была организована большим знатоком этого дела г-ном Мейербером, и он управлял ею твердой рукой до конца своих дней..."

Мы здесь видим Вагнера во власти мании преследования; первый подходящий случай сделал его законченным антисемитом. В 1853 году Лист описывал княгине Витгенштейн новую манию их общего приятеля:

"... он бросился мне на шею, потом он катался по полу, ласкал свою собаку Пегги и говорил ей глупости, время от времени бросая оскорбления в адрес евреев, которые представляются ему общим наименованием с очень широким значением. Одним словом, это грандиозная, величественная фигура, чем-то напоминающая Везувий..."

Двадцать лет спустя последователь Гобино Людвиг Шеман дал более подробное описание вагнеровских вспышек гнева:

"Его жалобы на невыразимую нищету, в которую евреи ввергли наш народ, достигли высшего накала в описании положения немецкого крестьянина, у которого вскоре в собственности не останется ни одного арпана (Старинная мера сельскохозяйственных угодий. 3000-5100 кв. м - Прим. ред.). Я никогда не замечал в нем ничего, что даже отдаленно напоминало бы этот священный гнев; после этих заключительных слов он совершенно вне себя бросился в зимнюю ночь и вернулся только через какое-то время, когда приступ уже прошел, а шалости ньюфаундленда, сопровождавшего его, вернули ему хорошее настроение..."

Отметим, что на заднем плане этих обличительных речей вырисовываются собаки - пудель Пегги или верный ньюфаундленд. Это заслуживает специального рассмотрения. В то же время другие письма и свидетельства говорят о том, что Вагнер, не склонный питать иллюзии на свой счет, полностью сознавал преимущества, которые он мог извлекать из своей мании - субъективные преимущества:

"...уже в течение долгого времени я сдерживал гнев против евреев, гнев, столь же присущий моей натуре, как желчь крови... Их проклятые писульки давали мне повод, и я взрывался..." (письмо Листу, 1852 г.).

Но были и объективные преимущества, рост известности: "Благодаря глупости Мейербера, нанявшего в Париже толпу писак, я внезапно стал там знаменитым, по крайней мере ко мне проявляют большой интерес... Перспектива жестокой, но значительной и многообещающей борьбы с Мейербером возбуждает мою... скажем: мою злость (письмо племяннице Франциске, датированное тем же годом).

Этот проницательный Вагнер заблуждался только в одном пункте: Мейербер никогда ничего не предпринимал против своего бывшего протеже, он придерживался принципа не отвечать на нападения и смирился с окружающим антисемитизмом. Тем не менее исторически в человеческом плане он оставался проигравшим, "притворщиком". (Как если бы он заранее смирился с этим, в 1840 году Мейербер писал Генриху Гейне, что "девяносто девять процентов читателей антисемиты, поэтому они наслаждаются и всегда будут наслаждаться антисемитизмом, если только его будут преподносить им достаточно умело".)

"Евреи" этой эпохи также никогда ничего не предпринимали ни против композитора, ни против памфлетиста; напротив, он продолжал находить среди них поддержку и самых верных друзей. Под сенью музыкального шатра, под лозунгом искусства для искусства диалектика антисемитизма могла свободно развиваться во всей своей чистоте.

* * *

Каковы бы ни были причины, факт состоит в том, что в области изящных искусств эмансипированные евреи прежде всего добились превосходства как музыканты. С самого начала XIX века они были композиторами и исполнителями: в том, что автор "Кольца" и гениальный антрепренер Вагнер прибегал к их талантам, нет ничего удивительного. В данном случае симптоматичной является частота. Предрасположение Вагнера к исполнителям-евреям хорошо известно;

"Почему ваш отец и мой не сделали нам в свое время обрезание?"

- комично восклицал дирижер оркестра Ганс фон Бюлов, обращаясь к своему собрату.

"Многие из моих лучших друзей евреи". Вагнер всегда следовал этому золотому правилу антисемитизма прошлого. Но эта преступная склонность или это алиби, имеет и обратную сторону; психологически выгода легко становилась взаимной. В окружении Вагнера самым крайним случаем такого рода была история с виртуозом Иосифом Рубинтштейном.

Их связь началась с письма, отправленного этим музыкантом со своей родной Украины автору "Иудаизма в музыке", в котором он писал, что согласен с ним по всем пунктам и что поэтому ему остается выбор между самоубийством или искуплением под сенью Метра. Вагнер согласился оказать ему отеческое покровительство, принял его в 1872 году в число своих домочадцев, и он стал его любимым пианистом; мелодии Зигфрида, Вотана, Валькирий исполнялись для гостей в обработке для клавишных этим евреем.

Его преданность Вагнеру не знала границ, а его смерть повергла Рубинштейна в такую растерянность, что он совершил самоубийство на могиле своего метра. В официальной биографии Вагнера написано: "Он не смог вынести того, что вынесли все приверженцы Метра - пережить его".

Другой пианист, ученик Листа Карл Таусиг не упоминается как еврей в этой биографии, составленной под наблюдением Козимы Вагнер: ее авторы ограничились намеком на "его темное происхождение". Дело в том, что Таусиг был также деловым человеком, он был главным творцом байрейтского проекта; безусловно, поклонникам Вагнера было важно пощадить его посмертно.

Также евреем был тенор Анджело Нойман, любимый Лоэнгрин и Зигфрид Вагнера; став директором театра, он сумел получить от метра обещание мировых прав на "Парсифаля" за пределами Байрейта. После артистов, импресарио, поклонников и меценатов Вагнер особенно ценил музыкального критика Генриха Поргеса, так что он пригласил в Мюнхен и хотел привязать к себе в качестве секретаря этого "старейшину вагнерианцев". Делами Patronalsverein в Байрейте управлял некий банкир Кон, и сам композитор соглашался с тем, что больше всех его операм аплодировали евреи.

Пытались ли они утвердить таким образом свою принадлежность Германии? Притягательность антисемитов для ассимилированных евреев может питаться из разных источников: в их глазах этот враг может казаться наделенным специальными полномочиями для выдачи особого сертификата патриотизма или неиудаизма. Искушение может оказаться довольно изысканным: например, приведем размышления, возникшие после прочтения "Иудаизма в музыке", которые некий еврей традиционных взглядов, романист Бертольд Ауэрбах, доверял своему родственник):

"Это сочинение является более опасным и ядовитым, чем это может показаться, и нельзя ограничиваться словами: это пройдет, поскольку вскоре станет очевидным, что Вагнером движет лишь хитрость и зависть. Нет, здесь что-то совсем другое, что нужно признать и понять до конца (...) многое из того, что Вагнер говорит о музыке Мендельсона, я и сам чувствовал..."

Ауэрбах добавлял, что этой музыке недоставало естественности и делал исключение лишь для "Вальпургиевой ночи" и "Сна в летнюю ночь". Выступал ли он только в качестве музыканта или стремился одновременно проявить себя в качестве истинного немца?

Посмотрим теперь на вагнеровскую сторону этого дела. Его антисемитизм все более нарастал до последних дней его жизни и приобретал все более агрессивные формы. Прежде чем обратиться к его сочинениям или причудам, отметим характерную реакцию на следующий день после пожара в венском Ринггеатре, в котором погибло восемьсот человек, христиан и евреев, он воскликнул:

"Люди слишком плохие и не заслуживают жалости в случае массовой гибели. Каков толк от этих подонков, собравшихся в таком театре? Вот когда рабочие становятся жертвами катастрофы на шахте, это меня волнует..."

В том же 1864 году он заявлял: "Если род человеческий погибнет, потеря будет невелика: но если он погибнет из-за евреев, это будет позором". Пусть погибнет мир, но пусть он погибнет благодаря Вагнеру!

Почему антисемиты находят удовольствие в позорном для них обществе евреев? Безусловно, здесь может быть множество мотивов, среди которых отметим и то, что таким способом они могли проявить свое благородство.

Но главной целью была возможность выставить напоказ свое арийское превосходство заискивающим евреям, а в конечном итоге и самим себе. Подавлять евреев значит подняться над самыми коварными в мире людьми, превзойти сверхчеловеков, сумевших довести до отупления и сделать бесплодными ариев:

"Мы набитые дураки, которые всем обязаны евреям", - говорил Вагнер незадолго до смерти.

Этот тиран получал удовольствие от игры с "евреем" как кошка с мышкой. На вершине славы он доверял дирижировать "Парсифалем", этим "германо-христианским священным сценическим произведением" (christlich-germanisches Weihefestspiel) руководителю оркестра Герману Леви, которого он называл своим "полномочным представителем" и даже своим alter ego. Он хотел обратить его в протестантство, но также выражал свое удовлетворение тем, что он сохранил свое имя, ничего в нем не меняя. Небольшая размолвка, происшедшая незадолго до первого представления "Парсифаля", хорошо показывает природу их взаимоотношений.

В середине июня 1881 года Вагнер получил из Мюнхена анонимное письмо, в котором его умоляли не позволять дирижировать его произведением еврею, а также намекали на его незаконную связь с Козимой. В тот день супруги Вагнеры ожидали Леви к завтраку. Муж положил письмо на стол в комнате, отведенной Леви.

Леви опоздал. Вагнер ждал его у входа с часами в руках и сказал ему серьезным тоном:

"Вы опоздали на десять минут! Отсутствие пунктуальности идет сразу после неверности!"

Затем он добавил:

"Теперь пошли завтракать. Нет, сначала прочтите письмо, которое я приготовил для вас".

За столом взволнованный письмом Леви хранил молчание. Вагнер спросил его, почему он столь молчалив. Леви ответил, что он не понимает, почему Вагнер дал ему прочитать письмо вместо того, чтобы немедленно разорвать его. В ответ он услышал:

"Я вам скажу. Если бы я никому не показал это письмо, если бы я сразу же разорвал его, возможно, что-то из его содержания осталось бы во мне, а так, могу вас уверить, что у меня не останется от него никаких воспоминаний".

Не прощаясь, Леви вернулся в Бамберг, откуда он настойчиво потребовал от Вагнера освободить его от дирижирования "Парсифалем". Вагнер ответил телеграммой:

"Дорогой Друг, я прошу вас со всей серьезностью вернуться как можно быстрее: главное дело должно быть доведено до конца". Леви настаивал на своей отставке и получил после этого письмо, содержащее следующие фразы:

"Дражайший друг! Я выражаю мое глубокое уважение вашим чувствам, однако таким образом вы не сможете облегчить ни ваше, ни мое положение. Причина состоит в том, что вы смотрите на самого себя столь мрачно, что в наших отношениях с вами мы будем охвачены тоской. Мы совершенно согласны в том, чтобы открыть это г... всему миру, но для этого требуется, чтобы вы не оставляли нас и отказались от этой бессмыслицы. Во имя любви к Господу немедленно возвращайтесь и постарайтесь лучше нас узнать! Ни в чем не отказывайтесь от вашей веры, но наберитесь мужества для этого! - возможно, в вашей жизни произойдет большой переворот, - в любом случае вы будете дирижером "Парсифаля".

Такова была любимая игра Вагнера: садистское желание унижать; сентиментальный и покладистый нрав; но прежде всего стремление еще теснее привязать к себе свою жертву. Леви согласился с тем, что "Иудаизм в музыке" был продиктован благородным идеализмом; в том же году он писал своему отцу, раввину:

"Потомки когда-нибудь признают, что Вагнер был таким же великим человеком, как и музыкантом, что уже хорошо понимают его близкие. Его борьба против того, что он называл "иудаизмом" в музыке и литературе также объясняется самыми благородными мотивами".

После смерти этого верного последователя Вагнера, Х. Ст. Чемберлен посвятил ему хвалебную заметку в "Bayreuther Blatter". Отметив его достоинства еврея, не похожего на других, он приходил к выводу, что его неразрешимая человеческая проблема, т. е. сознание позора его происхождения, делала его особенно подходящим для художественного выражения безнадежных поисков "Парсифаля".

Но, как мы увидим ниже, все происходило таким образом, как если бы этот зять Вагнера остановился на середине пути своих размышлений. Вагнеровская библиография насчитывает более сорока пяти тысяч названий, возможно, уступая в этом отношении только Иисусу Христу и Наполеону. Никакой другой художник так не волновал массы, но никого так не ненавидели, как его.

Он стал главным разочарованием в жизни Ницше, который очень его любил, но затем стал убеждать немцев защищаться от него "как от болезни" ("Казус Вагнер"). "Вагнер - это полнота, но это полнота порчи; Вагнер - мужество, воля, убежденность порчи". И Ницше объявил войну "байрейтскому кретинизму и одновременно немецкому вкусу". (Ведь, например, Эдмунд фон Хаген в своих "Афоризмах о Вагнере" называл своего кумира "всемогущим, Софоклом, Платоном, Шекспиром и Бэконом, Шиллером и Кантом, Гете и Шопенгауэром в одном лице, господствующем над миром".)

Но вагнерианство, как и гитлеризм, было общеевропейским феноменом. Во Франции имел место энтузиазм Бодлера, Барреса и Пруста, символистов и "Вагнерианского обозрения", "служение с самого детства у алтарей бога Рихарда Вагнера", о котором говорит Леви-Строс. Время, а в еще большей степени испытание гитлеризмом постепенно изменили оценки искусства, которое претендовало на то, чтобы быть искусством будущего, но которое подготовляло кровавое прошлое. В конце прошлого века Анри Лихтенберже писал:

"Нет сомнений, что этот немец чистого происхождения, этот подлинный немецкий гений именно среди нас нашел свою вторую духовную родину... В его лице мы чтим одного из самых благородных героев новой Германии и искусства всех времен".

В наши дни Морис Шнейдер признает величие Вагнера, но отмечает, что это величие из-за своей "сакральности" навлекало на него ненависть и насмешки:

"Чувствуется обман, непорядочность, и ничто не отталкивает сильнее, чем ложный пророк, который использует в личных целях рвение своих последователей, чем ничтожный маг, использующий святое в преступных целях. Однако приходится прибегать именно к такому пониманию религиозных тайн, чтобы понять апофеоз Вагнера, который он познал в конце своей жизни. Иначе это невозможно объяснить. Когда религия утратила свой престиж, люди ждут от художника, что он займет место священника..."

Что касается самой Германии, то в Третьем рейхе Вагнера чтили еще больше, чем во Втором, и рассматривали его как предшественника и первооткрывателя. Таков был общий дух, но это было также и частным человеческим феноменом. Друг детства Гитлера уверяет, что он "искал в Вагнере нечто гораздо большее, чем модель или пример. Он буквально присвоил себе личность Вагнера, чтобы сделать из нее неотъемлемую часть собственной индивидуальности". Эта формула не кажется преувеличенной в связи с человеком, который в молодости делил современников на вагнерианцев и тех, "у кого нет имени". В характерном для него стиле Альфред Розенберг говорил примерно то же самое:

"Байрейт - это воплощение арийской тайны (...). Суть западного искусства открывается в Вагнере, а именно: нордическая душа не является созерцательной, она не теряется в индивидуальной психологии, она стремится жить по космическим законам духа и создавать их спиритуализм и архитектонику".

Но, возможно, у Вагнера не было лучшего толкователя, чем он сам.

На протяжении всей своей жизни он комментировал свое творчество, в котором он стремился сплавить в единое неразрывное целое музыку, направленное действие и идеологию. После цюрихского периода он особенно много писал об искусстве, политике и на другие темы в Байрейте, в конце своей жизни. Его антисемитизм не претерпел никаких изменений, но лишь стал более мрачным:

"Я считаю еврейскую расу прирожденным врагом человечества и всего благородного на земле; нет сомнения, что немцы погибнут именно из-за нее, и. может быть, я являюсь последним немцем, сумевшим выступить против иудаизма, который уже все держит под своим контролем",

- писал Вагнер в 1881 году королю Баварии Людвигу II. (Это не мешает ему в том же году поддерживать своего импресарио Анджело Ноймана, подвергшегося нападкам в разгар антисемитских волнений в Берлине, критиковать по этому случаю антисемитские кампании и говорить об "абсурдных недоразумениях", - все это тоже Вагнер.)

Пессимистические мотивы Шопенгауэра обогащаются теориями Гобино по поводу расовой деградации. "Пластичный демон упадка человечества", - так характеризует он евреев в одной работе под весьма показательным названием "Познай самого себя" ("Erkenne dich selbst"). В ней он приписывает евреям превосходство во зле и удивительные успехи. Он вменяет им в вину изобретение денег и, что еще хуже, бумажных денег, "дьявольского заговора", а в конечном итоге и всей западной цивилизации, которая является "иудейско-варварской смесью", но никак не "христианским творением". Это еврейское могущество кажется ему находящимся у них в крови и таким сильным, что "даже смешение [крови] не может ему повредить: как мужчина, так и женщина, даже если они смешиваются с самыми далекими от них расами, всегда порождают евреев".

Это фундаментальное положение нацизма, из которого вытекают хорошо известные следствия. У Рихарда Вагнера это пересекается с вегетарианством, сторонником которого был также и Гитлер. Он специально проводит связь между "запрещением употреблять в пищу мясо животных" и "тем фактом, что Бог евреев нашел жирного ягненка, принесенного в жертву Авелем, более вкусным, чем плоды земледелия, пожертвованные Каином". По его мнению употребление в пищу мяса животных является главной причиной упадка человечества.

К концу своей жизни он почувствовал влечение к образу Христа, но скроил себе христианство по собственной мерке. В самом деле, он думал, что тайная вечеря означает возвращение к первоначальной невинности, что она символизирует уважение к живой жизни, т. е. вегетарианство. Именно в этом смысле хлеб и вино заменили собой плоть и кровь; именно так апостолы хотели сохранить память о Спасителе и скрепить Новый Завет. Но Церковь очень быстро пропиталась еврейским духом, и эти символы первоначального христианства оказались полностью стертыми.

Как бы там ни обстояло дело с этими теологическими фантазиями, факт, состоящий в том, что на следующий день после победы в 1871 году Вагнер предлагал разместить в Париже "всемирную скотобойню", говорит сам за себя. Он издевается над французами, этими "семитизированными латинянами", тем не менее они остаются для него "богами и хозяевами мира". Эта двойственность весьма показательна.

Другими "низшими расами" - славянской и негритянской, Вагнер, который не был последовательным доктринером, специально не занимался. Что же касается женщин, которые его любили и так много ему помогали, они символизируют в его творчестве романтическое "вечное женственное" в двух видах: непорочной Богоматери и дающей жизнь Венеры, или иначе "природы" в противопоставлении "духу". То, что он собирался изложить по этому поводу, оказалось прерванным в феврале 1883 года его смертью; но, судя по наброскам к его эссе о "женском элементе в человеческом существе", не похоже, чтобы он собирался проповедовать антифеминизм наподобие Прудона.

Манией этого самовлюбленного человека была навязчивая идея осквернения, которая достаточно ясно проявляется в его сочинениях, особенно в том, которое он считал самым важным - "Героизм и христианство". Эта мания выступает в двух формах: запятнанность еврейской кровью и запятнанность плотью животных. Их сочетанию он приписывал упадок Запада. Он не видел иного средства против этого вырождения кроме "божественного очищения" благодаря "принятию крови Христа в том виде, в каком она символически возникает в евхаристии - единственном подлинном таинстве христианской религии... Это противоядие должно остановить вырождение рас, вызванное их смешением; и возможно, что вселенная произвела живые существа только для служения этой религии".

Что же это за религия? Какова эта "арийская тата Байрейта", в которой некоторые комментаторы надеялись найти элементы "религии древних ариев"?

В другом сочинении Вагнер уверял, что главный грех рода человеческого - это убийство животных. В его глазах это преступление было тем более ужасным, что он считал, что животные морально превосходят людей, особенно своей "верной преданностью до самой смерти". Он приписывает животным и другие добродетели - честность и наивность, неспособность к обману. Завершается эта работа упоминанием об искупительной смерти Иисуса; но силы зла взяли верх, христианство пропиталось иудаизмом: сегодня "Ветхий Завет" является победителем, а дикое животное [т. е. человек] превратилось в считающего животного..."

В письме, адресованном президенту антививисекционной лиги Э. фон Веберу, Вагнер советует ему прибегнуть к решительным действиям и снова возвращается к евреям: "Так, было бы замечательно напугать евреев, которые изо дня в день ведут себя самым наглым образом. Кроме того, необходимо нагнать страху на господ вивисекционистов; нужно сделать так, чтобы они просто боялись за свою жизнь и чтобы им казалось, что против них выступил народ, вооруженный плетьми и дубинками".

Это еще один случай использования евреев для примера, так что вспоминаются "евреи и поставщики" маршала Гнейзенау и "евреи и филистеры" Клеменса фон Брентано. Другие в это же время говорят о "евреях и франкмасонах". Нам кажется, что мы собрали достаточно фактов, чтобы прийти к заключению в той же манере, которую нам как бы предлагает гениальный художник, полагавший себя "сознающим бессознательное" (Der Wissende des Unbewussten),

Вагнеровский невроз - это, прежде всего обстановка, одна из форм "зла этого века". Чрезмерное, как и вообще все у Вагнера, это "страдание художника" может быть с пользой развито и выставлено напоказ, подобно тому, как его антисемитизм лишь выражает господствующую идеологию эпохи. Он является воплощением зла, оскорблением самолюбия. В данном смысле этот невроз, как и любой другой, воспроизводит во взрослой жизни конфликт раннего детства, осложненный в случае с Вагнером сомнительным двойным отцовством.

Конфликт не получил успешного разрешения, образ отца оказался расколотым на две части: друзья и покровители воплощали образ доброго и любящего отца, - Гейера, к которому он сохранял признательность. Враги и соперники являлись продолжением отца, угрожающего и деспотического, - Гейера в постели его матери, Гейера-самозванца, еврея, которого он ненавидел и старался стереть его память, но с которым он все же продолжал отождествлять себя в глубинах подсознания.

Можно думать, что обращение Вагнера в антисемитизм в какой-то степени наложило бальзам на его язвы. Оно позволило ему по крайней мере частично заплатить по своим старым счетам. Похоже, что отныне он по-своему чувствует себя отцом и вождем, соответствующим образом организуя свою жизнь; он больше не играет в бунтовщика; он приобрел аудиторию, учеников и последователей, в свою очередь он начинает господствовать.

Но рана остается, душа по-прежнему унижена, так что если посмотреть поближе, то окажется, что этот мизантроп испытывает истинную симпатию только к тем, кого он полностью держит в своей власти. Именно так в течение нескольких лет обстояло дело с Ницше. Б 1872 году он писал молодому философу, относившемуся к нему с величайшим почтением, что после его жены Козимы он был единственной наградой в его жизни; кроме них у него была только собака Фиди; его дети во плоти, Зигфрид и Ева, не упоминались в этом экзистенциальном итоговом балансе.

Таким образом, собаки и евреи определяли эмоциональную жизнь этого художника; без сомнения, в глубинах своего подсознания он связывал их друг с другом: об этом свидетельствуют две его мании - осквернение плотью (животных) и кровью (евреев). Кроме того, чувство симпатии к животным он распространял и на евреев, порабощенных и выхолощенных им как Иосиф Рубинштейн и Герман Леви, эти собаки Вагнера в человеческом облике, одушевленные вещи, полностью подчиненные его контролю; радость реванша, отталкивание, преображенное в притяжение.

Подобные замещения также отмечаются среди нацистских убийц, больших любителей животных, гордящихся своей доброжелательной симпатией к еврейским рабам, приставленным к ним в качестве личных слуг.

Типичные игры антисемитской психологии, которая помимо прочего приписывает объекту своей ненависти с помощью механизма проекции все, что внушает ей страх и что она хочет игнорировать в самой себе: в случае Вагнера пожирающая жадность, жажда денег и жажда крови, обе, рассматриваемые как нечистые и легко объединяемые в одно целое; короче говоря, "еврей" в себе самом.

Но этого демона невозможно провести таким образом, особенно у такого проницательного человека как Вагнер, а эту жажду невозможно утолить. Рана остается неизлечимой, вернувшаяся ненависть сохраняется: отсюда чувства вины, скрытые под видом осквернения, и надежда на искупление кровью Спасителя, что вновь отражает у этого обновителя древних мифов жажду крови, неосознанное стремление к мести.

Вокруг этой драгоценной крови мистически протекает действие "Парсифаля", культового произведения Байрейта, апофеоза, обдумывавшегося на протяжении четверти века. Эта кровь вылечит рану короля Амфортаса, которого Вагнер наделил всей своей тоской. Известно, что он взял этот сюжет из легенды о Граале, которую изменил в свойственной для себя манере, уверяя, что средневековый автор плохо ее понял. Некоторые из этих изменений позволяют нам в свете его отношений с Германом Леви добавить два или три окончательных мазка к его портрету.

Среди тех вольностей, которые он позволил себе в разработке темы Грааля, есть такие, что поразили или шокировали многочисленных критиков. Король Амфортас, "фигура огромного трагического значения", как он писал в 1859 году, стал центральным персонажем действия. Тайная вечеря превратилась во что-то вроде вегетарианского пира, за что его осуждали католики; и особенно Великая пятница, которая стала полной противоположностью траурной символики этого дня.

"Счастливо каждое создание, все, что возникает и вскоре умирает, ибо природа, получившая искупление, украшается непорочностью в такой день!" Это знаменитая "Хвала Святой пятнице", партитуру которой в феврале 1879 года он послал Герману Леви. Вместе с партитурой было отправлено письмо, полное загадочных намеков, которое Х. Ст. Чемберлен опубликовал в 1901 году в "Bayreuther Blatter" вместе с тридцатью другими письмами Вагнера к Леви. Однако первая фраза этого письма заменена точками:

"Дорогой друг!

[Моя жена не перестает говорить мне о ваших любезностях в ее адрес, и я хочу отблагодарить вас автографом, который вы сможете скопировать для своей коллекции.] То, что я собираюсь вам сообщить, не имеет большого значения, если только выражение моей радости не представляется важным. Говоря таким образом о своей "радости", я не хотел бы выглядеть претенциозным, как если бы эта радость действительно имела большое значение. Но здесь имеются серьезные и глубокие тайны, и тот, кто сумеет полностью осветить их сиянием разума, возможно, решит, что "моя радость по вашему адресу" является счастливым предзнаменованием для будущего построения человеческих положений. Для нас обоих должно служить утешением, что мы окажемся очищенными в гармонии этого построения. - Социальная метафизика! Благодарности и сердечные приветствия от весьма преданного вам

Рихарда Вагнера, Байрейт, 27 февраля 1879".

Можно думать, что исключение первой фразы было сделано из-за Козимы Вагнер или даже по ее просьбе: ей было важно соблюдать дистанцию по отношению к предупредительному еврею-руководителю оркестра. Но остается продолжение, которое отнюдь не казалось опасным вагнерианцам, и именно оно представляет для нас интерес. Что это за серьезные и глубокие тайны, о которых шутливо говорил Вагнер, посылая Леви "Хвалу Святой пятнице"?

Что это за общее "очищение", которое он предвидел?

Что это за "социальная метафизика"? Более того, почему он так стремился убеждать Леви и общаться с ним? Почему он называл Леви своим alter ego и придавал такое большое значение тому, чтобы "Парсифалем" дирижировал этот сын раввина? Истинная природа взаимоотношений Вагнер-Козима-Леви заслуживает более пристального изучения: две части письма - изъятая фраза и остальной текст - могут оказаться связанными самими различными способами...

Здесь мы возвращаемся к "проблеме Гейера". Если антисемит Вагнер тайно считал себя евреем, он бы не мог выражаться иным способом, и его "язва Амфортаса", эта таинственная болезнь, эти мучения, которые он описывал королю Баварии, могли означать именно это. Но помимо этого можно предложить набросок еще одной гипотезы относительно некоего источника вагнеровского мифа о Парсифале, который должен был оставаться неясным самому художнику.

Иронизируя по поводу сентиментальных восторгов Мейербера, Вагнер однажды назвал его "современным искупителем, агнцем Божьим, искупающим грехи мира". Возмущенный католический критик отец Т. Шмид задавал вопрос в этой связи, не является ли Парсифаль, где большое внимание уделяется Искупителю и Искуплению, богохульным фарсом, пародией на Страсти Господни. Он перечислял ереси Вагнера и задавал себе вопрос, не значится ли на его произведениях шиболет:

"Mysterium, Babylona magna, mater fornicationum et abominationum terrae". ("Мистерия, великий Вавилон, матерь блудодеяний и мерзости земной".)

Вероятно, нет необходимости заглядывать так высоко. Можно допустить, что антисемитские тексты были лучшим источником вдохновения для Вагнера, о котором его поклонники говорили, что по вдохновению Духа Святого он смог постичь истинный смысл Тайной вечери. Он был усердным читателем этих сочинении, в чем нет ничего удивительного, и иногда критиковал их: так, он упрекал Вильгельма Марра в поверхностности, а Е.Дюринга в вульгарности стиля.

Но "Еврей Талмуда" отца А. Ролинга, профессора богословия Пражского университета, получил его полное одобрение. В этом трактате много говорится о ритуальном убийстве, способном помогать при экземе, от которой он страдал в 1880 году, и его изумляли "странные обычаи евреев". Можно допустить, что в свое время он прочитал "Тайны христианской древности" Даумера; следует также принять во внимание его смятение во время перерезания горла курице - в психологии это называется "реактивным типом".

Обвинял ли он евреев в каннибализме или надеялся на спасение через кровь Спасителя, всегда обнаруживается это возбуждение, вызываемое невинной кровью. Но для какой пели может использоваться евреями христианская кровь в соответствии с антисемитской традицией?

Варианты достаточно разнообразны: выразить ненависть к страстям Иисуса; освящать мацу; пользовать рану после обрезания; устранять еврейское зловоние; останавливать у мужчин менструальную кровь или лечить другие позорные болезни.

В любом случае эту кровь предпочтительнее добывать в Святую пятницу. Евреев обвиняют, что они радуются в этот день; у этой выдумки была тяжелая жизнь, как это показывает размышление, вкладываемое Прустом в уста барона Шарлюсу. Был ли творческий гений Вагнера отравлен этими темами?

Шла ли речь для него о скрытом уничтожении клейма Гейера, изгнании этого старого призрака?

Был ли этот "еврей" в нем, такой, каким он его видел в себе, тем, кто надеялся на это искупительное выздоровление с помощью христианской крови и радовался в Святую пятницу?

Последний смысл "Парсифаля", непонятный самому Вагнеру, окажется следующим: ритуальное убийство, этот колоссальный бредовый фарс, организованный, направляемый его "другим я", сыном раввина Германом Леви?


= Главная = Изранет = ШОА = История = Новости = Традиции = Музей = Антисемитизм = Атлас = ОГЛАВЛЕНИЕ =

Hosted by uCoz