|
|
|
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОДГОТОВКА УКАЗА О ЕВРЕЙСКОЙ РЕКРУТЧИНЕ. ВОСПОМИНАНИЯ ЧИНОВНИКОВ.
С первых же дней после вступления на престол, Николаем I овладела мысль о "преобразовании евреев". Его личное неприязненное к ним отношение искало такие пути, которые привели бы к растворению еврейской нации среди православного населения. Царь полагал, что такой мерой, в первую очередь, было бы привлечение евреев к личному отбыванию воинской повинности, и эту свою идею Николай I объявил министру внутренних дел в 1826 году.
Начиная с Павла I и при преемнике его Александре I евреи, вместо службы в армии, несли денежную воинскую повинность. Официальным мотивом их освобождения было то, что военная служба будто бы противоречит требованиям еврейской религии. В действительности же верх брали соображения казны. Как ни трудно было еврейскому населению при его бедственном материальном положении выплачивать этот довольно крупный налог, оно смотрело на освобождение от рекрутчины как на великую льготу. За каждого рекрута, приходившегося по разверстке на долю евреев, кагалы платили установленные законом 500 рублей, наравне с русскими купцами, также освобожденными от воинской повинности "в натуре". В отношении евреев Николай I решил внести изменение, приказав немедленно изготовить соответствующий законопроект. Общегосударственную повинность для людей, лишенных гражданских прав, царь хотел облечь в совершенно исключительную форму.
Относительно целесообразности поспешного введения рекрутчины для евреев во всем ее объеме возникли разногласия среди министров и членов Государственного совета. Высшие сферы России не могли привыкнуть к мысли, что евреи будут допущены в русскую армию. Правитель Западного края Новосельцев доказывал, что эту нацию нужно постепенно "приготовить к такому коренному перевороту". Все доводы, однако, ни к чему не привели. Воля царя была непреклонна. Он не допускал возражений в деле, которое для него было решенным. Его раздражала медлительность канцелярии, собирание статистических сведений. Потеряв терпение, Николай I попросту приказал министру заготовить ему для подписи указ о рекрутской повинности для евреев.
Роковой указ был подписан 26 августа 1827 года. В предисловии к нему было сказано:
"Считая справедливым, чтобы рекрутская повинность к облегчению наших верноподданных уравнена была для всех состояний, на коих сия повинность лежит, повелеваем: обратить евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре. Сбор денежный на них, вместо общей повинности сей положенный, отменить, Мы уверены, что образование и способности, кои приобретут они в военной службе, по возвращении их из оной после выслуги узаконенных лет, сообщатся их семействам для вящей пользы и лучшего успеха в их оседлости и домашнем хозяйстве".
К указу был приложен "Устав рекрутской повинности и военной службы", который был совершенно противоположным "уравнению повинности": в этом уставе было специально оговорено, что "Законы и учреждения общие не имеют силы для евреев, если они противны специальному уставу".
Исключительность еврейской рекрутчины особенно бросалась в глаза. С ужасом узнавали они о статье 8-й устава, гласившей: "Евреи, представляемые обществами при рекрутских наборах, должны быть в возрасте от 12 до 25 лет". Ее дополняла другая статья (74): "Евреи малолетние, то есть до 18 лет обращаются в заведения, учрежденные для приготовления к военной службе". Из христиан в кантонистские школы принимались сыновья солдат, находившихся на действительной службе в силу аракчеевского принципа, что солдатские дети принадлежат военному ведомству. Еврейских же мальчиков приказано было брать из всех семейств. Вдобавок было заявлено, что 6-8 лет пребывания в кантонистских школах не засчитывается, когда дети, достигнув 18-ти лет, перейдут на действительную службу в армию на 25-летний срок.
О том, что происходило в петербургских бюрократических сферах накануне введения натуральной воинской повинности для евреев, мы находим сведения в записках чиновников министерства внутренних дел Ципринуса и Аристова. Ципринус служил в I отделении министерства, где подготавливался соответствующий материал.
Вот что пишет в своих воспоминаниях этот чиновник:
"Так как часть империи, в которой исключительно позволено было жить евреям, находилась под главным начальством Константина Павловича - наместника Царства Польского и главнокомандующего всего Западного Края, то несмотря на твердую волю Государя ввести эту меру немедленно, высшие государственные приличия требовали, чтобы об этом было сообщено его Императорскому Высочеству на его заключение. В таком смысле отправлен был отзыв министра к великому князю. Вскоре от него получен был ответ, что дело это он поручил сенатору Новосильцеву по ближайшей известности ему быта жителей и вообще знакомства с жизнью Западного, Юго-Западного краев и белорусских губерний, и что соображения сенатора по этому вопросу он, великий князь, не преминет сообщить министру, который в свою очередь сообщит эти соображения Николаю I.
Царь не делал тайны: все знали и рассуждали о предстоящей рекрутчине евреев. Последние давно уже знали о том, что для них готовится; они имели в Петербурге своих агентов, чтобы отвратить удар или хотя бы отсрочить его. И они, вероятно, успели в этом, если бы это не была мысль самого государя и его непреклонная воля. Евреям очень не хотелось давать рекрутов. Благодаря широко в то время развитому взяточничеству чиновников, они успевали скрывать численность своего населения наполовину, так что и двойная подушная подать не была в сущности двойной, особенно, когда недоимка с них по тем же причинам никогда не взыскивалась исправно.
В то время ко мне довольно часто приходил еврейский сановник, раввин из Гродненской губернии Мордух Лейбович. Это был человек довольно образованный и по-своему ученый. Он привез мне письмо от кого-то из тамошних. Я пригласил его бывать у меня и мы часто беседовали с ним по целым вечерам о религии. Он был мне очень полезен в моих изысканиях в еврейской мистике, которую я изучал, и разъяснял мне некоторые вопросы. Так началось между нами сближение, а со стороны Мордуха - откровенность. Он даже мечтал, кажется, что переспорит меня и обратит в свою веру; и я, чтобы больше от него выведать, оставлял его в этой мечте.
Так как военная повинность с евреев была предметом общих толков, то мы часто о ней говорили. Мордух был большой антагонист этой меры, называл ее несправедливой, крайне притеснительной и был уверен, что она вовсе не осуществится, или не скоро будет приведена в действие, а тем временем, говорил он, обстоятельства могут совсем измениться. По его мнению, если бы кто хорошо объяснил государю всю суть дела, то он, верно, отказался бы от своей мысли.
Я, конечно, не говорил, что делается в министерстве, но видно было, что Мордух был одним из петербургских агентов и без меня знал все, но был настолько деликатен, что не искушал меня. Когда я подшучивал над ним, говоря, что один из его сыновей будет солдатом, то Мордух всегда с таинственной миной отвечал: "Ну, абацым" (увидим).
Между тем проходили недели, прошло их шесть, а пресловутые "соображения" Новосильцева о еврейском вопросе, обещанные великим князем не присылались.
Государь нетерпеливо при каждом докладе спрашивал об этом министра и велел делать повторение. Великий князь отвечал, что сенатор собирает необходимые данные на месте. Прошло еще около трех недель, и, наконец, в одно прекрасное утро государь велел министру, не дожидаясь более, заготовить к подписанию его величества указ сенату о сравнении евреев по рекрутской повинности с другими отправляющими сословиями, и меру эту привести в действие при первом общем наборе.
На другой день после того, как был послан указ, пришел ко мне раввин. Я нарочно завел разговор о рекрутстве евреев и увидел, что он ничего не знает. Он опять с усмешкой сказал свое вечное "абацым". Так как уже не было повода для дальнейшего хранения пресловутой канцелярской тайны, то я сказал Мордуху, что дело кончено. Я не полагал, что это произведет такое впечатление на моего старозаконного гостя. Это было нечто ужасное: он весь задрожал, глаза его закатились, он почти упал в обморок. Ему подали воды. Приступ разрешился жалобными воплями и рыданием. Вслед за этим произошла в нем внезапная перемена: он встал, лицо его страшно искривилось. Он стал большими шагами ходить по комнате и кого-то ругать. Я дал ему успокоиться и спросил:
- Кого вы так честите, ребе Мордух?
- Как кого? Ну, этого...
- Кого же, наконец?
- Ну, вашего прекрасного сенатора.
- За что, чем же он виноват?
- Как за что, за наши 200 тысяч рублей. Обманул, погубил. Обещал, что ничего не будет. Мы, раввины, наложили на всех евреев пост, собрали 200 тысяч... хоть бы деньги назад отдал.
За достоверность факта пусть отвечает перед потомством сам Мордух, но историческая точность обязывает меня засвидетельствовать, что сцена была им разыграна в порыве гнева естественно и с неподдельным чувством. Недели через две после того, как от сената были разосланы указы о наборе с евреев всем губернским начальствам, в том числе и великому князю как главнокомандующему в Западном, Юго-Западном краях и белорусских губерниях, в министерстве от его величества получен отзыв с приложением записки сенатора Новосильцева. Великий князь писал, что в то самое время, как он получил заключение сенатора по порученному ему делу, пришел указ сената с изложением высочайшей воли. Ему оставалось уже только в точности исполнить священную эту волю и он сделал надлежащее о том распоряжение, но тем не менее счел нужным препроводить записку сенатора для сведения и соображения.
Записка эта, довольно пространная, начиналась полным одобрением предполагаемой меры и рассуждением о ее полезности. Вслед за этим же шли разные "но, однакож, несмотря на то, тем не менее" и другие подобные оговорки с выводами, составляющими более чем противовес главному предложению. Был намек на всегдашнюю преданность евреев Российскому правительству, на оказанные ими услуги, на не-политичность меры в настоящих европейских обстоятельствах, долженствующей глубоко оскорбить такой хитрый и мстительный народ, как евреи и т.п. Заключение вытекало уже само собою, а именно, что не пришло еще время для осуществления меры, что введению ее должны бы предшествовать разные распоряжения, необходимые для приготовления евреев к такому коренному перевороту и т.д. Это был замечательный для меня, молодого столоначальника, драгоценный образчик административной казуистики. Сенатор не пожалел в нем всяких уловок своей привычной дипломатии; словом, он сделал все, что мог в своем трудном положении. Ожесточение против него моего приятеля Мордуха было несправедливо".
Если не обращать внимания на антисемитский душок в воспоминаниях чиновника министерства внутренних дел Ципринуса, то можно заключить, что единственным сановником, трезво смотревшим на введение рекрутчины для евреев, был сенатор Н. Н. Новосильцев, считавший неблагоразумным совершить "коренной перелом" в жизни русских евреев без необходимых к тому приготовлений. Император Николай I, наперекор своим советникам, сделал по-своему, не дождавшись даже доклада от великого князя Константина, где тот высказывал свои соображения по этому вопросу, и мы знаем роковые последствия этой поспешности и то нечеловеческое горе, которое евреи России терпели в течение тридцати лет...
По вопросу о подкупе Н. Н. Новосильцева евреями, сообщенном Ципринусом, выступил другой современник - Н. В. Кукольник в "Русском архиве" со следующей заметкой:
"...Относительно еврейской рекрутчины и взятых якобы Николаем Николаевичем 200 тысяч рублей я не могу сказать ничего определенного, потому что я никогда не был в близких отношениях с жидами; но я жил во все это время, когда составлялся проект и последовал указ, в Вильне, в самом средоточии жидовства, и если б существовало что-нибудь подобное, то невозможно, чтобы кто-нибудь из них о том не проговорился. Но ни я, ни кто-либо из жителей здешнего края и намека на это обстоятельство не слышал. Недоброжелателей у Николая Николаевича в здешнем крае было довольно, и известно по какой причине, и если б перед ними хоть один жид проговорился, то поспешили бы тотчас передать эту весть всему краю. А этого не было. А потому, как г-н Ципринус представляет в этом случае в доказательство себя, приводя разговор свой с Мордухом, то я представляю в такое же доказательство себя, утверждая по совести, что об этом происшествии до появления статьи г. Ципринуса я ничего не слышал".
Ципринус подозревает Новосильцева в получении крупной взятки. В связи с тем же делом о рекрутчине евреев другой мемуарист той эпохи, некий Аристов, выдвигает предположение о взятке "за молчание", данной графу Н. С. Мордвинову.
Вот что пишет по этому поводу Аристов:
"Известно, что в начале царствования Николая I евреи легко могли обходить натуральную воинскую повинность, расплачиваясь деньгами вместо рекрутов и записываясь в купеческие гильдии. Не раз возникал вопрос, что несправедливо налагать исключительно на русских самую тяжелую службу - солдатскую, а евреям дать возможность уклоняться от нее в натуре и платить деньгами. Но большинство влиятельных лиц доказывали, что израильское племя - хилое и слабое, из евреев не выйдет сносных служак и они только составят лишнюю обузу и бремя для полков, да и народ они трусливый от природы, ненадежной нравственности, жадный и корыстолюбивый, поэтому легко могут быть изменниками и дезертирами в горячей борьбе с врагами. Долго это мнение брало верх. Однако граф Мордвинов, известный честнейший деятель государственный, решился во что бы то ни стало убедить государя в необходимости брать с евреев солдат натурою. Он представил неотразимые убеждения, что эта самая справедливая и законная мера правительства должна быть приведена в исполнение, и чем скорее, тем лучше. Государь предписал повести это дело формально".
С величайшим ужасом прослышали евреи об этих горьких для них административных замыслах. С быстротой молнии разнеслась по всем кагалам России весть об опасности и о конце беспечального житья, аки бы во дни Соломоновы. Всюду наложен был самый тяжелый пост и добровольные пожертвования. Этот оригинальный пост состоял в том, что каждый сократил расход на свои ежедневные издержки на три четверти: если еврей тратил обыкновенно один рубль в день, то он должен довольствоваться 25 копейками, а остальные 75 копеек вносить в общую сумму кагала. То же самое следовало проделывать со свечами[3] в день шабаша, то есть зажигать их в 4 раза более обыкновенного. Такой чрезвычайный пост в течение месяца образовал громадную цифру в несколько сот тысяч из свободных остатков от еврейского продовольствия, из пожертвований и свечного сбора. Эта сумма назначалась на подкупы влиятельных лиц в Петербурге, которые постарались бы не допустить рекрутской повинности с евреев натурой. Еврейские богачи-вожаки взяли эти деньги и отправились обделывать свои делишки; в большинстве случаев они были довольны, потому что их хлопоты были удачны.
Но вот они встретили главное препятствие в бескорыстном и неподкупном графе Мордвинове, на стороне которого был государь.
"Если он хоть немного подастся на вашу руку или по болезни не придет в Государственный совет, или просто будет молчать в заседании, тогда, несомненно, ваша возьмет". Так утверждали все царедворцы, и еврейские представители обдумали, каким образом удобнее подступить к адмиралу Мордвинову. А время заседания Государственного совета по воинской повинности евреев приближалось. Вот являются ходоки к графу и просят уделить им четверть часа времени. Вышел "российский Аристид" и начал внимательно выслушивать их. Как тонкие знатоки сердца человеческого, они сначала затронули его со стороны гуманности и, между прочим, убеждали:
- Какая особая заслуга будет для вашего сиятельства, когда миллионы подданных императора на пространстве целой России поднимут плач и гвалт и станут посылать проклятия виновнику своего несчастья?
- Пускай лучше сыплются на мою голову проклятия евреев, - сказал с улыбкой Мордвинов, - а то теперь приходится выслушивать от своих собратьев православных, которые хозяева русской земли и заслуживают всякого облегчения.
Тогда евреи приступили к главному, по их мнению, убедительному практическому средству и стали предлагать графу громадные деньги, чтобы он не препятствовал проведению доказательств в их пользу в Государственном совете.
- Я доселе не торговал ни правдой, ни совестью!.. - гордо отрезал Мордвинов.
- Ваше сиятельство! Кому неизвестна неподкупность ваша и Сперанского? Неужели вы нас считаете низкими и презренными, что мы смели просить вас продавать и покупать неоценимые сокровища вашей души? Мы предлагаем вам 200 тысяч рублей единственно за то, чтобы вы молчали в Государственном совете, а на эту сумму вы можете много оказать благодеяний и делать добра.
- Так 200 тысяч рублей за то только, чтобы я молчал? - переспросил адмирал. - Так ли я вас понял? - Совершенно верно, исключительно только за молчание, и никакой тут кривды не должно быть с вашей стороны.
- Если так, давайте деньги: во все заседание Государственного совета по вопросу, вас интересующему, не выскажу ни одного слова, ни в вашу пользу, ни против вас.
- Шутить изволите, ваше сиятельство? - с чувством подобострастия говорили представители кагала.
- Какие тут шутки! Обещаю верно и даю вам честное слово, что поступлю как сказал.
Весьма быстро и точно рассчитались евреи с Мордвиновым и в восторге отправились домой, считая заранее выигранным свое дело.
Собрался на заседание в полном составе Государственный совет и прибыл сам император Николай Павлович. Начались рассуждения по вопросу о натуральной воинской повинности евреев. Большинство членов наперебой, один за другим, стали доказывать с сильным одушевлением и жаром, какой громадный вред для военной русской дисциплины произойдет от привлечения евреев на службу в солдаты. Мордвинов внимательно слушает и упорно молчит...
Еще сильнее разгораются прения и споры и опять-таки сводятся в пользу евреев. Мордвинов сидит по-прежнему - ни возражения, ни слова, точно вопрос спорный совсем его не касается.
Император упорно посматривал на него, вызывая на разговор и опровержение высказанных мнений членов совета; граф стал уклоняться от взглядов государя и посматривал в сторону. Наконец, Николай Павлович прямо и резко заметил Мордвинову:
- Ты, главным образом, настаивал, чтобы евреи несли рекрутские повинности; теперь решается вопрос такой важности; ты слышишь, многие не согласны на это и говорят: произойдет вред от приведения в исполнение этой меры. Что же ты ничего не говоришь?
- Не могу, ваше императорское величество!
- Как "не могу"? - удивился государь. - Что это значит?
- Я дал честное слово не говорить и обязан сдержать его.
Еще более изумился государь и забросал вопросами адмирала:
- Кому дал слово? Почему? - и т.д.
Мордвинов ответил.
- Чтобы я молчал по еврейскому вопросу в Государственном совете, мне дали большие деньги. - Он достал из портфеля 200 тысяч рублей и передал государю. - Тут ровно двести тысяч - продолжал Мордвинов. - Если мне евреи за одно молчание дали такую почтенную сумму, то сколько же получили те члены совета, которые с великим красноречием ораторствовали в защиту льгот еврейских?..
Государь захохотал, приказал 200 тысяч рублей обратить в инвалидный капитал
и закрыл заседание совета".
|
|
