КАНТОНИСТЫ - страницы трагедии

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

"ОХОТНИКИ". ВОСПОМИНАНИЯ Н.С. ЛЕСКОВА.

Очередное семейство, в котором был способный к военной службе рекрут, имело право нанять за себя другого, так называемого "охотника", который за денежное вознаграждение заменял очередника. "Охотником" мог быть еврей из другого семейства, но ни в коем случае христианин. Состоятельные люди, в которых совесть не совсем заглохла, не желая злоупотреблять своим привилегированным положением в кагале и выгораживать своего сына за счет беззащитных бедняков, находили за деньги замену своим сыновьям. Достать наемника было чрезвычайно трудно, но не потому, что нельзя было найти людей, готовых продать себя. Таким было все равно, где влачить жалкое существование. Трудности заключались в том, что закон разрешал выставлять наемника только при следующих условиях: "охотник" должен принадлежать к еврейскому обществу того же уезда, что и тот, кого он подменяет; семейство "охотника" должно доказать, что оно исполнило свою очередь или имеет другого способного рекрута для исполнения своей очереди; "охотник" должен представить письменное подтверждение, что он действительно идет в наемники по доброй воле.

На нравственную сторону набираемых рекрутов внимания не обращалось. В "охотники" шли только бродяги, негодяи, отчаянные пьяницы, воры, вообще всякие отбросы общества.

"Охотникам" платили от 300 до 400 рублей. Кроме того, в течение определенного времени их кормили, поили и удовлетворяли всевозможные прихоти. Для них устраивали попойки и гулянья, в которых принимали участие и кагальные служители. Во время шумных пирушек происходили скандалы и драки. Кагальные служители подстрекали "охотников" к разгулу, притворно восторгаясь их удалью и молодечеством.

"Охотников" нанимали за своих сыновей не только отдельные лица, но и кагалы, сдававшие их взамен очередных, состоявших в бегах. Если "охотник" шел вне очереди, кагал получал за него зачетную квитанцию, которую представлял в рекрутское присутствие во время следующего набора.

Однако то, что было разрешено на законном основании вскоре превратилось в жестокое насилие.

Со временем катальные заправилы додумались до того, что начали хватать молодых людей и сдавать в качестве "охотников". Это были преимущественно юноши из беднейших семейств, без всяких средств к существованию и к тому же не бывших "на очереди", то есть не подлежавших сдаче в солдаты по семейному положению.

Хватали заблаговременно, в сентябре-октябре, когда намеченные жертвы и не подозревали об угрожающей им опасности, так как "прием" бывал незадолго до нового года. Пойманных держали взаперти при кагальной избе под надзором ловцов. Многие из захваченных юношей, угнетенных безысходной нуждой, соглашались давать письменное удостоверение, что они стали наемниками по доброй воле. Они знали, что в случае несогласия, все равно сдадут: кагал мог приписать их к какому-нибудь большому семейству и превратить в очередных. Это было возможно потому, что подобные бедняки в большинстве случаев совсем не были внесены в "ревизские сказки" и принадлежали к разряду утаенных, пропущенных, так называемых "нееломим". "Нееломим" находились в положении бесправных париев, дрожавших не только перед каждым полицейским, но и перед своим братом-евреем, боясь в особенности "мосеров" - профессиональных доносчиков. Эти безродные молодые люди не могли ниоткуда ждать защиты. Не было у них в кагале влиятельных родственников, которые заступились бы, протестовали, скандалили или били стекла у кагальных заправил.

Таким образом, беззащитные юноши поневоле соглашались продавать себя, идти в "охотники". Кагальные же усыпляли свою совесть соображениями, вроде следующих: "ведь он согласился; по доброй же воле идет в солдаты, мы ему за это деньги даем". Когда пьяные "охотники" буйствовали, кагальные имели возможность оправдывать свою жестокость: "человек, мол, все равно пропащий, испорченный, гультяй, настоящий "охвотник"[4], не сдавать же порядочного молодого человека, богобоязненного сына хорошего "балабоса" (хозяина)...

Захваченные иногда мирились со своим положением. Им на свободе было плохо: ремесла не знали, заработков никаких, целыми месяцами слоняешься голодный и бездомный, что ж - по крайней мере сыт будешь. Но в большинстве случаев захваченные "охотники" - кандидаты в рекруты бывали в отчаянии, плакали, ругались, рвали на себе волосы. При всяком удобном случае, с опасностью для жизни, старались бежать накануне "приема", пренебрегая вкусной и обильной пищей и вознаграждением в несколько сот рублей. Жутко было видеть как защищались подобные беглецы, когда их ловили для водворения в "рекрутскую" или для увода на "прием". Защищались они отчаянно, как затравленные звери. Не обходилось без кровопролития и убийств. Выскочит из-за угла мать захваченного или родственник с поленом и бьет ловцов по чем попало. Но добычу они из рук не выпускают. Бледные, понурив голову, еле передвигая ноги, часто плача навзрыд, плетутся юноши под конвоем ловцов и полицейских, направляясь в воинское присутствие.

В своем рассказе "Владычный суд", который в сущности является былью, воспоминанием, писатель Н. С. Лесков повествует об одном эпизоде с "охотником". Случилось это в 1852 году, когда писатель, еще очень молодой человек, служил делопроизводителем в канцелярии рекрутского присутствия в Киеве.

Однажды вечером, когда Лесков просматривал поступившие в канцелярию жалобы, ему попался в руки измятый листок грубой бумаги. Приступив к чтению этой жалобы, он убедился в том, что трудно понять смысл изложенного дела: слова составлены были из польских и русских букв; попадались и еврейские знаки и даже целые слова. Тут было смешение титулов и чинов; упоминалось имя председателя присутствия, и "обер-преподобие", и "увей, кто в Бога вируе". Проситель жаловался всем властям и в такой путаной форме, в таких малопонятных выражениях, что трудно было добраться до смысла. От этой скомканной бумажки веяло самым непосредственным горем, которого нельзя было не заметить, а нелепость изложения еще более оттеняла невыразимое отчаяние.

Смысл жалобы состоял в следующем.

Податель ее интролигатор, то есть переплетчик по роду своей работы имел возможность читать много разнообразных книг, а потому "посядал много науки в премудрость божаго слова пообширного рассуждения". За такое "обширное рассуждение" он попал в немилость у кагала, который и отомстил по-своему. Ночью катальные верховоды напали на домик переплетчика, забрали его десятилетнего сына и привезли в прием для сдачи в кантонисты. Интролигатор-переплетчик представил "присяжное разыскание", то есть свидетелей, утверждавших, что его сыну всего лишь семь лет, но кагал в свою очередь представил другое "присяжное разыскание" о том, что мальчику уже минуло двенадцать. Интролигатор предчувствовал, что кагал сильнее его и, не надеясь восторжествовать в этой борьбе, отчаянно умолял воинское присутствие подождать "только один день" с принятием его сына. Далее он писал, что нанял "охотника" и везет его к сдаче, а просьбу эту посылает "в уперед по почте".

Просьбу интролигатора было невозможно удовлетворить. Его самого и наемника в Киеве еще не было, а мальчик уже привезен и назавтра назначен к освидетельствованию. Было ясно, что если сынишку интролигатора признают здоровым, то по "наружному виду" его зачислят в кантонисты тем более, что прием заканчивался, а недобор мальчиков был большой.

Не будучи в состоянии помочь просителю, Лесков отложил жалобу в сторону, но из головы у него не выходил этот бедный начитанный переплетчик. Ему все представлялось, как тот прилетит сюда завтра со своим "обширным рассуждением", а его дитя будет уже в казарме, куда так легко попасть, но откуда выбраться трудно.

- И все мне становилось жальче и жальче этого бедного жида, - продолжает автор, - в просьбе которого так неожиданно встречалось его "широкое образование", за которым мне тут чувствовалась целая старая история, которая вечно нова в жестоковыйном еврействе. Не должно ли было это просто значить, что человек, имевший от природы добрую совесть, немножко пораздвинул свой умственный кругозор и, не изменяя вере отцов своих, попытался иметь свое мнение о духе закона, скрываемом буквою, - стал больше заботиться об очищении своего сердца.

И вот дело готово: он "опасный вольнодумец", которого Талмудизм стремится разорить, уничтожить и стереть с лица земли. Если бы этот человек был богат, совсем позабыл Егову и не думал о Его заповедях, но не вредил фарисейской лжеправедности - это было бы ничего, - его бы терпели и даже уважали бы и защищали; но у него явилась какая-то ШИРЬ, какая-то свобода духа. Вот этого подзаконное жидовство стерпеть не может, и восемнадцать столетий еще не изменили этой старой истории[5].

Лескову стало жаль интролигатора и он решил помочь ему. Он хотел было ходатайствовать перед флигель-адъютантом - чиновником, посланным из Петербурга для наблюдения за набором - об отсрочке на один день освидетельствование мальчика. Однако дело это осложнилось такими роковыми случайностями, что спасти мальчика могло разве только чудо...

Вечером того же дня, когда после закрытия присутствия (при огне рекрутов не осматривали) начиналась подготовительная канцелярская работа к следующему дню, Лесков сидел в комнате, Смежной с канцелярским залом, и просматривал бумаги. До него вдруг донесся шум. Случалось и раньше, что молодые чиновники затевали свалку, резвились. На этот раз шум вдруг резко прекратился, орава куда-то отхлынула, и канцелярия как будто сразу опустела. Заинтригованный, он взял свечу, пошел к выходу на лестницу, посмотреть, что случилось, и ему представилась следующая картина. На просторной террасе столпившиеся чиновники наседали на плечи друг другу и смотрели в середину образованного ими круга, откуда чей-то задыхающийся голос вопил скверным жидовским языком:

- Ай-вай, спустите мене, спустите, бо часу нема, бо он вже... там у лавру... утик... Ай гашпадин митрополит... ай-вай, гашпа-дин митрополит, когда ж, ви же стар чоловик... ай-вай, когда же ви у Бога вируете... ай... што же это такой бу-у-дет! Ай, спустить мене, ай... ай!

- Куда тебя, парха, пустить! - остепенял его знакомый голос солдата Алексеева.

- Туда... гвалы... я не знаю куда... кто в Бога вируе... спустите... бо я несчастливый, бидный жидок... що вам мине держать.,. що мине мучить... я вже замучин... Спустите ради Бога.

- Да куда тебя, лешего, пустить: куда ты пойдешь, куда просишься?

- Ай, только спустите... я пиду... ей-Богу, пиду... бо я не знаю, куда пиду... бо мине треба до сам гашпадин митрополит...

- Да разве здесь, жид ты этакой, сидит господин митрополит! - резонировал сторож.

- Ах... кеды ж... кеды ж я не знаю, где сидит гашпадин митрополит, где к нему стукать... Ай, мне же его треба, мне его гвальт треба! - отчаянно картавил и отчаянно бился еврей.

- Мало чего тебе треба: так тебя, парха, и пустят до митрополита.

Жид еще лише завыл:

- Ай, мине нада митрополит... мине... мине не пустят до митрополит... Пропало, пропало мое детко, мое несчастливое детко!

И он вдруг пустил такую ужасающую ноту вопля, что все даже отшатнулись.

Солдат зажал ему рукою рот, но высвободил лицо и снова завопил с жидовскою школьную вибрациею:

- Ой, Иегошуа! Иегошуа Ганоцри! Он тебя обмануть хочет: не бери его, лайдака, плута... Ой, Иегошуа, на що тебе такой поганец!

Услыхав, что этот жидок зовет уже Иисуса Христа[6], я раздвинул толпу. Передо мной оказался пожилой лохматый еврей, неопределенных лет, весь мокрый, в обмерзлых лохмотьях, но с потным лицом, к которому прилипли его черные космы, и с глазами навыкате, выражавшими и испуг, и безнадежное отчаяние, и страстную, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ.

Его держали за шиворот и за локти два здоровенные солдата, в руках которых он корчился и бился, то весь сжимаясь, как улитка, то извиваясь ужом и всячески стараясь вырваться из оковавших его железных объятий.

Это ужасающее отчаяние и эта фраза "кто в Бога вируе", которую я только что прочел в оригинальной просьбе и которую теперь опять слышал от этого беснующегося несчастного, явилось мне в общей связи. Мне подумалось: Не он ли и есть тот "интролигатор"? Но только как он мог так скоро поспеть вслед за своим прошением и как он не замерз в этом жалчайшем рубище и, наконец, что ему надо, что такое он лепечет в своем ужасном отчаянии то про лавру, то про митрополита, то, наконец, про самого Иегошуа Ганоцри? И впрямь он не помешался ли?

Чтобы положить конец этой сцене, Лесков велел солдатам отпустить его. "Сумасшедший жид" метнулся вперед, и чиновники - кто со смехом, кто в перепуге - шарахнулись в стороны. Еврей скакал из одной открытой двери в другую с воплем и стонами, с криком "ай-вай" и все это так быстро, что прежде, чем успели поспеть за ним, он уже запрыгнул в присутствие, там где-то притаился, и только слышна была откуда-то его дрожь и трепетное дыхание, но самого его нигде не было видно, словно он сквозь землю провалился. Через минуту его нашли скорчившимся на полу у стола. Солдат стал тормошить и тянуть его, но напрасно: он сидел, судорожно обхватив ножку тяжелого, длинного стола.

Как только еврея оставили в покое, он стал копошиться и шарить у себя за пазухой. Через минуту, озираясь во все стороны, он подкрался к Лескову и положил к нему на стол пачку бумаг, плотно завернутых. Оберточная бумага была насквозь пропитана какой-то вонючей коричневой влагой. Это были документы найма, совершенного интролигатором за своего сына. Не оставалось никакого сомнения в том, что податель бумаг есть ни кто иной, как сам интролигатор.

Не отсылая его от себя, Лесков пробежал глазами бумаги, удостоверился, что они в должном порядке, и наемник, двадцатидвухлетний парень, должен быть допущен к приему вместо маленького сына интролигатора.

Но тогда в чем же заключалась беда этого человека и почему вся эта страшная, мучительная тревога, доводившая его его до такого подавленного, безумного состояния?

Беда, действительно, была велика, и интролигатор понимал это, но еще не во всем ее роковом, неодолимом значении. Наемник, как потом оказалось, был большой плут. Он собирался разорить несчастного отца и свою аферу построил основательно и так, что к нему нельзя было придраться и обвинить в мошенничестве, а эту аферу не могла бы расстроить законная власть. Обман же состоял в следующем.

Какой-то подмастерье-портной за разные незаконные проделки был выслан из Киева. Шатаясь из города в город, он попался интролигатору, когда тот вел борьбу за незаконно взятого у него ребенка. Бывший подмастерье согласился стать "охотником" за 400 рублей, но с тем условием, чтобы в акте о найме было указано только 100 рублей, а остальные 300 были ему немедленно выданы без их оформления. Интролигатор, будучи в отчаянном положении, не спорил с наемником, согласился на его условия, и сделка состоялась. Интролигатор, чтобы достать необходимые ему деньги, продал за 200 рублей свой "домишко и всю худобу", то есть все, чем владел, и за 300 рублей обязался кабальной записью работать продолжительное время на одного богатого издателя. После сделки интролигатор отправил по почте свою просьбу, о которой выше упоминалось, в воинское присутствие, а сам с бумагами и наемником поспешил в Киев. В дороге мошенник улизнул, укатил один в Киев с намерением там креститься. Дело в том, что с переходом в православие акт о найме в "охотники" аннулировался сам собою, потому что заменить еврея-рекрута мог только еврей и ни в коем случае кто-либо другой национальности. Неуказанные в акте 300 рублей мошенник присвоил бы себе, и для интролигатора это означало бы, что у него пропали и деньги, и сын, ради которого он закабалил себя и продал все, чем владел.

Продолжая свой бессвязный рассказ, интролигатор поведал далее, как он долго искал своего наемника по всем постоялым дворам Белой Церкви, где по дороге в Киев они остановились на отдых. На эти поиски ушел целый день, беглец же не терял время зря. Когда же, наконец, наемщик напал на след плута, тот уже скрывался где-то в Киеве.

Самое бестолковое изложение всех этих обстоятельств было, однако, достаточно для Лескова, чтобы понять безвыходное положение рассказчика и всю невозможность помочь ему. Было также ясно, что плут задумал разорить еврея своим крещением, которое было бы только профанацией купели. Но как обличить и доказать его преступное кощунство? Крещеный еврей пользовался особенным покровительством закона и, вдобавок, на его стороне было духовенство и влиятельные лица, радевшие о православии. Скрываясь в Киеве, подмастерье написал жалостное письмо одной весьма известной в городе патронессе и изложил невзгоды, которым он будто бы подвергался со стороны кагала. Не будучи больше в силах терпеть гонения, он дошел до такой степени, что решил идти в рекруты. Но, писал он далее, его вдруг озарила мысль: он вспомнил о благодеяниях, какие являют "высокие христиане" желающим "идти к истинной крещеной вере", а потому хочет перейти в православие. Если ему удастся бежать от кагальных сдатчиков, то явится в Киев и просит как можно скорее окрестить его.

Этого было вполне достаточно: патронесса хлопотала за проходимца, и дело с крещением было улажено. Когда обезумевший интролигатор прибыл в Киев и еще не знал где искать беглеца, тот уже отдыхал в теплой келье одного из иноков лавры, которому было поручено приготовить его к святому крещению.

Интролигатор, сообщавший мне всю эту курьезную историю среди прерывавших его воплей и стонов, рассказывал и о том, как он разузнал, где теперь находится его "злодей", рассказывал и о том, где и сколько он роздал "грошей" мирянам и не-мирянам; как он раз "ледви не утоп на Глыбочице", раз "ледви не сгорел" в лаврской хлебопекарне, в которую проник Бог ведает каким способом. И все это было до крайности образно, живо, интересно и в одно и то же время и невыразимо трогательно и уморительно смешно, и даже трудно сказать - более смешно или более трогательно.

Однако ни у меня, сидевшего за столом, перед которым жалостно выл, метался и рвал на себе свои лохмотья и волосы этот интролигатор, ни у глядевших на него в растворенные двери чиновников не было охоты над ним смеяться. Все мы, при всем нашем навыке к подобного рода горестям и мукам, казалось, были поражены страшным ужасом этого неистового страдания, вызвавшего у бедняка даже кровавый пот.

- Да, эта вонючая сукровичная влага, которой была пропитана рыхлая обертка поданных им мне бумаг и которой смердели все эти "документы", была ни что иное, как кровавый пот, который я в этот единственный раз в моей жизни видел своими глазами на человеке. По мере того, как этот "ледви не утопший и ледви не сгоревший", худой, изнеможенный жид размерзался и размокал в теплой комнате, его лоб с прилипшими к нему мокрыми волосами, его скорченные, как бы судорожно теребившие свои лохмотья, руки и особенно обнажившаяся из-под разорванного лапсердака грудь, - все это было точно покрыто тонкими ссадинами, из которых, как клюквенный сок сквозь частую кисею, проступала и сочилась мелкими росистыми каплями красная влага... Это видеть ужасно!

Кто никогда не видал этого кровавого пота, - а таких я думаю, очень много, так как есть значительная доля людей, которые даже сомневаются в самой возможности такого явления, тем могу я сказать, что я его сам видел и что это невыразимо страшно. Это росистое клюквенное пятно на предсердии до сих пор живо стоит в моих глазах, и мне кажется, будто я видел сквозь него отверзтое человеческое сердце, страдающее самою тяжкою мукою - мукою отца, стремящегося спасти своего ребенка... О, еще раз скажу: это ужасно!

Эта история, в которой мелкое и мошенническое так перемешивалось с драматизмом родительской любви; эта суровая казенная обстановка огромной полутемной комнаты, каждый кирпич которой, наверно, можно было бы размочить в пролившихся здесь родительских и детских слезах; этот ветхозаветный семитический тип искаженного муками лица - все это потрясло меня до глубины души. Память вдруг отяжелела, и я, не говоря никому ни слова, вышел и поскорее уехал.

Приехав к себе домой, Лесков убедился что интролигатор следовал за санями неотступно. Прогнать непрошеного гостя у него не хватило жестокости; пустить его в дом мешало чувство брезгливости - ведь от жида противно пахло кровавым потом. Но пока слуга о чем-то докладывал Лескову, интролигатор юркнул в квартиру, нашел кухню и там, свернувшись кольцом на козьей шкуре на полу, где обычно спала охотничья собака хозяина, сразу же уснул мертвым сном.

Утром, осведомившись у своего слуги, Лесков узнал, что еврея уже нет в квартире, что с рассветом тот встал и ушел неизвестно куда.

Лесков отправился в присутствие и по дороге встретил знакомого чиновника Друкарта, состоявшего при генерал-губернаторе для особых поручений. Он рассказал приятелю о горе интролигатора, и Друкарт согласился помочь несчастному отцу, хотя и отдавал себе отчет, что трудности предстоят большие. Неизвестно какими судьбами, но и здесь очутился интролигатор, очевидно, следовавший по пятам за Лесковым. Друкарт взял интролигатора с собой и отправился к генерал-губернатору - князю Васильчикову на аудиенцию. Но этот вельможа, это многовластное лицо и главный начальник края не решился вынести решение, противоречащее закону. Он отослал Друкарта к митрополиту Киевскому Филарету на усмотрение последнего, говоря, что только владыка может пойти против закона. Посадив еврея к себе в сани, Друкарт отправился к митрополиту с поручением от генерал-губернатора.

В этот день интролигатор уже не был в том ужасном состоянии, в каком явился вчера вечером. Это в известной степени объяснялось тем, что утром он сбегал на постоялый двор, где содержались будущие кантонисты, и издали посмотрел на сынишку. Но по дороге к митрополиту приступы отчаяния с ним опять возобновились. Интролигатор походил на сумасшедшего; он вскакивал, голосил, размахивал руками и порывался выскочить из саней и убежать, хотя едва ли понимал куда бежать и зачем. Когда подъезжали к воротам дома митрополита, ему это удалось: он выпал в снег, вскочив, бросился к стене, заломил вверх руки и завыл:

- Ой, Иегошуа, Иегошуа! Що твий пип со мной зробыть?

Друкарт, обдумав предстоящий ему разговор, хотел было оставить еврея где-нибудь внизу и велеть доложить митрополиту о себе, изложить ему все дело и, наконец, возможно, вызвать у старца сострадание к обманутому еврею, а там, разумеется, будь что будет.

День выдался погожий, и престарелый больной митрополит прогуливался по двору, чтобы подышать мягким, бодрящим воздухом. Друкарту ничего не оставалось, как тут же осуществить цель своего приезда. Глубоко поклонившись владыке, он ему сказал, что прислан генерал-губернатором и стал излагать суть дела.

Когда Друкарт закончил, митрополит, улыбнувшись, проговорил:

- Ишь ты, вор у вора дубинку украл...

- Владыко, - продолжал Друкарт, - это дело в таком положении... плут теперь желает креститься... Что прикажете доложить князю? Его сиятельство усердно вас просит, так как закон ставит его в невозможность...

- Закон... в невозможность... меня просит! - как бы вслух подумал митрополит и вдруг неожиданно перевел глаза на интролигатора, который, страшно беспокоясь, стоял немного поодаль перед ним в согбенной позе...

Слабые веки престарелого владыки опустились и опять поднялись, и нижняя челюсть задвигалась.

- А? Что же мне с тобой делать, жид! - протянул он и добавил вопросительно: - а? Ишь ты, какой дурак!

Дергавшийся на месте интролигатор, заслышав обращенное к нему слово, так и рухнулся на землю и пошел извиваться, рыдая и лепеча опять: "Иегошуа! Иегошуа! Ганоцри! Ганоцри!

- Что ты, глупый, кричишь? - проговорил митрополит.

- Ой, васе... ой, васе... васе высокопреосвященство... коли же... коли же никто... никто... як ви...

- Неправда, никто, как Бог, а не я, - глупый ты!

- Ой, Бог, ой, Бог... Ой, Иегошуа, Иегошуа...

- Зачем говоришь Иегошуа? - скажи: господи Иисусе Христе!

- Ой, коли же... Господи, ой, Сусе Хриште... Ой, ой, дай мине... дай мине, гошподин, гошподи... мое детко!

- Ну, вот так!.. Глупый...

- Он до безумия измучен, владыка, и... удивительно, как еще держится, - поддержал тут Друкарт.

Митрополит вздохнул и сказал:

- Не достоин он крещения... отослать его в прием, - и тут же повернулся и ушел в свои покои.

Апелляции, на этот владычный суд не было. "Недостойного" крещения хитреца привели в прием и забрили, а ребенка отдали его отцу. Их счастью и радости не было конца; забритый же наемник после приема окрестился: он не захотел потерять хорошей крестной матери и тех тридцати рублей, которые тогда давали каждому новокрещенцу-еврею.